Глава 31 КОРОЛЕВСКИЙ КОНЮШИЙ

Вольтер, пожалуй, ничего не любил так сильно, как легкую непристойность. Почему бы и нет? Разве это не основа жизни? Не самая важная ее часть? Удовольствие от этого — наилучшее средство от старения. Она похожа на талисман, уберегающий от смерти.

Пусть Руссо разглагольствует о плотской любви. А что до него самого, он таким жадным взглядом пожирал грациозных женевских девственниц, чья блестящая кожа резко контрастировала с его, сухой и морщинистой.

Пусть Руссо воздерживается от физической любви и учит этому молодежь. Ну а что до него, ему нравится шептать этим милым девчушкам: «Позвольте мне обучить вас навыкам любви». Хотя бы ради восторга, который охватывает его, особенно когда он слышит в ответ панические взвизгивания. Девушки искали защиты от этого знаменитого парижанина — аристократа с такими дикими идеями. Однако эти милашки так любили посещать его дом и поместья. Для этого пожилого чудака они шили и украшали кружевами ночные колпаки и разные другие милые вещицы. К великому раздражению ревнивицы мадам Дени, которая опасалась, как бы ее чокнутый старый дядюшка, уверенно продвигающийся к старческому слабоумию, не вбил себе в голову идею жениться на одной из таких очаровательных охотниц за наследством. Они, по ее мнению, все к этому стремились. Эти девицы могли обманным путем завладеть всем, что должно было достаться ей по праву. Хотя бы за то, что она постоянно составляла компанию этому старику, уберегая его от всех парижских соблазнов.

«Приезжайте к нам, — писал он одной из своих племянниц в Париж, — и привозите с собой некоторые Ваши самые откровенные акварели и пастели». Это была та самая племянница, мадам де Фонтэн, над бесполезными усилиями которой увеличить размер своей груди он любил потешаться. Вольтер шутливо советовал этой молодой женщине добиться того, чтобы грудь у нее стала похожа на два пушечных ядра.

Стареющий чудак попросил мадам де Фонтэн добиться разрешения у герцога Орлеанского на несколько копий с «ню» Буше и Натуара, которые висели в Пале-Рояле. Вольтер просто обожал обнаженных натурщиц.

— Скорее всего, эти художники питали своих натурщиц только лепестками роз, — говорил он, указывая на их нежную кожу. — Какие же они естественные, как живые! Как изысканны! Какие хрустящие! Казалось, так бы и съел!

«Я не настаиваю на оригиналах, — писал Вольтер племяннице в послании, которое часто цитируется, чтобы доказать, как мало ценил Вольтер истинное искусство. — Копий вполне достаточно, если они настолько обнажены, чтобы возбудить мою старческую природу, вогнать немного распутства в мои жилы, чтобы разогнать вязкую кровь и дать мне воспрянуть духом…»

Для Вольтера в этом заключалась одна из функций живописи. Восстановить его. Омолодить. Вдохновить.

По той же причине Вольтер уговорил графа Левуайе, возглавляющего королевскую службу по выбраковке кавалерийских лошадей, оказать ему честь и разрешить держать у себя одну из королевских кобыл, предназначенных для района Геке. Какую детскую радость вызвал у него его новый титул — королевский конюший!

С какой гордостью он рассказывал своим друзьям и гостям о новых обязанностях:

— Не менее девяноста эякуляций за три месяца — в апреле, мае и июне. Таков приказ короля, — добавлял он, довольный. — Будучи верным подданным его величества, я должен только с поклоном подчиняться. — И он при этом вздыхал, словно испытывая приятную усталость. Словно все его высохшее тело истощилось на службе его величеству. — Бог велел нам наполнить всю землю детьми, — продолжал он. — Увы, но мне сподручнее наполнить ее сильными лошадьми.

Его ужасно удивляло, как быстро лошади улучшали его поля. Какой густой, какой зеленой вырастала трава на том месте, где мочились беременные самки. Стараясь превратить чахлую землю Фернея в чернозем, он каждый день выгонял лошадей на небольшой участок, чтобы их навоз и моча, которые они вбивали копытами в землю, изменили ее к лучшему. Ради этого он обнес все свое имение забором. И пусть теперь этот глупец Руссо рассуждает о том, что именно этот забор является причиной всех несчастий в мире и всех войн! Пусть только кто-нибудь посмеет лишить Вольтера того, что по закону принадлежит ему!

— Только подумать, — говорил он позже друзьям. — Люди тратят на дорогу несколько недель, чтобы понаблюдать за извержением вулкана Стромбли в Италии. Ну и что они там видят с такого далекого расстояния? Ничего, кроме огненных вспышек на горизонте. А тут прямо на моей ферме можно увидеть событие куда более чудесное. Скажите, почему люди стесняются?

Существует картина, на которой изображен Вольтер в своем амбаре, он развлекает одну из визгливых молодых женевских девственниц. Художник — все тот же Юбер, который годами ошивался возле Вольтера, с восторгом рисуя его карандашом в любой мыслимой и немыслимой ситуации. А Вольтер кричал ему:

— Рисуйте девушек! Не меня! — Когда же ему удавалось схватить доску Юбера, он рвал лист бумаги на мелкие кусочки, чтобы никто не видел изображения его сморщенного старческого лица. — Вы только посмотрите на этого идиота художника, который набрасывает карандашом высохшую ворону, когда рядом столько соблазнительных девушек! Их нужно раздеть догола и рисовать, если у этого горе-художника еще осталось хоть что-нибудь в голове. — Но, вероятно, у него там было пусто. Нет, Юбер упрямо рисовал Вольтера. И когда этот великий человек находился в дурном расположении духа, Юбер, украдкой держа свой блокнот за спиной, рисовал то, что видел.

Мармонтель однажды страшно удивился:

— Наверное, у вас есть еще пара глаз на кончиках пальцев?

На это Юбер отвечал:

— Вольтера легче всего рисовать. У него такое естественное лицо. Вряд ли кто не схватит его выражение и настроение мгновенно. Знаете, я готов поспорить, что моя собака может запросто нарисовать его портрет!

Это был старый трюк Юбера. Он обычно брал краюху хлеба и предлагал ее своему любимцу. Тот, подпрыгивая, норовил вцепиться зубами. Но Юбер все время поднимал кусок повыше и поворачивал его то одной, то другой стороной к пасти собаки, чтобы она видела то, что, по его мнению, нужно. И вот Юбер протягивал изумленным зрителям обглоданный кусок. И все видели характерный профиль Вольтера — его длинный подбородок и глубоко впавшие глаза.

Юбер нарисовал полотно, на котором изображен Вольтер в своей конюшне, куда грумы только что привели жеребца к спокойно ожидавшей его кобыле. Явно опытная девушка с фермы направляет рукой громадный разбухший член производителя в цель, чтобы, не дай Бог, драгоценная сперма не пролилась на землю и не испортила статистику — девяносто семяизвержений за каждый сезон. На заднем плане картины, которую Юбер назвал «Целомудренная Сюзанна», изображен сам королевский конюший, пытающийся удержать вырывающуюся девицу. В эту минуту Вольтер, несомненно, говорил с ней на том же языке, что и в своем «Философском словаре», где под рубрикой «Любовь» читаем следующее: «Можно ли составить себе лучшее представление о том, что такое на самом деле любовь, как не наблюдая за лошадьми во время акта воспроизведения. Только посмотрите на жеребца, изготовившегося покрыть кобылу! Какая мощь! Какая сила! Может ли что-нибудь сильнее сверкать, чем его глаза в такой момент? Как будто из них бьют молнии. А его ржание! Прислушайтесь. Посмотрите, как он раскрывает пасть, когда предпринимает величайшее усилие, чтобы зародить новую тварь, а его сильно расширенные ноздри не могут с избытком снабдить воздухом легкие. Кто осмелится прервать его в этом соитии, когда его кобыла свирепо дергает задом, а круп жеребца воспламеняется огнем?!»

Завидовать Руссо? Он, Вольтер? Ха! Завидовать жеребцу — вот это другое дело! Но Жан-Жаку? Этому маленькому сифилитику? Никогда!

Но, очевидно, такого возвышенного представления о любви оказалось слишком много для целомудренной Сюзанны. На картине Юбера заметно, что она, такая молодая и сильная, сумела все-таки отбиться и вырваться из худых, высохших рук Вольтера. Какая жалость! Теперь она могла попасть в ловушку богословских представлений о любви, которые связаны с понятием греха. Или же представлений глупца Руссо, которого одолевают всевозможные фантазии о страсти, целомудрии и Боге, но который ничего не смыслит в реальных вещах.

Разве можно отрицать, что он в своем романе «Эмиль» продемонстрировал такой страх перед сексуальным напором, что даже посоветовал родителям отводить своих сыновей в лечебницу для венерических больных, чтоб отпугнуть их от плоти навсегда? Только представьте себе!

Но ведь любовь предназначена для молодых.

А люди по-прежнему обожают этого простачка! Некоторые из них настолько утратили стыд, что приходят к нему, Вольтеру. Сидят за его столом. Едят его пищу. И что-то бормочут по поводу «двух великих гениев современности». Как будто их может быть двое! Как будто тот, кто прочитал Вольтера, все еще мог питать уважение к Руссо.

Один такой гость, сидя за столом, с огромным удовольствием уплетал вольтеровского цыпленка. Стараясь вытереть с губ жир, он вдруг рассмеялся и истошно завопил:

— Ха-ха-ха! Могу представить себе удивление нашего доброго Жан-Жака, если бы он сейчас видел, как его враг Вольтер наслаждается той жизнью, которую он так высоко ценит, — простой сельской жизнью!

Эти слова заставили Вольтера податься всем телом вперед к сидевшему напротив глупцу и приложить сложенную ладошку к своему уху, чтобы получше его расслышать.

— Прежде, — продолжал бесцеремонный гость, — я не чувствовал такого острого желания покинуть все прелести городской жизни, но когда я прочитал такие сочные описания Руссо всего, чем наполняет нас сельская жизнь!.. Например, эта его великолепная картина сбора винограда. В его «Новой Элоизе», вы, наверное, помните? Ах, месье де Вольтер, как хорошо я вас знаю — вашу щедрость, ваше бескорыстие, и я ни на мгновение не сомневаюсь в том, что вы не преминете похвалить своего великого соперника за заслуги, проявленные в этом отрывке. С какой артистичностью описывает этот талантливый писатель сие время года, которое он называет «последним оставшимся свидетельством золотого века человечества»!

— Какая идиллия! — резко оборвал его Вольтер, размышляя, как бы получше заткнуть рот этому пожирателю его цыплят. Вместе с его героем Руссо.

— Да, да, именно идиллия, — подхватил недотепа гость, отправляя в рот очередную порцию курятины. — Эта часть его романа — настоящая поэма, месье. Никак не меньше. С какой гениальностью передает он цвета дрожащих виноградных листьев, когда на них начинает воздействовать волшебство холодной ночи! А какое чувствуется мастерство в описании зрелых виноградных гроздей, когда они начинают просматриваться, желтеть через опадающую листву! Да, создается впечатление, что он все это изобразил не с помощью пера и чернил, а с помощью кисти и холста. А вместо красок употребил осколки раздавленных драгоценных камней…

— Какой мастер! — процедил сквозь зубы Вольтер, едва сдерживая ярость. — Какая идиллия! — холодно повторил он.

— Да, да, месье, вы правы, — продолжал обжора, любитель курочки, ничего не замечая. — И вот теперь, когда я вижу вас, месье, среди всей этой дивной красоты, вдали от тесных литературных салонов, от этих постылых придворных, всех лизоблюдов, критиков, и клаки…

— Как здесь мирно, как тихо, — подсказывал ему Вольтер.

— Да, — подхватил гость.

— Да, простой сельский пейзаж, — тихо сказал Вольтер. И вдруг громко прорычал: — Между прочим, сегодня утром я наблюдал странный опыт. Когда я проходил по двору амбара, мне почудилось, что дар Эмпедокла[234] сошел и на меня. Вы помните, какой у него был дар? Мне показалось, что я разумею язык животных. — Он немного помолчал. Потом спросил: — Вам не интересно узнать, что я услышал? Что они говорили друг другу? — И Вольтер впился взглядом в поклонника Руссо и курятины.

Как и остальные сидевшие за столом, этот месье выказал живой интерес. Вольтер продолжал:

— Так вот. Я увидел там молодого каплуна, который разгребал грязь и выклевывал что-то съедобное. Вдруг к нему подскочила хорошенькая курочка-молодка. А теперь слушайте меня внимательно, — попросил Вольтер, наклоняя голову, как курочка, и, подражая квохтанью каплуна, произнес: — «Эй, доброе утро, курочка. Что такое? Почему не отвечаешь мне на приветствие? Может, я тебя чем обидел? Должен сказать, у тебя на физиономии сегодня такое трагическое выражение. Что вселило в тебя такую печаль?» — Нормальным голосом Вольтер спросил у гостей: — Ну, хотите, чтобы я сообщил, что ответила курочка каплуну? — Склонив голову на другую сторону, он закудахтал более пронзительным голосом: — «Мой дорогой каплун, скорее не вселило, а выселило. Вот почему у меня такое скорбное выражение на физиономии». — Снова изобразив каплуна, Вольтер прокудахтал: — «Что такое?

Что ты имеешь в виду, прошу тебя, объясни получше!» — «Произошло вот что, — прокудахтал за курочку Вольтер. — Эта проклятая девка с фермы на днях схватила меня за крылышки и, перевернув вниз головой, зажала между ногами. Она воткнула мне в зад спицу, нащупала там мою матку и, намотав ее на спицу, вырвала ее оттуда с мясом».

Все гости были явно шокированы таким неожиданным примером насилия. И теперь перед их взором предстала фермерская жизнь во всей ее реальности, без благостной картины Руссо, прославлявшего первозданную природу.

Но Вольтер на этом не успокоился. Тем же голоском курочки, в котором теперь улавливались рыдания, он продолжал:

— «И она швырнула мою матку, мою единственную бесценную матку коту. Пусть, мол, сожрет! И вот теперь я перед вами в таком виде, меня теперь презирает наш амбарный петух, тот герой, которого я обожаю, так как теперь я не могу отложить ни одного яичка». — «Значит, ты утратила свою матку? — ответил Вольтер голосом каплуна с трагическими нотками. — Дорогая моя, как я тебе сочувствую. Но позволь мне сказать тебе следующее: эта девка проявила лишь половину своей жестокости по сравнению с тем, что она уготовила для меня. Ты потеряла только один орган. А я целых два! И если теперь жизнь не принесет тебе никакого утешения, то подумай о моей судьбе: ведь я мог стать тем самым амбарным петухом, услуг которого ты так домогалась!» — «Ах, неужели на свете нет ничего, что могло бы подсластить пилюлю нашего горького существования?» — простонала курочка. «Нет, ничего нет, — признался каплун. — Если только ты не причисляешь себя к числу способных получать радость от сознания того, что другие еще более несчастны. Должен сознаться, что такое противное чувство коренится и во мне, и, несмотря на свою добрую природу, я получил недавно некоторое удовлетворение, подслушав двух итальянских аббатов, обсуждавших такие увечья, как у нас». — «Ты меня просто удивляешь! — воскликнула курочка. — Как это так, человек, этот господин Вселенной, относится к себе подобным не лучше, чем к нам?» — «Именно это я и имею в виду, дорогая моя курочка. Эти два аббата были направлены в хор его святейшества в Риме. Им были удалены органы для того, чтобы они сохранили свои детские невинные голоса сопрано, чтобы делать еще слаще музыку в церквах. По всеобщему убеждению, Бог дает предпочтение именно таким голосам, которые достигаются вот такой ценой».

Все за столом громко рассмеялись выпаду Вольтера против папского обычая уродовать детей, чтобы получить нежные сопрано для хора в Сикстинской капелле, но Вольтер и на этом не остановился. Голоском курочки он продолжал:

— «Ах, мой дорогой каплун, у меня осталась одна, последняя, надежда. Хотя мы и потеряли наши половые органы, предназначенные для размножения, взамен мы должны получить такие же прекрасные голоса, как у соловья». — Здесь Вольтер, подражая курочке, что-то хрипло пропел. Заткнув уши, он снова превратился в каплуна: — «Ах, прошу тебя, курочка, не надо! Пощади! И не следует себя обманывать. Нет. Сколько бы они нас ни уродовали, наши голоса останутся навсегда такими, какими были: кудахтаньем да квохтаньем. Такими уж наделила нас с тобой природа». — «Почему же тогда, — возмутилась курочка, — они подвергают нас такой мучительной пытке?» — «Для того чтобы мы жирели, моя дорогая. Чтобы наша кожа стала нежнее и мясо, разумеется тоже», — объяснил ей каплун. «Но, — возразила курочка, прихорашивая перышки клювиком, — у меня нет абсолютно никакого желания толстеть. Я предпочитаю оставаться такой, как есть. Такой, как и другие». — «Ах, моя дорогая курочка, — перебил ее нетерпеливый каплун. — Неужели ты не понимаешь, что им наплевать на то, что ты думаешь? То, что они думают по этому поводу, — вот что важно. Они будут сами определять, насколько нежное у тебя мясо. Когда начнут тебя есть». — «Меня есть? — взвизгнула курочка. — Меня есть? Ты лжешь! В этом мире не может быть таких монстров! Великий Бог на небесах никогда не позволит, чтобы продолжали существовать такие оголтелые преступники». — «Ты заблуждаешься, — сказал

Вольтер голосом каплуна. — Ты заблуждаешься, моя дорогая курочка. Тебе, вероятно, еще предстоит многому научиться, чтобы понять, как устроен этот мир. Они не только станут тебя есть, но при этом еще будут считать себя совершенно безвинными. Они такие, как есть. И все еще могло быть хуже. Ибо, если они заметят, что, несмотря на все их усилия, ты все еще безобразно худа, они запрут тебя в темницу и будут кормить специальной смесью. А уж если и это не поможет, они могут выколоть тебе глаза». — «Ах, какие страсти!» — воскликнула курочка.

Вольтер откинул голову, словно курочка была готова вот-вот упасть в обморок. Он заметил, что ни один из гостей больше к курятине не притрагивается. Даже тот, большой ее любитель. Теперь у него был какой-то болезненный вид.

— «Да, — безжалостно продолжал каплун, — вот что они сделают с нами. И потом, когда мы разжиреем, они полоснут нас ножом по горлу, ощиплют и изжарят. Ставлю десять против одного, что ты и понятия не имеешь, какую надгробную молитву они произнесут над нашими трупиками. Они будут хвалить вкус нашего мяса. Они скажут: «Какой прекрасный, пикантный вкус!» А потом добавят: «Прошу передать наши комплименты повару». Один облюбует наши окорочка, другой — крылышки, а третий бесстыдно вопьется зубами в наши гузки, облизывая их губами, чего он, конечно, никогда бы не сделал, пока мы были живы. Так и закончится наша недолгая история жизни. С нами будет покончено раз и навсегда, навечно…»

Вольтеру, казалось, уже хотелось остановиться, прекратить. Он и так повозил своих гостей носами по грязи. На сегодня хватит. Но все же он не мог совладать с собой. Он не мог преодолеть в себе негодяя. Злого, недоброжелательного человека. Снова он стал изображать курочку. Вольтер видел, что мадам Дени готова его сурово отругать за это. Но только не сейчас. Она не осмелится его перебить. Во всяком случае, не при посторонних. Поэтому он продолжал:

«Ах эти негодяи! Разве можно быть такими чудовищами? Мой дорогой каплун, скажи мне, неужели такие оргии не караются, ну, хотя бы вечными угрызениями совести?»

«Угрызениями совести? — рассмеялся каплун. — Дорогая моя курочка, что за невинное ты создание! Их могут покарать только несварением. Но угрызениями совести в отношении нас — никогда. Ибо ты должна знать: убийство цыплят и кур — это самое невинное преступление для человека. Самое-самое».

«Почему же? Что же может быть хуже? — недоуменно спросила курочка, широко раскрывая удивленные глаза. — Что может быть хуже, чем когда нас убивают и едят? Не хочешь ли ты сказать, что когда они едят нас, то ведут между собой забавные философские диалоги?»

«Да, — ответил Вольтер голосом каплуна. — Этим они и занимаются. Но я об этом даже не думал. Позволь, я расскажу тебе кое-что об этих людях, которые едят нас и которые напускают на себя такой важный, высокомерный вид. Хотя, если хорошенько поразмыслить, они точно такие, как мы, двуногие. Но они под одеждой голые, у людей такая отвратительная кожа, что они завидуют нашему оперению. Люди стараются вовсю прикрыть наготу изобретенной ими одеждой, но она не в состоянии ни заменить нашего оперения, ни стать равной ему — ни по красоте, ни по полезности».

«И еще один факт, — вклинилась курочка, — все они отвратительные создания. На самом деле. Но среди таких созданий, которых они почитают ниже себя, существует множество таких, которые откладывают яйца; дают молоко, из которого готовят сыр; приносят мед; ткут шелковую нить. Но от них никакого проку — только одна вонь».

«Ты ошибаешься, моя дорогая, если считаешь что убийство цыплят и кур — это проявление их величайшей жестокости».

«Ты хочешь сказать, — подхватила курочка, — что они на самом деле едят друг друга?»

«Да, они занимались когда-то и этим, — ответил каплун. — А может, некоторые из них практикуют это до сих пор. Но даже когда они не едят друг друга, они все равно друг дружку поджаривают. Одних — на кострах, других — в пламени великих битв. И все это только потому, что они придерживаются другого мнения о таких предметах, которые мы, цыплята и куры, не понимаем и искренне признаемся в этом. А они-то утверждают, что им все понятно. Хотя сами не могут объяснить много с достаточной ясностью, даже чтобы убедить в своей правоте друг друга.

«Ах, я поняла, — сказала курочка. — Теперь ты мне все разъяснил. И меня нисколько не удивляет, что такие извращенные твари подвергают друг друга пыткам. Поделом. Но мы-то тут при чем? Как они смеют подвергать таким пыткам нас, тех, кто с радостью откладывает для них яйца? Мы делаем это в течение всей нашей жизни в обмен на скудное пропитание. Почему они нам постоянно угрожают кастрацией, лишением головы, огнем, на котором нас поджаривают?»

«Все происходит потому, что они христиане и утверждают, что получили такое право от самого Бога, — объяснил ей каплун. — Они утверждают, что их христианский Бог передал им всех зверей в мире, чтобы заставить их работать, чтобы пользоваться их шкурой, чтобы употреблять их мясо в пищу. Конечно, не все люди с этим согласны. Я слышал от этих двух аббатов, что в другое время, в других частях земного шара все обстояло иначе. Например, в такой великой стране, как Индия. Там священным законом их особого Бога было введено как раз обратное: ни одного зверя, ни одного животного человек не вправе был убивать».

«Но именно эти христиане захватили повсюду власть?» — спросила курочка.

«Почти везде, — ответил каплун. — Почти повсюду на земле».

«Выходит, здесь нет места праведности и доброте?»

«Ну, что касается нашей с тобой жизни, — сказал каплун, — то боюсь, что нет. И все несмотря на то, что христиане так чтут одну книгу, которую они называют Священной Библией. А там, в девятой главе Бытия, в четвертом стихе, приводятся такие слова, которые я слышал от этих двух аббатов: «Бог постановил, что «только плоти с душою ее, с кровию ее не ешьте».

«Так, говоришь, это их священная книга? — воскликнула курочка. — Тогда давай поскорее напомним им о ней. Или ее нигде не найти?»

«Отпечатаны миллионы экземпляров, — сказал каплун. — Но ты даже себе представить не можешь, моя дорогая подруга, как христиане переиначили и изоврали каждый стих в этой книге, чтобы она толковала все так, как им этого хочется. Они решили, что эти слова означают, будто нельзя есть мясо с кровью вместе, а раздельно — пожалуйста. Они объяснили себе так: когда убивают животное, его кровь уже не является его жизнью и можно делать с его трупом все что угодно».

«Прости меня, — осторожно возразила курочка, — но я тебя не понимаю. Ты говоришь: с одной стороны… потом с другой стороны… нет, это все выше моего куриного разумения».

«Моя сладкая курочка, — тихо ответил каплун, — придется тебе смириться. Ибо это далеко не единственное противоречие, с которым сталкиваешься в логике этих двуногих монстров, притворяющихся нашими друзьями. На самом деле они — наши лютые враги.

Люди постоянно ведут войны, постоянно уничтожают друг друга в кровавых бойнях, утверждая, что делают это ради сохранения мира. Есть чему удивляться. И они постоянно создают законы, чтобы все улучшить, и в то же время стараются так вышколить своих юристов, чтобы те всегда нашли способ, как обойти написанный ими же самими закон. Поверь мне, нет такой уловки, нет такого софизма, к которому они не прибегали бы ради того, чтобы оправдать себя в их бесконечных попраниях справедливости. Можно подумать, что Бог дал им язык лишь для того, чтобы скрывать свои мысли.

Только представь себе, в нашей стране, как в некоторых других странах, где живут люди такой же веры, что и мы, их собственный священный закон постановляет, что в неделе должен быть один день, когда запрещено есть плоть под страхом вечного проклятия. Но в ожидании одного дня орды людей спешат к берегам океанов, озер, рек и убивают миллионы живых тварей, которые, как это было торжественно провозглашено, не являются плотью. И посему их можно есть, не опасаясь оказаться в аду. Это они называют постом. Да. И укрощением плоти».

«На самом деле голова идет кругом, — прошептала курочка. — Нет, это неправда. Тебе, мой дорогой каплун, вероятно, приснился кошмар, и ты придумал все эти ужасные создания. Таких кровавых разгулов не существует».

«Существует, — мягко возразил каплун. — И, к своему великому сожалению, я должен привести тебе убедительное доказательство. Ну-ка, погляди вон туда. Что ты там видишь?»

«Ах нет, не может быть! — встрепенулась курочка. — Неужели этот поваренок с ножом в руках направляется к нам?»

«Боюсь, что это так, — сказал каплун. — Несомненно, этот чудовищно невежественный философ, на дворе которого мы обитаем, созывает к обеду гостей. Гостей, которые расскажут ему, что сельская местность — это царство покоя и невинности, а развращенность существует только в городах. Это — еще одна из идей, изложенных в книге, которую теперь все читают, книге, написанной человеком, называющим себя гражданином…»

«Хватит болтать! — перебила его курочка. — Бежим!»

«А что это даст? — возразил каплун. — Все равно мы их слабее. Они сильнее нас. Наш предсмертный час пробил, и тут ничего не поделаешь. Давай лучше отдадим свои души Богу».

«Неужели нас на самом деле съедят? — заплакала курочка. — В таком случае пусть у того негодяя, который полакомится мной, случится такое несварение, что его разорвет, как бочку с порохом».

«Моя дорогая, — сказал каплун, — ты сейчас рассуждаешь, как все слабые души. Они хотят отомстить своим угнетателям лишь своими тщетными пожеланиями, на которые властям чихать».

«Ну да ладно, — сказала курочка. — Я прощаю своих врагов!»

«Плевать им на то, прощаешь ты их или не прощаешь!» — воскликнул каплун.

В эту минуту Вольтер, схватил себя одной рукой за горло, второй сделал жест, словно подносит к нему нож.

— «Прощай, встретимся в вечности, мой дорогой каплун», — выдохнула курочка.

И голова Вольтера упала на стол. Выпрямившись, он, оглядев гостей, весело сказал:

— Ну, боюсь, здесь и конец моей маленькой пьески.

Жестом руки он приказал лакею положить ему в тарелку кусок курятины. Все наблюдали, не веря собственным глазам, как Вольтер старательно разрезал свой кусок на мелкие кусочки для своего беззубого рта. Неужели он собирается есть курятину? И это после такого выступления?

Но он собирался. Наколов на вилку несколько крошечных кусочков, он отправил их в рот.

— Очень вкусно, — сказал Вольтер. — Поздравляю вас, мадам Дени. — И, оглядев еще раз всех, он, довольный, заметил: — Какой пикантный привкус!

Все уставились на него и словно окаменели. А Вольтер одаривал их зловредными улыбочками.

— Ешьте, гости дорогие, ешьте! — подбадривал он их. Особенно радушно, во весь свой беззубый рот, он улыбался поклоннику Жан-Жака Руссо. По лицу этого господина было видно, что он больше никогда в своей жизни не притронется к цыпленку.

— Боюсь, что ваш рассказ, месье де Вольтер, произвел на меня гораздо более сильное впечатление, чем на самого рассказчика, — сказал гость.

— Мы так близко приняли все к сердцу, — сказала одна дама, — особенно тот стих из Библии, о котором вы столь взволнованно говорили, — о законе Божием, запрещающем есть плоть и кровь. Мне кажется, что я никогда в жизни больше не притронусь к куску мяса.

— Библейский Бог! — презрительно воскликнул Вольтер. — Но что вы скажете о том Боге, который сотворил вселенную? Какой мир он создал для нас? Тот ли мир, который нам описывает этот глупец Жан-Жак Руссо? Он считает, что сельская местность — это мирная заводь? Вы хоть когда-нибудь видели, как пасется овечка на лугу? Для Жан-Жака, судя по всему, она символ непорочности. Но вы только представьте, сколько муравьев, сколько червяков, личинок, жучков, тлей гибнут у нее в пищеводе, когда она так мирно пощипывает травку. Да сам тигр, с челюстей которого стекают ручейки крови пойманной им жертвы, невинен, как младенец, по сравнению с этой чудовищной овцой!

А что касается моих цыплят, то я, конечно, буду их есть в свое удовольствие. Неужели вы воображаете, что они настолько невинны? Так вот, на днях, когда листья на моих деревьях в саду пожирали гусеницы, я приказал своим крестьянам потрясти их что есть сил, чтобы гусеницы упали на землю. Вы бы видели, какое пиршество устроили под деревьями мои куры, уничтожая этих гусениц! Эти ползучие твари, конечно, могли бы рассказать мне о жестокости кур, если бы я понимал их язык. Я уверен, что гусениц нужно уничтожать. С другой стороны, я могу задать вопрос: почему они уничтожают мои деревья?

Боюсь, в этом мире любая живая тварь, созданная Богом, признана сжирать другую живую тварь и сама будет в результате сожрана кем-нибудь. И здесь у нас нет никакой надежды что-то изменить. Но только когда люди прекратят истреблять друг друга, я буду полностью удовлетворен. Я не похож на вашего высокомерного Жан-Жака, который вознамерился изменить все и вся.

В эту минуту все услышали грохот кареты, подпрыгивающей на каменных плитах дорожки во дворе. И его гость, любитель курятины, который сидел ближе всех к окну, воскликнул:

— Поздний гость! Да, на самом деле! Он вылезает из кареты. Иностранец. В каком-то чудном костюме. Что вы, не может быть! Да, на самом деле. Да, это Руссо в его армянском халате!

— Что вы сказали? — взорвался Вольтер. — Руссо?

— Да, — ответил месье. — Теперь вам придется сказать ему в лицо все, что вы сказали по поводу его глупости!

— Что вы сказали? Выбранить этого несчастного человека? — закричал Вольтер. — Человека, которому пришлось так пострадать? Мадам Дени! Выделите лучшую комнату в доме для него! Но прежде приведите его ко мне, я обниму его. — На глазах Вольтера выступили слезы.

Но тогда гость был вынужден признаться, что это — розыгрыш. Он все придумал под влиянием минуты, услыхав за окном грохот кареты. Из нее никто не вышел. Просто ее проверяли на ходу. Месье попросил Вольтера простить его за такую шутку.

Виной всему было его любопытство. Ему на самом деле хотелось посмотреть, как поведет себя Вольтер, когда окажется лицом к лицу со своим великим оппонентом, этим знаменитым философом.

Об этом эпизоде сообщил Гримм в своей «Литературной переписке».

Этот случай еще раз продемонстрировал, что Вольтер, несмотря на сильные враждебные чувства к Руссо, испытывает к нему жалость. Да и в самом деле, разве нельзя представить их дружески обнявшимися? Разве Руссо не возник из Вольтера? Но ведь ученик всегда в конечном итоге начинает противостоять учителю?

Именно в силу какой-то необъяснимой тесной связи любовь и ненависть превращаются в гремучую, взрывоопасную смесь. Такое может случиться только с близкими людьми.

Загрузка...