Мать и сын

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Возвратившись к себе в конуру, опустошенный и разбитый, я уселся на стул у печки и предался горестным размышлениям. Вими по-прежнему не было дома. Когда он вернется? Наверно, я и впрямь страстно жаждал его возвращения, — поговорить, не оставаться больше наедине со своими мыслями, — и в то же время я надеялся, что его еще какое-то время не будет, потому что он непременно примется изводить меня вопросами о том, чем я сегодня занимался — и, ревнуя из принципа, а вовсе не оттого, что я что-то для него значил, потихоньку доведет ситуацию до ссоры. Да, опять выйдет шум, и уж наверняка, если мы оба будем в приличном подпитии. Я знал, что мне лучше бы воздержаться, но продолжал, почти не разбирая вкуса, усердно налегать на скверное винишко, — оно наградило меня отрыжкой, но, по крайней мере, согрело и несколько оглушило.

День был еще в разгаре, но я пребывал в глубокой тьме и не видел никакого выхода. То, что я сотворил сегодня днем, было унизительно, отвратительно, скверно и даже грешно: Отто ван Д., — «фунт льна» или не фунт, — никогда не сделал мне ничего дурного и ни в коей мере не заслуживал издевательств и дурного обращения, каковое я ему только что продемонстрировал. И картины, которые я вызывал в моем воображении во время обоих противоестественных сношений, — первое еще по доброй воле Отто, второе — грубое, мучительное изнасилование: картины, вогнавшие меня в столь пылкую лихорадку похоти во время свершения деяния, теперь не представлялись мне сколько-нибудь романтичными, — но лишь вульгарными, гнусными или же определенно нелепыми. Этим самым я осквернил себя, и тем же самым осквернил и опорочил образ и самое существо Матросика, и сделал его еще более недосягаемым, чем прежде. Нет — даже если разнузданность моей фантазии обуславливалась безоговорочной любовью к нему и не имела никакой иной цели, кроме власти и возвеличивания Матросика, его одного — Матросик никогда не примет этих вырученных развратом денег и не позволит чтобы я что-нибудь для него покупал.

Теперь, постепенно поддаваясь разного рода сомнениям, я спросил себя, действительно ли я любил Матросика, или мои чувства и фантазии были всего лишь мимолетной страстью, кристаллизацией постоянной жажды наслаждений. Чем дальше, тем больше — с момента моего возвращения домой я потреблял уже четвертый или пятый стакан вина, которое переносил не лучше, чем Эдгар Аллан По — сомнение наставило на меня обвиняющий перст. Нет, я не мог истинно любить, так же как неспособен был и истинно веровать, поскольку вера и способность любить беззаветно есть одно и то же, — в чем с ошеломительной ясностью понимания упрекнул я себя. И ко всему этому в моих бесплодных сомнениях всплыла еще одна незначительная деталь, — я отчетливо вспомнил, что во время моей вылазки к Отто ван Д. совершенно не думал о «Мартине», красавчике, качавшем органную педаль на балконе дома Божия, и позабыл о любовной сказочке, в которой они с Матросиком станут возлюбленными братцами и насовсем поселятся в квартире у Отто, и сделаются его юными повелителями. Почему я забыл об этом плане? Очень просто: потому что сам притязал на комфортабельную и бесплатную жилплощадь. То есть та моя дневная греза была ложью.

Я опорожнил шестой или седьмой бокал и, хотя в определенном смысле осоловел, мои самобичевания с впечатляющей отчетливостью сложились в неопровержимую обвинительную речь. Некий прокурор тут же взял в оборот теологию, до развития которой я снизошел там, в кладовке, верхом на Отто. Теология эта была бахвальством и богохульством, — вся эта дурацкая идея насчет того, что я в распутстве своем исполняю святой план Господний, — и зиждилась она на абсолютной важности образа Божьего. Впрочем, кто или что был Бог? Конечно, вопрос интересный, решил я, поднося к губам седьмой бокал вина. Определенно, тут стоило копнуть поглубже, тем более, что высказывание in vino veritas не во всех отношениях выдумка: когда я хорошенько поддавал, мои богословские идеи порой приобретали удивительную остроту. И все-таки мне казалось разумным немного прерваться с выпивкой и устранить ее следы. Вторая за этот день бутылка была пуста. Я выхлебал то, что еще оставалось в бокале, добавил обе бутылки к бесконечной батарее стеклотары под раковиной, где пара лишних бутылок не особенно бросалась в глаза, ополоснул бокал, вытер его и убрал назад в шкаф, яростно вычистил зубы и снова уселся у печки.

Господь, стало быть. Ну что, начнем с определения? Беспричинная Первопричина… Или: круг, чей центр — повсюду, а окружность — нигде… Оба определения, подумал я, были даны именитыми отцами церкви, и совершенно ясно, что определения эти верны, но — на мой взгляд — слишком абстрактны и, что касается Божественной сущности, по большому счету не выражают ничего, что могло бы растрогать меня и удовлетворить.

По моему разумению, Бог был Торжествующим Не-Бытием. «Эй. Я Вам поясню, что я имею в виду, — пробормотал я вслух. — Это не так сложно, как кажется».

Мир, сотворение его, космос, все когда-то возникло во времени. Или, в сущности, нет: Сотворение Мира случилось не в то время, но время взяло начало от Сотворения Мира, и понимание этого возникло, в точности как космос, материя, причина и следствие. До того не было ни времени, ни пространства, ни материи: был только Бог. И почему из Него, Который был неограниченным Не-Бытием, который не ограничивал себя ни в чем, что было ощутимо или вообразимо, распространилось ограничение, называемое Сотворением Мира? Был ли вопрос «почему» законным? Я думал, что да. Бог не был слепым, абстрактным и бесчувственным принципом, и в основе его Творения лежала не причина в физическом или каузальном смысле, но некая Воля. Для Сотворения Мира у него была некая причина. И причина эта могла быть только одна: Его одиночество. Он страдал от одиночества и был более не в состоянии переносить его. Он создал вселенную, мир, жизнь и, в конце концов, человека, дабы часть Его, бывшая им самим и в то же время желавшая быть свободной и независимой от него, любила бы его по доброй воле. Из этого мало что вышло, хотя план можно назвать похвальным: обернулось все это ужасно.

В дверь позвонили. Господи Иисусе, что там такое опять? Может, Вими ключи забыл? Вот уж чего никогда не случалось… Усердный свидетель Иеговы? Сегодня воскресенье, что правда, то правда, но у человеколюбивых спасителей рода людского имелась гуманная привычка — никогда не звонить в дверь позже, чем без четверти восемь утра. Надо бы просто выглянуть в окно.

Я поднял раму и посмотрел вниз. В смешении дневного света и только что зажженных уличных фонарей я разглядел кого-то, стоявшего у двери, — он показался мне юношей или молодым человеком, одетым частью в серую, частью в черную одежду. Возможно, он просто перепутал кнопку звонка.

— Эй? Вам кого? — крикнул я вниз. Юноша, или молодой человек поглядел наверх, и свет озарил его лицо. Я не могу сказать, что осознал это, но меня пробрала дрожь. Худощавое лицо, совсем как у едва повзрослевшего мальчика, с очень темными, блестящими гладкими волосами. Какой ужасно милый зверь, Боже мой… Его крупные губы изогнулись в подобии усмешки и выкрикнули мое имя.

— Да, это здесь, но… — прокричал я в ответ. — Кто вы? — Меня вновь пробрала дрожь. Откуда такая щепетильность? Зачем я хотел знать, кто он такой, и почему просто не дал ему подняться наверх?..

— На станции!.. У поезда!.. — крикнул юноша, воздевая руку с клочком белой бумаги. И я вздрогнул так, что с размаху приложился затылком к нижнему краю поднятой рамы. Нет, неправда… Быть того не может… Или?.. Но… если это правда… если это действительно правда… тогда, тогда… И впрямь Господь печется о нас…