Любовь и Ненависть

Глава 20 ДАР СИФИЛИСА

В своей «Исповеди» Жан-Жак расскажет об охватившем его смятении, когда он принял решение написать письмо Вольтеру «О провидении». «Придя в негодование от этого несчастного человека, постоянно нудно жалующегося на свою горькую судьбу, заявляющего, что все на свете дурно, хотя сам он купается в славе и достатке, я составил дерзкий план привести его в чувство — мне хотелось доказать ему, что, напротив, все хорошо в этом лучшем из всех возможных миров… Абсурдность его учения становилась более наглядной, так как его проповедовал человек, осыпанный всевозможными благословениями. Он, наслаждаясь счастьем, все же старался привести своего соотечественника в отчаяние, живописуя страшную, жестокую картину грозящих человечеству бед и катастроф, ему совсем не грозящих».

Жан-Жак называет свой план дерзким. Он и был таким на самом деле, так как Жан-Жак вознамерился учить самого Вольтера, тем самым хитро замахиваясь на самое высокое положение во французской философии. Но он все еще был настолько запуган Вольтером, что не смог избавиться от своего обычного заискивающего стиля при обращении к нему: «Никогда бы я не осмелился выступить против Вас, мой дорогой учитель, если бы не нашел громадную для себя поддержку в Ваших же произведениях. С чего мне бояться, если Вы на самом деле на моей стороне…»

Но, даже «чувствуя поддержку» со стороны Вольтера, только с сильнейшим душевным трепетом, только любя его «как брата, почитая как своего учителя, вспоминая уроки, которые получил» от него, Руссо осмелился сделать свой выпад против этого могучего человека, который отнюдь не утратил своего величия.

Жан-Жак продолжал: «Но, дорогой сир, в этой жизни мне приходилось слишком много страдать, чтобы не рассчитывать на другую, лучшую. И всем тонкостям Вашей метафизики, представленной в Вашей поэме, не удается ни на йоту убедить меня в обратном. Я уверен, что человек обладает бессмертием. Да, это должно быть непременно… Поэтому, если есть Бог (а кто из нас, лицезрея мироздание, может это отрицать?), то этот Бог должен быть мудрым, всемогущим и справедливым. В противном случае Он не достигнет совершенства. В противном случае Он не будет Богом.

А если Бог мудр и всемогущ, то и созданный им мир должен быть лучше всех из возможных миров. Его мудрость не позволит ему создать для человека нечто меньшее, и Его власть немедленно проявит себя. А так как Бог справедлив и всемогущ, то и у наших коротких жизней не должно быть конца. Такого не вынесет Его справедливость. Его власть, Его сила немедленно найдет для этого средство.

Короче говоря, все мы бессмертны.

И позвольте мне, месье Вольтер, спросить Вас: если моя душа вечна, то какая мне разница, отчего я умру — от катастрофы типа лиссабонского землетрясения или еще от чего-нибудь…

Нет, ничто в Вашей метафизике не заставит меня усомниться в существовании милосердного Провидения и, соответственно, в бессмертии моей души. Я это чувствую, я в это верю, я этого желаю, я на это надеюсь. Я буду защищать такую надежду до последнего вздоха…

Читая Вашу прекрасную поэму, я не мог заметить существующего между нами странного контраста. Вы пресытились славой, Вам наскучили пустые похвалы, которые ежедневно все расточают в Ваш адрес, Вы живете так, как хотите, в изобилии, Вы философствуете на досуге о природе человеческой души, о таланте Вашего доброго друга Трончена, который способен победить любую вдруг возникшую в Вашем теле боль… И все же, несмотря на все это, Вы не видите в нашем мире ничего другого, кроме зла. В то время как я, никому не известный человек, без гроша в кармане, которого день и ночь терзают неизлечимые болезни, здесь, в своем сельском уединении, с удовольствием размышляю о том, что все вокруг превосходно. Какая же причина нашего столь острого противоречия? Ваша поэма дает на это ответ: Вы наслаждаетесь всем, сир. А я только надеюсь. И моя надежда все украшает».

Вольтер, читая эти строки, был вне себя от гнева.

— Боже, какой наглый пес! — воскликнул он. — Но что тут можно сделать? Если заводишь щенка, нужно быть готовым к тому, что он лизнет тебя в физиономию. Тьфу!

Нет, только подумать, это письмо — лишь примерка его, Руссо, к нему, Вольтеру! И он считал себя во всем опередившим учителя! Несмотря на такое самоунижение. Да, все его письмо говорит только об одном: обратите, мол, внимание на мои аргументы. Разве они не логичнее ваших? Посмотрите на мое поведение. Разве оно не более достойное, чем ваше? Приглядитесь к моему характеру. Разве мои добродетели…

Да, черт подери, да! Этот человек не пропустил ни одной описки в его письме. Например, когда в спешке, отсылая ему письмо, Вольтер не вычеркнул фразу: «…если землетрясению суждено случиться, то почему это не происходит в пустыне?» И Руссо тут же реагирует:

«Землетрясения случаются и в пустыне, сир. Они должны там происходить. Пустыни не застрахованы от сотрясений, как и любая часть земного шара. Но кто живет в пустынях? Только дикари. Только бедняки. И то, что с ними происходит, не следует отражать в поэмах. Ибо уже давно установленный факт, что только беда, свалившаяся на культурных людей, живущих в больших городах, достойна такого описания…»

Да, неплохая аргументация. Но Жан-Жак на этом не успокаивался.

Дело становилось гораздо опаснее, чем могло показаться с первого взгляда. Поразительно! Этот Руссо с его всплеском популярности, Руссо, который до сих пор напечатал два коротких эссе и одну небольшую комическую оперу (многие мелодии которой, по убеждению знатоков, были заимствованы из венецианских песенок). Этот мерзкий, незаметный червь на самом деле собрался свергнуть с престола его, Вольтера!

Ну а если он одержит верх? Что станет с его мечтой о похоронах наподобие Ньютоновых? Их организуют для Жан-Жака, а труп Вольтера выбросят на помойку.

Вольтер направил Руссо одну из своих самых медоточивых и самых коротких записок:

«Какое прекрасное письмо я получил от Вас, мой дорогой Руссо. Как мне приходится сожалеть о том, что должен отказать себе в удовольствии полемизировать с Вами в дальнейшем».

Жан-Жак тайно исходил злостью, он все еще боялся выступить против Вольтера открыто и, скрывая свои истинные чувства от друзей (которые были поклонниками Вольтера), хвастал им, что получил очаровательную, «ко многому обязывающую» записку от этого великого человека.

В своей «Исповеди» он пишет: «Вольтер обещал мне прислать ответ, но так и не прислал его. Он его напечатал. Я имею в виду его повесть «Кандид», о которой я не могу ничего сказать, так как ее не читал».

Никогда не читал. Разве такое возможно? Тот самый Жан-Жак, который несколько лет назад признался, что ни одного слова, написанного Вольтером, не пропустит? А теперь даже не полистал «Кандида», книгу, которая произвела во всем мире такую сенсацию?

Все признали, что это великолепное произведение: увлекательное, остроумное. Вольтер не оставил камня на камне от представления старика Лейбница, будто «все к лучшему в этом лучшем из миров».

Может, он не смог на самом деле читать эту книгу из-за гневных слез, застилавших ему глаза? Вот ответ, который должен был послать ему Вольтер. Ведь он ему обещал! Это сочинение Вольтер должен был опубликовать рядом с его, Руссо, письмом. Все ведь только благодаря ему! Именно письмо Жан-Жака «О Провидении» заставило Вольтера написать «Кандида». Главный герой этой философской повести Кандид — явно карикатура на Жан-Жака. Вольтер представил его как простачка, который, несмотря на превратности судьбы, продолжает верить в сказку Готфрида Лейбница, будто «все к лучшему в этом лучшем из миров…».

Нет, он не станет читать эту книгу. Сколько восхищенных слов, сколько восторженных взрывов хохота приходилось ему слышать от тех, кто прочитал ее.

Никто, даже учитель, не мог поколебать уверенности Кандида в том, что наш мир — лучший из миров.

«Если бы я не испытал таких восторгов в объятиях Пакетты, — говорит учитель, — то никогда бы не испытал и мук ада. Пакетт заработала эту болезнь от одного монаха-францисканца, который, в свою очередь, получил ее от старой графини, которая подцепила ее от одного кавалериста-капитана, которого ею наградила маркиза, получившая ее от своего пажа, а тот — от одного иезуита, который, будучи послушником, заразился от моряка из команды Христофора Колумба, который привез эту болезнь из путешествий по Америке. Но если родина сифилиса — Америка, то она и родина шоколада», — заключил учитель, чтобы подчеркнуть светлую сторону беды.

Через какие испытания в этом лучшем из миров пришлось пройти несчастному Кандиду! Но всякий раз, по замыслу автора, он был вынужден защищать свой оптимизм. Вспомните хотя бы его встречу в Южной Африке с негром-рабом, которому отрезало руку на сахарном заводе, а ноги его лишил хозяин за побег.

— Такова, — говорит этот негр, — цена, которую мы платим, чтобы в Европе могли есть сахар.

Нет, Жан-Жаку не следует читать эту книгу. Казалось, ее содержанием пропитан сам воздух, — настолько она стала популярной. И все знали, кто ее написал, хотя Вольтер отрицал свое авторство. А на титульном листе значилось: «Перевод с немецких записок доктора Ральфа». Вольтер даже обратился к своему издателю Крамеру с просьбой найти экземпляр книги, которая… распространялась в Лионе, этого скандального сочинения, в авторстве которого его повсюду обвиняют, хотя он даже и в глаза не видел «Кандида».

Вполне естественно, Вольтер скрывал свое авторство, — ведь власти призывали к общественной казни над книгой, требовали ее сжечь, церковники тоже не отставали, сурово осуждая автора. Шла Семилетняя война, которую так стремился предотвратить Вольтер, и почти все европейские правительства принимали в ней участие. Какой же король, сидящий на троне, с одобрением отзовется о книге, один из главных эпизодов которой происходит на венецианском карнавале, где шесть свергнутых монархов неожиданно оказываются за одним столом?

Какой же государственный деятель, бросающий свои войска в бой ради славы родины, одобрит вольтеровское презрение к войне, выраженное словами: «Можете быть уверены, что из всех молодых людей, выстроившихся перед сражением, у двадцати или даже тридцати тысяч сифилис. И вот эти больные молодые люди будут решать судьбы наших наций».

Руссо, конечно, мог поаплодировать таким заявлениям. Он ненавидел королей и войны не меньше Вольтера. У него было гораздо больше претензий к условиям жизни, чем у учителя. По сути дела, он должен был написать такую книгу, а не Вольтер, и успех должен был достаться ему. Вольтер похитил у Жан-Жака его тезис о том, что все в этом мире плохо.

Чувствуя горечь разочарования, Жан-Жак начал писать письма своим поклонникам в Женеву. Вот одно из них: «Никогда не говорите мне о Вольтере. Пусть никогда имя этого клоуна не пачкает страницы Ваших посланий. Я бы мог только ненавидеть этого человека, но уж слишком сильно его презираю». А вот другое: «Женеве еще придется туго за то, что она приютила у себя этого безбожника-хвастуна, этого гения, лишенного души!» Вольтер побивал его слишком часто. Теперь у Руссо была одна мечта — когда-нибудь отомстить за все. В один прекрасный день он поставит Вольтера на колени! А что потом? Конечно, Жан-Жак поднимет его и обнимет. Два антипода — вот как назвал один критик эту пару. И в то же время их очень многое связывало.

Как-то раз Вольтера посетила одна стареющая графиня в платье с вызывающим для ее возраста декольте. Заметив, что великий писатель не отрывает глаз от ее груди, она скромно заметила:

— Ах, месье де Вольтер, вам не стоит так взирать на моих двух маленьких котяток.

— На ваших двух маленьких котяток? — воскликнул Вольтер. — По-моему, никогда прежде мне не приходилось видеть такую пару свирепых псов.

Неужели Вольтер так плохо относился к женским достоинствам? Конечно же нет. Только в данном случае они напоминали ему о конце досаждавшей ему жизни. А Руссо, напротив, досаждало все, что напоминало о начале жизни.