Нет, уверил я себя: пока еще ничего не случилось. Если спокойно поразмыслить, можно сделать вывод.
Я подвел итог всему тому безумию, что произошло со мной за это время, и попробовал сделать вывод. Вопрос, к которому все сводилось, звучал так: хочу ли я стать католиком или не хочу? И тут мой разум словно бы заклинило: я больше не знал ответа. Обе возможности казались мне одинаково ужасными: в первом случае я был ненормальным, во втором — большим, по сути дела, мерзавцем, который пытается запудрить мозги себе и еще кое-кому, и ломает довольно паскудную комедию.
А что хуже: достойное слабоумие или позорный здравый смысл?
Очередная откупоренная к этому моменту бутылка ни на йоту не продвинула меня к ответу на последний вопрос. Который час? Не лучше ли было бы позвонить Ламберту С. и честно сказать ему, что при ближайшем рассмотрении… все-таки лучше… Но тем временем стало уже очень поздно и, кроме того, я, возможно, уже не был способен разговаривать спокойно и держать себя в руках. Может, завтра письмо ему написать? Письмо? Ну, я же не Онно Зет… Нет, какое там письмо…
— Слышь, ты, зануда, — сказал я самому себе. — Договорился о встрече, нет?
— Ну. В четверг вечером. У Ламберта дома. В восемь часов.
— Точно. Ну и как, пойдешь?
Ответа я не получил.
— Да хватит духу-то у тебя? Что, пересрал небось?
— Ну, пойду. В четверг, вечером, в восемь часов.
— Ага, и что скажешь?
— Это… скажу, что… Ну, наплету чего-нибудь…
— Ну-ну.
— Да и хрен бы с ним со всем. В общем, пойду.
Человек предполагает, Бог располагает: в четверг, в восемь вечера к Ламберту С. я не явился. Я остался дома и лежал, полупьяный, в постели. Около девяти зазвонил телефон. Это был Ламберт С. Так как насчет встретиться? Нет, я не забыл, но мы же договаривались на среду? Ох… Господи боже ты мой… Иду… Иду, сейчас…
Я в мгновение ока оделся, подержал немного под краном свою деревянную башку, схватил из шкафа непочатую бутылку коньяку, сунул ее в карман пиджака и ринулся на стоянку такси. Там стояла свободная машина, — хотя бы это, но какое падение, какое все это унижение…
Только у школьных дверей, ведущих в жилище Ламберта С., я привел мысли в порядок. Что мне сейчас сказать?
Я позвонил, и тут же меня осенило — удивительно, как раньше мне это не приходило в голову: никакой проблемы не было совершенно… Проблема возникала только тогда, когда я этого хотел…
Как только Ламберт С. открыл дверь, я излил на него целый поток извинений, и с молниеносной учтивостью подхватил с пола прихожей какую-то газету.
— А, только что принесли, — сказал Ламберт С. — Я там в разноску позвонил. Они мне один экземплярчик оставляют.
Поднявшись наверх, я, пока Ламберт С. представлял меня другому посетителю, повторил свои извинения и, словно трусливый откуп, молча поставил бутылку коньяка на поддельную салфетку, покрывавшую поддельный столик. Мы уселись за стол.
Профессор Хемелсут был человеком приблизительно моего возраста, но, возможно, чуть младше. Ничего в его облике не говорило о том, что это профессор, или что его зовут Хемелсут, и уж точно рожа у него не была какая-то особенно католическая. Я бы наудачу определил его как восторженного учителя географии.
— Газету хочешь просмотреть? — Профессор Хемелсут взял у Ламберта С. газету, просмотрел первую страницу, затем обернулся ко мне. В набранном крупными буквами сообщении, в котором говорилось о том, что наша родимая принцесса Ирэн сделалась католичкой, красовалось фото, на котором Ее Королевское высочество с трудом удерживали на груди двадцатипятисантиметровый деревянный крест.
— Свят, свят, — сказал профессор Хемелсут и швырнул газету в пустое кресло.
— Винца? — спросил Ламберт С. Похоже, он уловил, что от меня несет перегаром, и хотел умерить мою прыть, не предлагая мне ничего крепкого.
— А вот эту бутылочку тоже можно открыть, — нагло ответствовал я, указывая на принесенный мной коньяк. — Вполне приличный. — Ламберт С., не ропща, принялся ее откупоривать.
— Должен вам сказать, — начал профессор Хемелсут, — что дело это для меня сложновато. Епископ сначала поручил его не мне, а профессору Бимеру, теологу, он занимается проблемами этики. А тот и говорит: я, конечно, с этим человеком потолкую, но этика тут ни при чем, тут речь идет о вере.
— Мне тоже так кажется, — осторожно сказал я.
— И вот таким образом меня быстренько вызвали, — продолжал профессор Хемелсут. — Я о вас мало знаю. Да, Ламберт мне тут кое-что рассказал. Вы хотите примкнуть к Церкви, об этом речь, если я правильно понимаю. Вот и поговорим, — заключил он тоном, который определенно был рассчитан на то, чтобы вернуть дело к его конкретной сути. — Ваше здоровье. — Мы отведали принесенного мной коньяку, который, по счастью, оказался недурен: когда-то я получил его в подарок, но решил, что распить его в одиночку будет слишком жирно.
Я спросил себя, не самое ли время сейчас, раз и навсегда, прекратить, наконец, делать всех и каждого невольными соучастниками моих сомнений, соблазнов, страхов и сует. Ну вечно эта моя поебень, мои причитания… Домой бы сейчас, да уснуть… Но что ж поделать, если получится — сначала решить проблему, или то, что казалось мне проблемой, разделаться с ней раз и навсегда…
Неслыханная идея о том, что все гораздо проще, — которая, возможно, давно уже закралась в мои мысли, — начала принимать отчетливые формы. Только представьте, что кто-то постоянно мечется между выбором — покончить с собой или остаться жить, — как он может навсегда разделаться с этими сомнениями? Точно… И если я колебался, становиться католиком или нет, лучше уж мне стать им, и конец терзаниям. Почему? Я осушил свою рюмку. Потому что то, чего не сделал, можно сделать всегда, в то время как то, что уже сделано, больше сделано быть не может. Прикинь: точка в точку, да я, оказывается, философ.
— Может, вы сами хотите что-нибудь сказать? — спросил профессор Хемелсут.
— Тут вот что, — начал я. — Я могу привести самые разные причины того, почему человек хочет стать католиком. Владелец крупного сыроваренного дела переезжает в католическую провинцию, где почти все покупатели — католики. Там и ему имеет смысл стать католиком. И уж точно, если ему семью надо кормить.
Профессор Хемелсут слушал меня внимательно, но на лице его я не мог прочесть ни единого свидетельства того, как он воспринимал мои слова.
— Пример второй, — продолжал я. — Какой-нибудь святоша думает, что ежели он окрестился, то может рассесться на облаке и наяривать на арфе, а если не окрестился — черта лысого. — Ну чего, еще по одной, что ли. Не выливать же.
— Ну а что я? — наступал я. — Я‑то ничего такого не ожидаю. И сырной лавки для католической клиентуры у меня нет. — Да, уж это точно: я, разумеется, опять получался куда умнее, куда бескорыстнее и куда более интересного калибра, чем все остальные придурки…
— У меня, в сущности, только одна причина, — продолжал я. — Я всюду лезу… во все ввязываюсь… мне кажется, это хорошо и правильно… и теперь мне кажется, я — часть этого. Я — часть этого, просто-напросто. — Тут я поймал себя на том, что мои рассудительные доводы, по пьяни там или нет, и циничные выводы, сделанные совсем недавно, дома, куда-то отнесло прибоем, казалось, они больше не действовали: за меня говорили мои чувства… Возможно, я так и думал… хорошо это или плохо?.. Я чувствовал, что борюсь с желанием что-то сказать… чтобы сказать: «Если когда-нибудь люди… перестанут такие вещи делать… тогда…» — но я промолчал.
— Думаю, это важный аргумент, — сказал профессор Хемелсут. — То, что вы сказали: «Я — часть всего этого». Я не могу так сразу найти более веского аргумента.
Ламберт С. налил нам еще по одной, и я подкрепился основательным глотком. Ну что, захлопнулась за мной дверь ловушки, или как?..
— Во что вы верите? — спросил профессор Хемелсут.
Вопрос, который определенно не выходил за рамки и которого я не без основания мог рано или поздно ожидать, пришелся мне, как удар обухом. Какое-то неслыханное ощущение опасности охватило меня. «Что я тут плету… несу хуйню какую-то… Заговорился, но это же нельзя… Почему нельзя? Не знаю, но просто нельзя, нет…»
Ламберт С., который до сего времени сидел и с довольным видом слушал сейчас, как мне показалось, поглядывал немножко озабоченно, когда я слишком тянул с ответом.
Может, теперь самое время смыться… вниз по лестнице… на улицу?.. это ж запросто… А что еще… Если я в эту минуту… возможно, впервые, а, может, и в последний раз в жизни, скажу правду, просто правду… это же важнее, чем в католики записываться, нет?.. Правда, — я всегда твердил, что ищу ее и хочу ей служить…
Я решил потянуть время.
— Послушайте, — начал я. — Вы, к примеру, имеете в виду догматы? — Профессор Хемелсут взглянул на меня, но ничего не ответил.
— Все, чему учит церковь… догматы… — продолжал вещать я. — Кто станет их оспаривать? Ни один здравомыслящий человек не сможет слова поперек вставить. Они — общественное достояние, извечные истины, и не являются исключительной собственностью одной лишь Римско-Католической церкви… Я их одобряю, почему нет?.. — Я прервался. Знал ли я сам, куда лез? Да, знал, — но осмелюсь ли я?..
Я начал заново, и теперь знал совершенно точно, что мне было дано мужество сказать то, от чего будет зависеть все, весь смысл моей жизни…
— Но вы меня спрашиваете, — продолжал я, — вы спрашиваете меня: «Во что вы верите?» — я задрожал и замер в ожидании. — В сущности, — медленно произнес я, — в сущности, я только в одну вещь верю…
— И это…? — спросил профессор Хемелсут.
— В одну вещь я верю, — медленно повторил я. — В одну-единственную вещь… да, ну, это… «надежда моя в жизни и смерти» — ведь это так называется… Единственная вещь… Но… не могу выговорить… — Я почувствовал, что голова у меня закружилась. Повисло молчание.
— Это и не обязательно, — тихо проговорил профессор Хемелсут. Ламберт С. быстро наполнил мою рюмку.
— Что вы думаете… о Библии? — спросил профессор Хемелсут.
— Я не являюсь истинным знатоком Библии, — ответил я. — Хоть и перечитал ее вдоль и поперек. Я всегда считал, что нужно судить по кульминационным пунктам… Если говорить о достоинствах писателя… — я имею в виду, позвольте мне остаться при моем ремесле, — добавил я застенчиво, — не надо судить по неудавшемуся произведению, неудачной книге… по тривиальной строчке или дурному стиху, но по его кульминационным пунктам: поскольку по ним он доказывает, что в состоянии… — Профессор Хемелсут почти незаметно кивнул. — И Библия, в целом… — продолжил я: — Я очень хорошо могу представить, вот кто-то заявляет, что это слово Божье… И когда Господь в самом деле что-то говорит, он говорит такое, чего ни один человек избежать не может… Я так думаю… Но Библия полна такой херотени… Там еще есть главы, которые я бы вычеркнул, или страницы бы выдрал…
Профессор Хемелсут откинулся на спинку стула и, смеясь, хлопнул в ладоши.
— Зачет! — воскликнул он.