Любовь и Ненависть

Глава 16 ДОКТОР АКАКИЙ

После того как была произнесена фраза: «Апельсин выжимают, кожуру выбрасывают», Вольтер не мог и не хотел жить в стране, где царили военные амбиции. Он стал все чаще это демонстрировать. Как-то Вольтер занимался постановкой одной из своих пьес, ему потребовались статисты, он попросил выделить ему нужных людей. Промучившись с ними несколько дней, он в сердцах воскликнул: «Отныне, когда я прошу дополнительных людей, присылайте мне людей, а не немцев!»

В другой раз, когда генерал Манштейн[165] пришел к нему в кабинет и стал умолять помочь написать мемуары, Вольтер красноречивым жестом указал на кучу бумаг, лежавшую у него на столе. Это были сочинения весьма плодовитого поэта — прусского короля Фридриха II, которые он пытался превратить во что-то приличное. Вольтер воскликнул: «Неужели вы не видите, что я стираю грязное белье короля? Приносите свое грязное позже!»

Но только «дело» Мопертю в полной мере продемонстрировало ту пропасть, которая пролегла между поэтом и королем. Мопертю был надутым французским ученым, главой Королевской академии наук, которого рисовали и даже гравировали в торжественной позе — он руками сглаживает полюсы земли. Когда-то он возглавлял научную экспедицию в Лапландию. В результате ее участники подтвердили правоту теории Ньютона о том, что наша Земля — это сплющенный сфероид. Это, конечно, не было великим открытием, но Мопертю сделал из этого такое открытие, которое не снилось ни Колумбу[166], ни Галилею.

Вольтер помог Мопертю занять высокую должность, порекомендовав его Фридриху, но в то же время он зло его высмеял в своем «Микромегасе» за чванство и напыщенность. Вольтер совсем не удивился, когда этот человек стал членом одной из самых древних и знатных семей Пруссии, женившись на богатой наследнице. Это в духе Мопертю! Он ведь тщеславный карьерист. Он умеет извлекать выгоду из любой ситуации.

Как-то он с гордостью выдвинул новую теорию «о наименьшем действии». Природа всегда действует с минимальными затратами как своего материала, так и своих сил, утверждал он.

Знаменитый немецкий математик и член Королевской академии Кёниг выступил против, заявив во всеуслышание, что он сам в прошлом уже отвергал эту теорию, когда ее выдвигал много лет назад покойный Лейбниц. Кёниг не принимал ее по тем же причинам, — теория «наименьшего действия» не подтверждается научными экспериментами. Как на самом деле доказать ее?

Мопертю посчитал себя оскорбленным. Он бросил вызов Кёнигу, требуя доказать, что Лейбниц опередил его с этой теорией. Тогда Кёниг продемонстрировал всем письмо Лейбница, в котором тот рассматривал эту теорию.

— Это письмо — не оригинал, — возразил Мопертю. — Откуда мне знать, подлинник ли это.

— Нет, это не оригинал, вы правы, — ответил Кёниг. — Но это подлинная копия письма Лейбница. А подлинник уничтожен.

— Какое откровенное мошенничество! — вспылил Мопертю.

Хотя всем известно, что в те времена письма великих мыслителей распространялись только в копиях. Тем не менее Мопертю заявил, что если нет оригинала, то только по одной простой причине — такого письма вообще никогда не было. А копия в руках Кёнига — чистой воды фальсификация. Пользуясь своей властью президента Королевской академии, он обвинил Кёнига в подлоге и добился его увольнения из престижного научного учреждения. Кёнига, этого старого, всеми уважаемого человека, пригвоздили к позорному столбу как шарлатана, выставив на посмешище перед всей научной Европой.

Разумеется, считал Вольтер, король уладит этот громкий скандал. В газетах по этому поводу появилось гораздо больше материалов, чем тогда, когда он спекулировал саксонскими облигациями. На карту была поставлена репутация честного ученого. К тому же Вольтер признал свою вину, а Кёниг отрицал подлог.

Почему же король не осерчал на Мопертю, как когда-то на Вольтера? Может, потому, что теперь Мопертю связал себя супружескими узами с одной из самых родовитых прусских семей? Может, потому, что он — президент Королевской академии наук? А все прусское нужно защищать правдами и неправдами.

Король хранил по этому поводу молчание. Тогда Вольтер решил написать статью в защиту Кёнига для местной газеты. Свой материал он не подписал. Вольтеру ответил анонимный автор, опровергавший обвинения. Но когда эта вторая статья появилась в виде отпечатанного анонимного памфлета — на титульном листе красовался скипетр, корона и свирепый орел, ни у кого не оставалось сомнений в том, что за спиной Мопертю стоит сам король. На сей раз все критики почтительно молчали.

Вольтер, вероятно, что-то пронюхал и счел за благо набрать в рот воды. Выходит, это страна, которая только хвастается свободами, дарованными гражданам королем-философом. Он написал племяннице в Париж: «К своему несчастью, я тоже писатель. И мы с королем, к сожалению, оказались диаметрально противоположными в «деле» Мопертю. Но у меня бойкое перо. А свое гусиное я намерен заострить так, что даже Платон по сравнению со мной покажется смешным».

Насмешка — только такое оружие требовалось в этом случае. И весь императорский двор Гогенцоллернов[167] не смог уберечь Мопертю от расправы над ним, расправы, учиненной злым смехом Вольтера.

Мопертю недавно выпустил том своих писем, в которых выдвигал множество, как ему казалось, смелых научных идей. Прочитав этот сборник, Вольтер был поражен не только глупостью автора. Ему показалось, что он уже знакомился с этими сногсшибательными идеями.

Да, конечно, он читал все это в его собрании сочинений. Только тогда он выражал свои мысли не в эпистолярной форме. Выходит, этот надутый пузырь взял свои прежние работы и, переделав их в письма, выпустил новый сборник для того, чтобы вновь полюбоваться на обложке своим именем?

Так появилась вольтеровская «Диатриба доктора Акакия»[168]. Акакий был врачом Папы.

Вот что говорит этот доктор: «Не могу и секунды обвинять президента Королевской академии наук в том, что он написал эти письма. Стоит только бросить на них беглый взгляд, чтобы понять, что их писал недоучка студент, который взял себе его имя. Так как президент является автором теории «о наименьшем действии», в соответствии с которой природа всегда действует с максимальной экономией усилий, мы и обращаемся с призывом к читателям экономить свое время и не подвергать себя тяжкому испытанию, — дважды читать всю эту галиматью, вначале в собрании сочинений, а потом снова в «Письмах».

Весть о том, что Вольтер пишет злую, язвительную вещицу якобы на доктора Акакия, а на самом деле на Мопертю, дошла до короля. Он вызвал Вольтера к себе и предупредил, что впредь не потерпит никаких нападок на президента своей Академии наук.

— Тогда пусть она отправляется в огонь! — беззаботно воскликнул Вольтер, элегантным жестом бросая свою рукопись в горящий камин. Он, улыбаясь, наблюдал, как пламя пожирает страницу за страницей.

— Ах, что вы сделали! Я должен вначале сам это прочесть! — воскликнул пораженный Фридрих. Жадность его к сочинениям Вольтера увеличивалась с каждым днем.

Подбежав к камину, он проворно вытащил из огня рукопись, слегка опалив при этом манжеты.

Начав тут же читать ее, он рассмеялся. Чем больше углублялся он в псевдонаучные глупости Мопертю, тем сильнее смеялся. Наконец расхохотался.

Но разве могла вызвать другую реакцию идея Мопертю о строительстве города, в котором все будут разговаривать только по-латыни, а все прочие языки будут запрещены?

Вот что говорилось по этому поводу в «Диатрибе»!

«Когда мы предлагали построить город, в котором всё будут говорить только по-латыни, мы, конечно, подразумевали, что каждая прачка, каждый дворник в нем будут свободно общаться на этом языке. Мы полностью отдаем себе отчет в том, что, хотя его жители, как мужчины, так и женщины, в совершенстве освоят язык Цицерона, они все равно останутся прачками и дворниками, хотя будут считать себя профессорами. Да, мы это понимаем.

Но кому нужны чистые рубашки? Римляне, как известно, вообще не носили рубашек. А кому нужны повара и прочая челядь? Наши ученые и наши академики могут запросто обойтись без них».

— Нет, что вы, этого ни в коем случае нельзя печатать! — воскликнул Фридрих, смеясь до слез. — Мопертю настанет конец, если только это сочинение увидит свет.

Он продолжал увлеченно читать дальше.

Среди заумных предложений Мопертю было и такое: необходимо прорыть в центре земли отверстие — только это позволит выяснить состав нашей планеты.

Вот что писал по этому поводу в «Диатрибе» Вольтер: «При всем нашем уважении к дыре, которую вы предлагали прорыть в центре Земли, мы все же должны отказаться от сего прожекта. Ибо мы не в состоянии найти ни одного сюзерена во всей Европе, который позволил бы нам прорыть такую дыру в пределах его государства. Дыра должна быть весьма большой, чтобы в ней могли расположиться сотни тысяч рабочих — ведь им предстоит довести эту гигантскую работу до завершения, прорыть тоннель в четыре тысячи миль[169] глубиной. К тому же нужно куда-то девать вырытую землю, так как если ее разбрасывать вокруг дыры, то она может похоронить под собой то королевство, на территории которого ее начнут рыть. Например, всю Германию. Ну а если похоронить под толстым слоем земли Германию, как быть с равновесием сил в Европе?»

Покатываясь со смеху, король подошел к «финальной» концепции Мопертю, к его последнему выводу о том, что если нельзя представить оригинал копии, то, следовательно, речь идет о подлоге.

Вот что говорилось в «Диатрибе»: «Мы установили, что при отсутствии оригинала документа он наверняка является подложным. Утверждая это, мы, само собой разумеется, не намерены ставить под сомнение другие копии, оригиналы которых тоже не существуют, — я имею в виду все наши священные реликвии, — а посему всякого, кто считает Библию оригиналом, следует заклеймить как лицо, совершающее подлог…»

Этот отрывок вызвал у Фридриха такой приступ смеха, что казалось, он вот-вот лопнет прямо у Вольтера на глазах.

— Нет, нет, — продолжал он, — никогда такой позор не появится в печати!

— Ваше величество, вы правы, как никогда, — сказал Вольтер и, взяв у него из рук свой манускрипт, элегантным жестом бросил его в камин. И по-прежнему улыбался.

— Но это вовсе не значит, что нужно уничтожать рукопись! — закричал король. Снова он ловко выудил ее из огня. — Я сохраню ее вместе с остальными вашими не подлежащими печати сочинениями, — сказал он. — Вместе с вашей «Орлеанской девственницей» и вашим эссе «О нравах».

Фридрих положил рукопись Вольтера в ящик стола.

— Ваше величество оказывает мне тем самым высокую честь, — сказал Вольтер. Пусть себе воображает, что это у него — единственная копия. Но чтобы опубликовать рукопись, ему нужна была подпись короля. Без нее ничего не напечатаешь в этой стране свободной мысли. — Вы вправе думать о ней что угодно, — сказал Вольтер. — Даже заставить меня переписать ее. Но вы, конечно, не станете ее печатать, так?

У Вольтера не оставалось никаких сомнений на этот счет. Нужно что-то придумать. Недавно умер лорд Болинброк, фаворит королевы Анны[170], государственный деятель, выступивший инициатором заключения Утрехтского мира[171]. Теперь со всех сторон священнослужители чернили его светлую память за его острые антирелигиозные высказывания. Вольтер чувствовал себя обязанным заступиться за этого человека, который в прошлом оказал ему не одну услугу. Поэтому он и написал памфлет «В защиту милорда Болинброка».

Король без всяких возражений поставил под ним свою подпись. Подобные нападки на религию Фридрих просто обожал.

Не долго думая, Вольтер засунул между страницами одобренного монархом сочинения страницы «Доктора Акакия». Печатник набрал оба произведения, не отдавая себе отчета в том, что подпись короля стояла только под одним.

Король, однако, узнав о проделке Вольтера, приказал арестовать издание. Он немедленно вызвал к себе Вольтера, который, конечно, разыграл перед ним оскорбленную невинность.

— Кто же осмелился на такое?! — воскликнул Вольтер. — Наверняка один из моих переписчиков. Ну и задам этому негодяю!

Фридрих смотрел на Вольтера с холодным презрением.

— Не нужно мне лгать, — сурово сказал он. Он открыл дверь, в кабинет вошел печатник. Вольтер, видя, что его уловка не удалась, бросился перед монархом на колени, моля о пощаде. Король пнул его носком туфли. — Я хочу услышать от вас только одно — правду. После я не пожелаю больше ни слышать, ни видеть вас.

— Да, да! Правду, и ничего, кроме правды! — пообещал Вольтер.

— Осталась ли у вас еще одна копия рукописи?

— Нет, не осталась! Клянусь вам. Теперь все они у вашего величества.

— У вас не осталось ни одной рукописи?

— Ни одной! — воскликнул Вольтер. — Клянусь честью.

Но он промолчал, что может в любую минуту сесть и восстановить весь текст по памяти. Речь шла о каких-то десяти тысячах слов, которые Вольтер уже раз написал и, конечно, мог написать опять. К тому же в этом не было никакой необходимости. Он уже отослал контрабандным путем копии своего сочинения в Лейпциг и Амстердам. Но еще задолго до этого тайно отпечатанные экземпляры «Акакия» появились в книжных лавках Берлина. Тем самым Вольтер словно упрекал монарха: «Не лучше ли, сир, не мешать распространению идей? Если вы на самом деле печетесь о предоставлении всем полной свободы».

Но теперь прусский король не знал удержу. Он унизился до чудовищных методов инквизиции.

Однажды утром Вольтер, который, снова впав в немилость, жил в Берлине, вдруг увидел на улице что-то невообразимое. Своими подслеповатыми глазами он не мог разглядеть, что конкретно происходит.

— Что там такое? — спросил он у своего секретаря Коллини.

— Как что? Вон стоит палач, — ответил Коллини. — Вокруг него собралась толпа. Он сейчас начнет казнь. Но что-то там странное, невиданное прежде. Его жертва совсем не человек. Это, увы, книга! Памфлет в мягкой обложке. Палач листает его страницы. А тем временем готовят костер. Вероятно, они хотят предать огню виновника после того, как закончат его пытать.

— Я уверен, что они собираются сжечь моего «Акакия», — догадался Вольтер. Потом грустно, поразмыслив, добавил: — Ну а следующий шаг — сжечь самого автора, не так ли? Нет уж, ни в коем случае. Слишком унизительная кончина для Вольтера! Только представьте себе! Вольтера сжигают на костре! И где? В Пруссии, в этой стране свободной мысли, где правит король-философ! Такая смерть станет для меня позором, которого мне не пережить, — сострил он. И вспомнил, как восемнадцать лет назад в Париже палач, разорвав на кусочки книгу «Философские письма», сжег их на костре у подножия большой лестницы, ведущей во Дворец правосудия.

Потом сожгли его соломенное чучело. Но весь этот спектакль не вселил никакого страха в душу Вольтера. Нельзя, однако, забывать, что всего тридцать лет назад, когда четырнадцатилетняя дочь герцога Орлеанского отправилась в Мадрид, чтобы официально стать невестой будущего короля Испании, дона Луиса, при ней были публично сожжены девять еретиков. Она с большим удовольствием наблюдала за дикой сценой расправы над инакомыслящими.

Хотя Вольтер и не преминул пошутить, что «черный дым, поднимающийся от его «Акакия», — это мерзкая душа Мопертю, улетающая в небо», он отлично помнил, что совсем недавно люди горели на кострах, и властям требовался весьма незначительный повод, чтобы вернуться к такой чудовищной практике.

Как далеко мог зайти этот либерал Фридрих, пытаясь запугать своих подданных, запретить им читать «Акакия», экземпляры которого наводнили страну!

Фридрих, чувствуя, что проигрывает битву, послал Вольтеру сердитую записку: «Неужели Вы считаете, что сумели меня одурачить? Такой наглости от Вас я, конечно, не ожидал. Ваши сочинения тем не менее по-прежнему заслуживают возведения Вашего бюста в каждой европейской стране. Но Ваше поведение таково, что и пожизненных кандалов для Вас недостаточно!»

Вскоре после того, как Вольтер получил эту записку, к нему явился граф фон Фридерсдорф, личный адъютант короля, и потребовал отдать золотой ключ гофмейстера и крест «За заслуги» — знаки отличия, которыми король сам наградил Вольтера.

Покорно сняв золотые награды со своей впалой груди, Вольтер протянул их графу.

— Одну минуточку, граф.

Сев за стол, он тут же написал экспромт:

Я принимал с такою нежностью их много лет, Теперь я их смиренно возвращаю,

Как тот любовник, что, души в избраннице не чая, Смиренно возвращает ей ее портрет.

Когда Вольтер писал эти строки, он плакал. Вероятно, плакал и Фридрих, их читая. Эти стихи иносказательно, но точно отражали то, что происходило. Долгий «роман» между королем и поэтом был закончен. Фридрих доказал, что он слишком поэт. Вольтер доказал, что он слишком король.

Сколько месяцев Фридрих тянул с отъездом Вольтера. Он этого так не хотел. Разве не было возможности примириться? Король отослал назад его награды. Но поэт упрямо просил разрешения покинуть Пруссию. Когда Вольтера все же принудили признать, что если им и жить вместе, то только врозь, король позволил ему уехать.

Фридрих отпустил человека, совершившего, по его словам, последнее предательство в отношении короля. Но что оставалось делать Вольтеру? Разве мог он сказать откровенно Фридриху. «Послушайте, я вам доверяю! У вас в руках некоторые мои рукописи, весьма опасные для меня. Если вы опубликуете их, во Франции меня объявят предателем. И все мое состояние будет конфисковано».

Можно ли сказать такое прямо в лицо королю? Если тот молчит, какой у него, Вольтера, выход? Нужно забрать эти рукописи.

Вольтер украл или же просто забыл вернуть томик поэтических произведений Фридриха. Может, это был его «Палладион» или собрание стихов. Книга была отпечатана всего в двух или трех экземплярах. С какой легкостью вирши Фридриха подвергались пародированию. Иногда они были просто чудовищны. В них было полно бестактных политических аллюзий.

С этим томиком, надежно спрятанным в одном из тюков багажа, Вольтер мог спать спокойно, — дубина, которая висела у него над головой, теперь угрожала и голове Фридриха. Король уж не осмелится напечатать дерзкие сочинения Вольтера — «Эссе о нравах» и его непристойную «Орлеанскую девственницу». Теперь оба они находились в равном положении.

Только Фридрих, монарх Пруссии, король-завоеватель, вовсе не желал зависеть от поэта-философа. Вольтер не мог представить себе, какая дикая ярость охватила его величество. Он не знал, какое влияние оказывает Фридрих на все мелкие княжества Германии[172].

Франкфурт, например, считался вольным городом. Его свободы гарантировались законами Священной Римской империи[173], которая, по словам Вольтера, не была ни священной, ни римской, ни империей. Тем не менее такая империя существовала на карте, и Франц I[174] был ее императором. Но местные власти Франкфурта были абсолютно бессильны перед прусским министром-резидентом. Они подчинялись его малейшему капризу — он был там истинным правителем.

Однажды утром, проснувшись в своей комнате во франкфуртской гостинице «Золотой лев», Вольтер понял, что он — пленник в руках прусского резидента Фрейтага. Нагрянувшие полицейские потребовали от него вернуть все прусские награды и томик стихов Фридриха ІІ.

Его стихи, поэмы? Бог знает, где они. Может, в одном из тюков багажа. Может, в каком-то ящике. У него, Вольтера, очень большая библиотека, он никогда не путешествует со всеми своими книгами.

Игнорируя объяснения Вольтера, Фрейтаг принялся рыться в багаже Вольтера, он изучал каждую бумажку. Но томика стихов не обнаружил. Восьмичасовой обыск закончился ничем. Рассерженный резидент заявил, что полицейские и солдаты не покинут комнату Вольтера до тех пор, пока он не отдаст все, что требуется.

Вольтер написал сердитое письмо императору Пруссии. Но все оставалось по-прежнему: день и ночь с него не спускали глаз стражи порядка.

Когда из Парижа к Вольтеру приехала мадам Дени, ей была уготована такая же участь.

Вольтер наконец взорвался. Подумать только, что происходит в вольном городе!

Даже когда из Лейпцига прибыл ящик с багажом Вольтера и томик с поэмами Фридриха попал в руки Фрейтага, Вольтера и мадам Дени не освободили из-под стражи.

— Прежде я должен отослать книгу его величеству, — объяснил прусский резидент, — и ждать его приказаний.

— Что такое? — Возмущению Вольтера не было предела. — Неужели здесь, на свободной территории, правит прусский король? — Представители власти Франкфурта только пожимали плечами. — Вот эти руки, — жалобно причитал Вольтер, — король Фридрих столько раз целовал в знак восхищения моим талантом. Теперь они закованы в тяжелые цепи!

Наконец доставили приказ Фридриха. Теперь не было причин задерживать Вольтера. И все же их не отпускали.

— Почему? — изумился Вольтер.

— Вы не заплатили по счету! — ответил владелец «Золотого льва».

Вольтер просто взвился от негодования: он еще должен платить за то время, которое его здесь удерживали! Нет, такого никогда не будет! Пусть за все платит прусский король! Или местные власти, которые попустительствовали этому безобразию.

Но все же заплатил он сам. Вольтер уехал из Франкфурта, кляня все на свете.

Но Фридрих на этом не успокоился. Теперь, когда ему вернули томик с беспомощными стихотворными поэмами, он готовился нанести противнику решающий удар. Он опубликовал в Париже его эссе «О нравах». И тут же отреагировали Церковь и государственные службы — и те, и другие повели яростную атаку на Вольтера. Поднялся такой скандал, что Вольтер отказался от мысли вернуться в Париж, по крайней мере пока. Его собственности угрожала конфискация.

Что же ужасного было в его эссе? (Это произведение Вольтер написал несколько лет назад и посвятил своей возлюбленной мадам дю Шатле.) Абсолютно ничего. Просто впервые о человечестве рассказал человек, для которого все короли, все завоеватели были откровенными разбойниками и укрывателями награбленного добра; для которого самым главным является прогресс, осуществляемый первооткрывателями, учеными, художниками, писателями и поэтами. Такому прогрессу очень мало способствовали папы, священнослужители, военачальники.

Враги Вольтера постарались, чтобы экземпляр этой книги с заранее подчеркнутыми фразами попал на глаза Людовику XV. Прочитав несколько абзацев, король впал в неистовую ярость. Дело историков восхвалять королей, а не описывать развитие человеческого разума!

Королева, прочитав эссе, настолько разгневалась, что тут же разорвала книгу на мелкие кусочки.

Трудно сказать, что бы французские власти сделали с Вольтером, попади он тогда в их руки. Несомненно, это было время больших капризов, когда многое прощалось, если виновный умел вести себя с изящной грацией и демонстрировать искрометное остроумие. Помните, даже кавалер Роан-Шабо крикнул своим слугам: «Поосторожнее с его головой! Оттуда может выйти еще кое-что путное!» Ум в этой стране пользовался всеобщим уважением.

Давным-давно один высокопоставленный чиновник парижской полиции написал секретную записку относительно Вольтера: «Этого человека следует поместить в таком месте, где нет пера и бумаги, причем надо запереть его там навсегда. Потому что Вольтер способен один сокрушить целую империю».

Вольтер уже дважды побывал в Бастилии. Дважды ему удавалось выйти оттуда. Вольтер оказался куда счастливее своего современника Лэнглэ дю Фрэнсуа. Этот человек побывал в Бастилии четыре раза, провел там в общей сложности восемь лет — только за то, что позволил себе в завуалированных выражениях покритиковать правительство.

Или Имбэр — он попал в тюрьму только потому, что неосторожно заметил: «Испанский король — плохой охотник». Людовик XV почему-то решил, что это может быть намеком на него…

Аббат де Сен-Пьер угодил в Бастилию за очень скромную критику в адрес французского короля. За это же его изгнали из Королевской академии наук.

А вот литераторам, поэтам, писателям все-таки везло — в худшем случае они платили за свою храбрость коротким сроком пребывания в тюрьме, да и то им предоставляли неплохие условия. Как выразился аббат Галиани, «нынче красноречие — это искусство говорить все и при этом избегать Бастилии…».

У Вольтера было сто пятьдесят псевдонимов. На его книгах, напечатанных в Париже, указывались другие города — Лондон, Амстердам или Гаага. Правительству было известно об этом. Но пресечь такую практику — значит оставить безработными сотни печатников, переплетчиков, издателей. Когда же подобные действия заходили слишком далеко, власти бросали парочку издателей или не в меру ретивых ученых в тюрьму. Только ради того, чтобы предупредить носителей более звучных имен, что терпение правительства небеспредельно.

Битва продолжалась. В этой игре в «кошки-мышки» все было под запретом для последней. Тем не менее все, что она хотела сказать, она говорила. Только нужно было уметь говорить.

— Давайте побеседуем о слоне, — предложил однажды друг Руссо Дюкло. — Это единственный крупный и безопасный предмет. Всего несколько слов, а как много сказано! — Эта фраза стала крылатой, ее повторяли повсюду.

Как-то во время вечеринки стали рассказывать истории о разбойниках. Подошла очередь Вольтера.

— Жил-был один государственный сборщик налогов… Прошу меня простить, но дальше я забыл… — Тоже вроде ничего особенного. Но сколько едкого смысла в этой фразе! Ее тут же подхватили.

Что может в таком случае предпринять правительство? Вести борьбу с такими шутками бесполезно — только выставлять себя на посмешище.

Перед тем как отдать свое очередное сочинение в печать, Вольтер обычно публично заявлял, что его содержание — лишь критика чьей-то книги. Автор, мол, по его просьбе прислал один экземпляр для ознакомления. Только так он чувствовал себя в полной безопасности.

Дидро довольно часто прибегал к другому трюку. Перед выходом книги из печати он сломя голову бежал в полицейский участок и вопил во все горло: «Меня обокрали!»

Со временем там уже знали этот номер.

— Как, снова?

— Так точно, ваша честь. Снова.

— Значит, снова украли все ваши рукописи?

— Да, все. Абсолютно все!

А когда его работа, критиковавшая власти, выходила, Дидро возмущено кричал:

— Это дело рук гнусных воров! Они украли рукопись и опубликовали ее в изуродованном виде. Это враги хотят накликать беду на мою голову!

Однако он с большим удовольствием принимал от друзей поздравления по поводу своего сочинения.

Однажды полицейский судья заявил Дидро:

— Я запрещаю вам снова быть ограбленным!

— Как это запрещаете? — возмутился Дидро. — Лучше скажите об этом грабителям!

— Это мой приказ! — заорал судья. — И если вас снова ограбят, то я посажу вас в тюрьму!

Пришлось Дидро выдумывать новенький трюк.

Если Вольтер уделял много времени собственному обогащению, то только потому, что, по его мнению, финансовая независимость — это лучшая защита от любой случайности. Сколько важных чиновников время от времени обращалось к нему за деньгами! Он мог рассчитывать на их поддержку, когда его припирали к стене. Вот он и отличался необычной дерзостью. И в то же время он очень легко поддавался страху. Он дрожал постоянно не только за свою личную безопасность, но и за сохранность своего огромного состояния.

Разум все-таки порой торжествовал. Даже в правительстве появлялись люди, защищавшие писателей. Так, например, правительственный цензор однажды предупредил Дидро: «Идите немедленно домой и спрячьте все, что можете. Ваш дом скоро обыщет полиция».

— Но где же мне все спрятать? У меня даже нет кладовки, — изумился Дидро.

— Принесите все ко мне.

Да, это была игра. Забава. Смешно наблюдать за тем, как большая кошка не может поймать маленькую мышку. Но Вольтер никогда не забывал, что в мягких подушечках кошки спрятаны стальные когти. Время от времени правительство напоминало французам, что законы столетней давности все еще действуют в стране, глупо это или нет. И автор, слишком открыто критиковавший в своей книге власти или Церковь, мог сгореть на костре вместе с ней. А Церковь по-прежнему имела право казнить людей за неуважение к религии, что она и делала время от времени. Совсем недавно по ее распоряжению отрубили голову одному молодому человеку за то, что он отказался снять с головы шляпу, когда мимо проходила религиозная процессия. Как видите, кулак фанатизма был еще очень крепок.

Неудивительно, что Вольтер чуть не заболел от страха, когда в Париже вышло его эссе «О нравах». Отзвуки великого скандала достигли и Кольмара, где Вольтер в это время жил. Ему грозило тюремное заключение, так как позиции иезуитов в этом городе были очень сильны.

Вольтер тут же отказался от своего авторства, публично заявив, что в изданной только что книге извращены все его мысли. Может, он и писал что-то в этом роде, только не так. Это злостная клевета!

— Видите! — кричал на весь мир Вольтер. — Мои враги пытаются представить меня врагом всех королей на свете! Но это далеко не так.

В Кольмаре он даже пошел в церковь, покаялся и причастился. Даже послал подарок монахам. Он сделал все, чтобы весть об этом облетела всю Францию и даже Европу.

— Видите? — возмущался Вольтер. — Я ничего не имею против церкви. Только мои враги пытаются исказить мою позицию.

Вольтер ждал, что и его «Орлеанская девственница», копией которой располагал Фридрих, вот-вот будет напечатана. Его опасения вскоре оправдались. Но Вольтер опередил его величество и в этом, распространив повсюду множество вариантов рукописи, причем некоторые из них содержали такие похабные стихи, которые никто не мог приписать такому изысканному писателю, как он. В результате никто не знал, какова же истинная версия этого произведения. Во всяком случае, никто на законном основании не мог обвинить его в авторстве напечатанной версии.

Вольтеру удалось спастись и от финансовой катастрофы. Но ему не разрешали вернуться в Париж. Мадам де Помпадур делала все, что могла, для него, но Людовик XV резко бросил ей: «Я не желаю видеть Вольтера в Париже». И этим все было сказано. Так пруссак Фридрих II отомстил великому французу Вольтеру.

И все же Вольтер одержал одну важную победу над Мопертю. Несмотря на защиту со стороны короля, он был человеком конченым. Его повсюду преследовало обидное прозвище, придуманное Вольтером, — «доктор Акакий». Карьера Мопертю как ученого с позором завершилась.

Мопертю вынашивал планы убийства Вольтера. Это заставило находившегося в бегах Вольтера поместить в европейских газетах несколько юмористических рекламных объявлений. Вольтер предлагал вознаграждение за поимку своего будущего маньяка-убийцы, которого можно распознать по скальпелю. Вольтер намекал на залихватскую идею Мопертю, предлагавшего рассечь скальпелем тело великана Патагонии[175], чтобы определить размер его души. Вознаграждение Вольтер собирался выплачивать в бриллиантах и золоте (еще один намек на «научную» гипотезу Мопертю, предположившего, что кометы могут состоять из бриллиантов и золота, которые в один прекрасный день прольются обильным дождем на Землю).

В конце концов у Мопертю началась гиперемия[176] легких. Он уехал лечиться на курорт, но, не почувствовав облегчения, отправился в Берн, где жил в семье знаменитого математика Бернуйи. Он стал очень набожным, через несколько лет умер на руках двух монахов.

В каком-то смысле можно сказать, что его убили. Но убили легким перышком. Самым смертоносным пером в Европе. Гусиным пером Вольтера.