Любовь и Ненависть

Глава 25 ПРАВО НА ПОГРЕБЕНИЕ

Очень скоро Руссо убедился, что и все остальные его друзья — участники направленного против него хитроумного заговора. И если у него еще оставались какие-то сомнения в своей правоте, теперь они рассеялись.

Главным зачинщиком, как оказалось, был д'Аламбер. Вышел седьмой том большой «Энциклопедии», подготовленный Дидро и д'Аламбером. В одной из статей речь шла о Женеве. Ее автором был главный редактор д’Аламбер. Уже в этом чувствовалось оскорбление. Разве Жан-Жак не принимал участие в подготовке «Энциклопедии»? Почему же тогда не ему, гражданину Женевы, поручили написать об этом городе?

Может, это и к лучшему. По крайней мере, было понятно, кто руководил заговорщиками. Так вот что писал д’Аламбер о Женеве: «Драматический театр запрещен в Женеве из опасений распространения пристрастия к пышному убранству, развлечению и легкомыслию. Но разве нельзя принять против этого строгие законы и тем самым добиться, чтобы женевцев не лишали того благоприятного влияния, которое оказывает театр на формирование утонченного общественного вкуса?»

Кто же мог вдохновить д’Аламбера на написание этих строк? Главными его специальностями были геометрия и философия, но никак не театр. Сам он до такого додуматься не мог.

Автор статьи обращался к женевцам с призывом построить в своем городе театр, чтобы можно было сказать, что Женева «соединила в себе добродетели Спарты с грациозностью и урбанистичностью Афин»[209].

Театр в Женеве! Можете себе представить? И чьи же пьесы там будут ставить? Не трудно догадаться. Весь город будет рукоплескать любимой актрисе, живо обсуждать понравившуюся пьесу и с нетерпением ждать следующей.

Разве не ясно? Его, Жан-Жака, нужно унизить перед всей Женевой, а Вольтера сделать триумфатором. Женеву они намереваются превратить в маленький Париж.

Руссо хорошенько все обдумал, прежде чем нанести ответный удар. Он медлил потому, что «Энциклопедии» и так угрожали закрытием — против великого издания ополчились богословы-католики, иезуиты, аристократы и подкупленные памфлетисты. Все ждали решающего слова короля. Если он присоединит свой голос к хору противников «Энциклопедии», д’Аламбер уйдет в отставку. Дидро будет тайно продолжать работу над оставшимися томами, собирая, возможно, в течение двадцати лет необходимые материалы. Он будет надеяться и ждать разрешения возобновить издание.

Болезнь Руссо не позволяла ему воевать с редакцией «Энциклопедии». Кроме того, ему предстояло съехать из коттеджа в имении д'Эпинэ. Мадам д'Удето умоляла его подождать до наступления весны, теплой погоды, но Руссо уже отправил письмо мадам д'Эпинэ в Женеву. (Она, как это ни странно, уехала туда со своим мужем, месье д'Эпинэ.) «Я понимаю, — писал Жан-Жак, — что мой долг освободить ваш коттедж. Но мой друг призывает меня остаться здесь до весны. Как мне поступить?»

Мадам д'Эпинэ холодно отвечала: «Когда я знаю, в чем состоит мой долг, я его исполняю и при этом не советуюсь с друзьями. Не собираюсь я и Вам подсказывать, должны Вы исполнять свой долг или не должны».

Руссо все понял и тут же начал собирать свои вещи. Один из почитателей Руссо, узнав о его трудностях, предложил свой домик в Монтлуи, возле Монморанси.

Тереза, как всегда, хлопотала возле него, старалась сделать его жизнь более сносной. Руссо плакал, понимая, что она единственный верный друг и он всем ей обязан. Растрогавшись, Руссо вызвал нотариуса и при нем составил свое завещание. Он оставлял после своей смерти все свое имущество этой замечательной, преданной женщине. Немного оправившись от болезни, Жан-Жак сел за свое «Письмо д’Аламберу о театре». Он работал над ним три недели. Руссо адресовал это письмо не Вольтеру. Он тоже научился играть в обходные игры. Вольтер сумел спрятаться за спину д’Аламбера, ну и Руссо тоже не дурак.

«Если Женева станет настаивать на собственном театре, пусть он там будет, но только при условии, что месье де Вольтер согласится заполнить его своим гением и будет жить так же долго, как и его пьесы, то есть вечно!»

Ну чем не завуалированная атака?

Для такого развращенного народа, как парижане, которые постоянно занимаются интригами, азартными играми, пьянками и развратом, театр, конечно, меньшее из зол. Но для таких чистых и непорочных людей, как женевцы, театр может быть рассадником распутства. Только представьте себе Женеву с актерами и актрисами, живущими своей привычной жизнью, с их постоянными заботами о костюмах, развлечениях, званых обедах, любовных интрижках.

В конце концов, что такое актер? Это — человек, не имеющий своего лица. Что вы хотите, к примеру, от женщины, которая с одинаковой легкостью и охотой играет проститутку и девственницу, Мессалину[210] и Жанну д'Арк? Разве она в состоянии оставить свою безнравственность там, на сцене? Разврат — ее второе дыхание. Если она готова продать себя в любой роли на сцене, то что ее удержит от этого в реальной жизни?

Неудивительно, что почти во всех странах, где свободно существовал театр, профессия актрисы считалась постыдной. И Церковь до сегодняшнего дня считает справедливым отказывать ей в захоронении на освященной земле.

Восхваления Руссо в адрес Вольтера и его пьес, конечно, не ввели его в заблуждение ни на минуту. Вся критика в письме была, несомненно, направлена против него, величайшего драматурга. И весь этот яд, вполне естественно, стек с пера Жан-Жака Руссо, этого человека, который только недавно пытался соблазнить любовницу де Сен-Ламбера.

— Ты, вонючая собака Диогена! — взвизгнул Вольтер. — Ты, никудышный драматург, ты, мелкий либреттист! Ты потратил всю свою жизнь на то, чтобы добиться постановки своих презренных жалких пьес, и когда их освистали, ты вырядился в одежды моралиста и осудил искусство, которое отвергло тебя! Вот в чем правда! Признайся же, лицемер! Или же мне достать из архива твое первое письмо? Это послание униженного человека, в котором ты выражал мне благодарность за то, что я позволил тебе написать музыку к одной из моих пьес! Причем одной из худших, — просто у меня не было времени изорвать ее в клочки! И все же как ты был счастлив, когда я бросил тебе эту кость под стол. Первую кость в твоей жалкой жизни!

Ха! Вы только посмотрите на этого отвратительного швейцарского беглеца, который столько лет пользовался гостеприимством Франции. Посмотрите на этого типа, который одобряет варварство некоторых наших священников, отказывающих нашим французским актерам и актрисам в погребении по христианскому обряду!

Может, он не удосужился прочитать литературу принявшей его страны? Или сердце этого дикаря настолько лишено простой человеческой жалости, что он не пролил ни единой слезинки, читая, как величайший драматург Франции[211] подвергался унижениям со стороны тех же священников? Неужели он не знает, что, когда тот умирал, ни один священнослужитель не осмелился подойти к его смертному одру, чтобы сказать последние слова утешения? Кто же может сдержать слезы, представляя себе, как жена Мольера бегала от одной церкви к другой, умоляя священнослужителей выдать ей разрешение на его погребение? Разве он не знает, как она прибежала в Версаль и бросилась на колени перед Людовиком XIV, который совсем недавно держал их ребенка над купелью? Она закричала, обращаясь к нему: «Сир! Если мой муж — преступник, то почему он находился у вас на службе? Его преступление в том, что он был актером. И вы не только одобряли это, вы приказывали его совершать!»

Но что мог сделать монарх, окруженный священнослужителями? Он выпроводил ее из дворца, распорядившись уладить это дело без особого шума и как можно скорее. В результате Мольера похоронили ночью. Словно смерть — это позор. Похоронили без кладбищенских дрог, без звона колоколов, без отпевания. И только в последнюю минуту разрешили шестерым мальчикам нести свечи, чтобы освещать его последний путь. За гробом шла толпа нищих в отвратительном тряпье, — они каким-то образом узнали, что в своем завещании Мольер велел раздать значительную сумму денег бедным.

Но какое все это имело значение для Руссо? Человека, который терпеть не мог смеха. Который ненавидел фривольность. Особенно смех Мольера. Над чем же смеется этот Мольер? — недоумевал Руссо. Уж не над этой ли сценой, когда строгого отца обманывают жадные до удовольствий дети? Или над тем, как муж, заботящийся о порядочности своей жены, в итоге оказывается рогоносцем? Короче, он постоянно высмеивает добродетель!

Добродетель? Неужели этот Жан-Жак, так боявшийся заражения венерическими болезнями мальчишка из Турина, мог знать истинное значение этого слова? Как будто этот беглый подмастерье, этот лакей мог на самом деле что-то знать о жизни и нравственности актрис!

Он понимал одно — Вольтер любил многих из них. И поэтому любая гадость, сказанная в их адрес, глубоко ранила Вольтера. Одну из своих лучших поэм великий француз посвятил Адриенне Лекуврёр, самой прекрасной и самой талантливой из всех. Эта женщина была такой своеобразной, такой элегантной! Фрейлины королевского двора бегали в театр, стараясь уловить нежные модуляции ее голоса, которые потом напрасно пытались воспроизвести. Они брали на спектакли портных, чтобы те изучали наряды, в которых она так величаво выглядела.

Была ли она добродетельной? Конечно, была. Но только не в том весьма ограниченном смысле, который придавал этому слову Жан-Жак. По его мнению, женщина могла быть глупой, злой, уродливой, но оставалась добродетельной, если запихивала обе ноги в один чулок и противилась позывам плоти.

К ее смертному одру пришли священники. (Она была еще такой молодой! Ей не было сорока.) Они побуждали умиравшую отказаться от своей профессии, в противном случае ей могли отказать в последних церковных обрядах и в погребении на кладбище. Адриенна всем продемонстрировала, что такое добродетель на самом деле. Страдая от жутких болей из-за воспаления кишок, изнемогая от предсмертной лихорадки, женщина нашла в себе мужество заявить: «Я никогда не унижу ложью свою жизнь. Я никогда не обесчещу профессии, которой всегда гордилась. Я оставила беднякам своего прихода две тысячи франков. Можете бросить мое тело в канаву, если вы не в состоянии найти несколько пядей земли, чтобы покрыть меня ею».

Вольтер пережил сильнейшую травму, наблюдая за тем, как она умирала. Ради этой замечательной женщины он сыграл роль жены Мольера. Вольтер бегал от одного священника к другому, умоляя разрешить похоронить ее как всех достойных людей. Но они не разрешали похоронить даже там, где покоились самоубийцы. И все из-за того, что она была актрисой.

Во Франции ни один священник не стал бы жениться на такой женщине. Ни в одном суде не принимались к рассмотрению их жалобы. А если вдруг в каком-нибудь бедном приходе, где священник очень нуждался в деньгах, он брал в жены такую женщину, ее называли «мадам». А дети ее считались незаконнорожденными.

Вольтеру наконец удалось добиться от городского магистрата разрешения похоронить Адриенну Лекуврёр на пустыре возле Сены. Ночью для этой цели он нанял фиакр и собственными глазами видел, как ее тело опустили в вырытую яму без гроба. Он и еще несколько ее поклонников и поклонниц проявили беспримерное мужество, когда молча, обнажив головы, шли за экипажем по темным улицам до самой реки. Скорбную процессию сопровождало двое полицейских. Как будто ее везли в тюрьму.

У края этой омерзительной ямы Вольтер, нарушая данное в магистрате обещание, прочитал свою поэму «На смерть мадемуазель Лекуврёр». Эту поэму переложит на музыку Фридрих Великий.

Он плакал, когда опускали ее тело в могилу, когда бросали туда комья земли, чтобы голодные собаки не вытащили его и не растерзали. Только подумать! И его погребение может быть таким же в один прекрасный день. И будет таким наверняка, если его враги-богословы настоят на своем.

На следующий день он созвал всех актеров и актрис.

— Для чего вы продолжаете заниматься своей профессией, за которую терпите такие кары? — обратился к ним Вольтер. — Разве вы не находитесь на службе у короля Франции? Почему вы не откажетесь быть слугами королей? Хотя бы до тех пор, пока Церковь не станет относиться к вам по крайней мере так, как она относится к трубочистам и мясникам?

Вольтер говорил и со многими драматургами.

— Неужели каждый из нас не заслуживает того, чтобы его пьесы ставились в театре? А как бы мы работали без этих мужчин, без этих женщин, которые вдыхают в наши сочинения жизнь? Пойдите же к могиле мадемуазель Лекуврёр и завалите ее могилу цветами!

Власти очень скоро узнали о том, что происходит, и решили не медлить с ответом. Вольтер почувствовал, что дразнить их не стоит. Он уехал из Парижа.

Сколько времени прошло с тех пор… Теперь он в Женеве, его жизнь в полной безопасности. И его погребение здесь гарантировано.

Вольтер был изумлен громадным успехом «Письма» Руссо. Такого еще у Жан-Жака не бывало. В Париже и Женеве все отпечатанные экземпляры были моментально проданы. Богословы резво помчались к кафедрам, чтобы оттуда предавать анафеме театр. Среди европейских интеллектуалов поднялся такой переполох, что и за «Письмо» Руссо, и против него было напечатано более четырехсот книг и памфлетов. Почта Руссо росла с каждым часом, и он приходил в отчаяние, — разве можно на них ответить?

Множество женевских священников нашли в «Письме» Руссо превосходный материал для своих проповедей. Страсти накалились до такой степени, что власти посоветовали Вольтеру отказаться от дальнейших спектаклей. Граждане, мол, не желают мириться с таким наглым нарушением старого женевского закона.

Впав в ярость от такого напора, Вольтер писал Тьерио: «Кто, черт побери, этот фанатик по имени Жан-Жак? Современный отшельник, явившийся из пустыни, обнаженный, загорелый и с бородой, который намерен предать нас всех проклятию? Неужели он собирается стать новым отцом Церкви?»

Враждебные чувства к Вольтеру росли, они были особенно крепкими среди беднейших слоев населения Женевы. Эти люди по-своему понимали и ненавидели богатых и их роскошную жизнь. Однажды, когда Вольтер ехал в своей карете, его освистали рабочие.

— Чего они хотят от меня? — закричал он. — Неужели их проповедники готовы сжечь меня на костре, как они сожгли Сервета?

Он тут же попросил государственного советника Трончена предпринять меры с целью быстрейшей продажи его дома в Женеве, того дома, который всего два года назад казался ему земным раем и который он назвал «Восторгом».

— Куда вы собираетесь? — спросил его советник.

— Не знаю! — ответил Вольтер. — Я знаю только одно, — здесь мне больше делать нечего. Жизнь моя в опасности. Пора уезжать.

Трончен напомнил Вольтеру о некоторых условиях договора: если он съезжает оттуда до своей смерти, то должен выплатить за дом двадцать пять тысяч франков. Вольтер в отчаянии заломил руки.

— Вы хотите сказать, что мне придется потерять двадцать пять тысяч франков? И все из-за этого проклятого Руссо?

Он не знал, что предпринять перед лицом такой финансовой катастрофы. Но его враги не унимались. Каждый день на стенах его дома появлялись оскорбительные надписи. На воротах он обнаружил рукописные листовки с угрозами.

— Ликвидируйте аренду! — закричал Вольтер. — Сделайте, что можете. Мне вовсе не хочется гореть на костре у всех этих священников, посланцев Ваала![212]