Мать и сын

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Оглядываясь на историю, даже новейшую, мы видим, что значительное количество деятелей искусства, главным образом писателей, в определенный момент своей жизни примкнуло к Римско-Католической церкви. Что могло их на это подвигнуть?

Чужая душа — потемки, но в отношении многих этих так называемых «обращений» — при всем моем уважении к тем, о ком идет речь, — у меня имелось подозрение, что настоящими они не были. Под этим «не настоящие» я подразумеваю, что прозелиты желали найти в Римско-Католической церкви что-то такое, что не было свойственно им ранее.

Проявление религиозности есть освобождение и развитие личности путем обнаружения и признания некой витальной части — если можно здесь оперировать пространственными терминами — собственной души, которая была до этого наглухо заперта в одном из темных уголков психики. Однако полагать, что можно не в самом себе, а в каком-либо институте или учении найти нечто, не исходящее из глубин собственной души, — есть трагическая иллюзия.

Бесконечные попытки оправдать этот шаг, судорожная апологетизация многих из новопримкнувших, трактатоподобный характер литературных трудов после обращения — все это дурная реклама для религии и унизительно для вовлеченных: британский художник-график Бердслей на смертном ложе распорядился уничтожить все свои скабрезные рисунки, «ибо Господь наш всеблагий Иисусе — нам высший судия»; Фредерик ван Эйден[68], когда спрашивали его мнения касательно морали, проблемы вероисповедания или философии, прежде чем дать ответ, ощущал потребность посоветоваться со своим духовником; французский декадент Гюисманс, новообращенный римско-католической церкви, сделался вследствие этого трагическим мучеником собственного неверия, несмотря на то, что из-под пера его текли соборы, службы, паломничества, папистские заморочки и якобы католические проблемы; и о да, Ян Тоороп[69], о котором мы еще услышим в подробностях. Прежде всего среди английских прозелитов Римско-Католической церкви двадцатого века немало таких, чьи инфантильные устные высказывания и моральная акробатика на бумаге заставляют меня призадуматься о том, ограничиться ли мне рвотными спазмами или же, наперекор кишечной перистальтике, проникнуться еще и христианским состраданием.

К счастью, были также и художники, которые обдумывали, примкнуть ли им к Римско-Католической церкви, но милостью Божией и к вящей выгоде своего минздравия в конце концов от этого воздержались.

Вот так и случилось, что один мой знакомый писатель тоже долгое время носился с подобной идеей — сделаться католиком; он позволил широко и бесплатно просветить себя по данному вопросу, но конечного шага все-таки не совершил. Может быть, он уместен в моем повествовании, может и нет, но случай он довольно «особенный».

Место действия — Голландия, время, дай Бог памяти, примерно лет двадцать пять назад. Речь пойдет об одном нидерландском романисте, крупнейшей фигуре нашего века, — во всяком случае, по определению многих власть предержащих, и с этим я спорить не буду, поскольку читать его не намерен.

Его более нет на свете, и не следует без нужды поминать имя усопшего. Посему будем ссылаться на этого маститого писателя, называя его вымышленным именем — Онно — и такой же вымышленной фамилией, начинающейся на букву Зет[70]. У него был диплом инженера, однако по специальности он никогда не работал, посвятив себя исключительно писательской деятельности. Между делом, много позже получения инженерского диплома, он изучал еще и психологию, и воображал — или позволял приписывать себе — что интересуется феноменом религии. Море ему было по колено, так что он даже опубликовал толстенную книгу о религии, набитую научными фактами и остроумными выводами, из которой было определенно ясно, что сущности религии он не знал и не понимал.

Во время своих психологических штудий Онно Зет соприкоснулся с католическими «интеллектуальными» кругами, и определенные папистские ревнители — не забывайте, это были еще те времена, когда Римско-Католическая церковь выполняла миссию по уловлению человеков — в Зет увидели будущего прозелита, прежде всего с точки зрения рекламы.

Зет уступил этому религиозному рвению, поведал, что «очень хотел бы узнать об этом побольше» и — возможно, скорее по трусости нежели по истинному убеждению — радостно заявил, что в целом не считает для себя невозможным когда-либо сделаться католиком.

Уроки католичества Зет желал получать на дому, поскольку это сэкономило бы ему время и расходы на автобус. Доцент-богослов, однако, должен был прибывать по его адресу исключительно под покровом темноты, и не в сутане, не в какой-либо другой католической униформе, но в гражданской одежде: у Зет, в конце концов, имелись соседи.

Поскольку Онно Зет не являлся каким-то исключительно трудным случаем, Церковь Римская в первой инстанции направила к нему доминиканца. Доминиканцы слыли в меньшей степени прохиндеями, нежели иезуиты, что следует из католической поговорки: «Доминиканец знает, францисканец понимает, иезуит может объяснить». Чего бы там на самом деле ни знал делегированный к Онно Зет доминиканец, с работой своей он не справился.

Неделями, месяцами продолжались его визиты к Зет, а результатом было только то, что Божий человек после каждого посещения уходил с еще большей головной болью, нежели накануне. Его невообразимо субтильное сложение удерживало Онно Зет от того, чтобы наливать ему больше одной рюмки: своего рода недоказуемое жестокое обращение с животными.

Почему же не заладилось дело? Все католическое учение, на мой взгляд, можно убедительно растолковать и защитить в течение одного дождливого воскресного полдня. Онно Зет, которого интеллигенция обычно полагала гениальнейшим из умов, — совсем ли он не понимал доминиканца, или понимал превратно? И да и нет: по-своему, конечно, понимал, но умом, настроенным исключительно на логический, эмпирический и линейный образ мышления, просто не смог охватить совокупности иррационального, по сути своей, учения, которое не опирается на причину и оперирует ею лишь в качестве вербального средства. Религия не есть мнение или убеждение, но опыт, связанный с чувствами и со способностью мыслить мифами. Онно Зет обладал различными способностями, но не обладал способностью чувствовать: любое поистине человеческое чувство было ему чуждо. Он также всерьез полагал, что догматы Церкви следует понимать буквально и только буквально и, к примеру, ломал голову над Телесным Вознесением Марии, о чем тщетно пытался составить себе представление, не понимая, что это — отличительная черта любой религиозной истины: с рациональной точки зрения ее представить нельзя.

Головные боли доминиканца переросли в регулярные мигрени. Все чаще после своих визитов к Зет ему приходилось укладываться в постель, и в конце концов он обратился к своему настоятелю с просьбой снять с него этот крест.

Римско-Католическая церковь не была готова так просто отказаться от души величайшего писателя и мыслителя Нидерландов и Колоний и иже с ними. Доминиканца от задания освободили, и его сменил иезуит. Это был въедливый, неутомимый фокстерьер, притом из тех, кто почти все возражения жертвы используют в качестве оснований для собственной апологии: кандидат «уже давно, в сущности, католик, сам того не зная», и так далее.

По всей вероятности, благодаря маневренности искусства полемики и присущего иезуиту чувства юмора — поскольку он был известен как насмешник и даже атеист, хотя некоторые посвященные знали, что он в действительности был проникнут глубоким, мистическим осознанием Бога — Онно Зет в некоторые моменты «получал удовольствие»: в словесной перепалке возник спортивный элемент и, насколько Онно Зет все же был способен на человеческие чувства, к иезуиту он испытывал нечто вроде симпатии — во всяком случае, образовалась некая атмосфера привязанности.

Люди, не умеющие отдавать — будь то деньги, вещи или любовь — порой в виде компенсации дают как опрометчивые, так и ложные обещания. «Если я больше не смогу вас опровергнуть, — что ж, думаю, стану тогда католиком», — в определенный момент проронил Онно Зет, не сознавая, что содержание какого-либо вероучения опровергнуть нельзя: либо учение тебе «ничего не говорит», либо ты становишься растроган и восторжен, поскольку религиозная картина мира смыкается с твоим темпераментом и вписывается в структуру твоего внутреннего мира. (Максима «Бог стал человеком[71]» верна, или же не верна, но ни доказать, ни опровергнуть ее нельзя).

Таким образом иезуит потихоньку сумел охмурить Онно Зет, и тот порядком струхнул. Во что он впутался? Представить только, что он в действительности станет католиком! У него выходили три-четыре книги в год, которые, правда, были интересны только весьма ограниченному кругу читателей, и годовой доход у него был, следовательно, весьма скромный. А стань он католиком, не исключено, что он потеряет часть своих читателей, протестантов и атеистов. Однако он был слишком труслив, чтобы привести эти доводы своему иезуиту. Он сильно пожалел, что вообще ввязался в диспут, решил как-то отвертеться и начал искать возможность потянуть время. В конце концов он заявил, что «теперь все понял» и до особого уведомления с его стороны никаких собеседований более не желает: теперь он хотел в спокойной обстановке все обдумать сам.

В действительности же не могло быть и речи о том, чтобы он задумался о содержании учения. В сущности, Онно Зет лишь одну вещь считал за нуминальное[72], — единственной реальностью, которая заставляла его сердце биться чаще и от которой его прошибал пот, были деньги.

Я знаю, что такое бережливость — не могу выбросить черствый хлеб, обожаю рыться в мусорных ящиках, отыскивая годные в употребление предметы — я не чужд некоторой скупости, но по сравнению с Онно Зет я — сама щедрость. Я часто — слишком часто — думаю о деньгах, но Онно Зет вообще ни о чем другом не думал. Походов в кафе или ресторан со знакомым — друзей у него не было, ибо дружба предполагает гостеприимство и необходимость дарить подарки, и никогда не знаешь, получишь ли столько же, сколько отдал, не говоря уж о большем — он боялся, как черт ладана, ведь если случится, что знакомый по случайности забудет прихватить кошелек, по счету придется платить самому! (Он не заводил никаких контактов, кроме тех, что могли принести ему практическую выгоду. Ради денег он отбрасывал все приличия: когда прокоммунистические газеты не могли больше найти сотрудников, поскольку те все до единого, из соображений чести, покинули редакции, Онно Зет ничтоже сумняшеся заполнил их вакансии и связался с неким московским издательством на предмет издания одного своего романа — в то время, когда преследование писателей на Родине Всех Трудящихся достигло нового, почти небывалого пика.)

Половое влечение было ему знакомо, любовь — нет. В конце сороковых он вступил в связь с одной уморительно смешной писательницей, чью репутацию я хотел бы оставить в неприкосновенности и на которую я также буду ссылаться, используя вымышленный инициал фамилии — Игрек — и вымышленное имя — Петронелла. Дело уже шло к свадьбе, когда будущий жених обнаружил, что Петронелла Игрек не умеет печатать на машинке.

Онно Зет находил католицизм довольно привлекательным, но это могло частично стоить ему популярности среди клики интеллектуалов, составляющих часть его читателей, а эта популярность означала деньги. Но было и кое-что другое: должен ли прихожанин платить годовые членские взносы? Насколько они высоки? Беспомощно подсчитывая то, что могло оказаться минимальной суммой, он обливался потом. Он не решался позвонить иезуиту, чтобы спросить его, но дождался случайной встречи с католическим поэтом Икс и сформулировал свой вопрос столь пространно, что у того сложилось впечатление, что речь идет не о нем самом, а о миллионных счетах Римско-Католической церкви: ему было «просто любопытно, как эта церковь пополняет свои фонды», не более того.

Сколько должен платить католик? Католический поэт Икс, хоть убей его, этого не знал: сам он каждый сэкономленный гульден спускал на херес. Правда, наш хересолюб Икс полагал, что четких денежных норм не существует, но по сложившейся традиции на взносы удерживается один процент от облагаемого налогом годового дохода.

«Что такое? Тебе дурно?» — спросил католический поэт Икс. Заслышав названный процент, Онно Зет побледнел, как труп, и ему пришлось присесть. Его решение было теперь принято: никогда он к церкви не примкнет. Союз Писателей Нидерландов был единственной организацией, членом которой он состоял, поскольку фонд помощи нуждающимся писателям этого института был богат, а ведь никогда не знаешь. (Хотя благодарственная Нобелевская речь была заготовлена Онно Зет уже давным-давно, премию ему уже раз шесть или семь не дали.)

Несколько месяцев спустя иезуит вновь тихой сапой, однако настойчиво, начал подавать признаки жизни. Самолично Онно Зет брать трубку не решался и велел всякий раз отвечать, что его «нет дома», что «он болен», или по той или иной причине «его нельзя беспокоить». Однако, однажды по неосторожности он сам подошел к телефону и попался в лапы Божьему человеку на том конце линии. «Я вам сперва напишу», — пообещал Онно Зет.

Ну-ну, такие дела, и что же ему написать? Через пару дней Онно Зет встретил теперь уже безвременно почившего коммунистического лауреата «Нобелевской премии для Нидерландов и Заморских Гостерриторий» Плеуна де Кью[73] — да-да, того самого, что принимал участие в красной травле русского писателя Бориса Пастернака, а заодно и распространил среди голландских школьников слух о том, что отец Герарда Реве, участник сопротивления группы «Пароль», во время немецкой оккупации был на стороне немцев. (Да уж, ребятушки, что касается знакомств, Онно Зет был не особо разборчив.)

Хитрожопый Де Кью в точности знал все аргументы против Римско-Католической Церкви, которые были вынесены на обсуждение, возможно, потому, что буквально все они всегда могли сгодиться против его собственной кроваво-красной церкви убийств, пыток и муштры, и в то время были уместны, как никогда.

Таким образом Онно Зет, взмокший от страха, после многочисленных неудачных версий сумел сочинить и отправить иезуиту письмо, в коем, среди всего прочего, говорилось, что он не может стать членом церкви, насаждавшей и поддерживавшей в Испании диктатуру Франко; церкви, которая ограничивала свободу печати; и которая прежде всего, мягко говоря, скандальным образом никак себя не проявила в борьбе с Гитлером и национал-социализмом.

Было ли перечисленное в письме правдой, оставим тут без комментариев. Не факты, в нем упомянутые, но само письмо было ложью, в первую очередь потому, что там не упоминался предмет, в котором заключалась суть — священные деньги — а во вторую, поскольку Онно Зет собственной персоной еще в 1944 г. опубликовал в гитлеровской Германии одну из своих книг, переведенную на немецкий — анти-британский исторический роман.

Все это для обдумывающего вступление в лоно Римско-Католической церкви писателя могло окончиться странно. Но почему всплывает в этой книге сия замечательная история? (Католический поэт Икс, невзирая на пространные предосторожности, сразу смекнул, в чем было дело, пустился в расследования, и — любопытная Варвара, — выболтал все налево и направо.) Думаю, из-за почти буквального сходства — правда, зеркально противоположного — случая Онно Зет и случая Герарда Реве.

Римско-Католическая церковь очень хотела заполучить Онно Зет, иезуит напирал, но Онно Зет в конце концов на каких-то завиральных основаниях самоустранился. Я, Герард Реве, хотел примкнуть к Римско-Католической церкви и напирал с настойчивостью иезуита, но это была сама Церковь, которая в последний момент — и тоже на не совсем честных основаниях — соизволила передумать, так что я в конце концов только благодаря терпению и изворотливости добился того, что меня в нее приняли.

Онно Зет страшился потери поклонников и покушений на свой кошелек, поскольку деньги были его богом. Я, Герард Р., отчетливо видел общественные возражения против церкви самой и против моей карьеры, а также презрение и насмешки, которые мне предстояло пожинать со стороны моих просвещенных знакомцев и собратьев по цеху, но однажды принятое решение ничто поколебать не могло. Я сказал «да» и крепко пожалел об этом, но «да» для меня это «да», и обещание или обет следует выполнять: возможно, в этом смысле я несколько старомоден. Нет, не такой уж я рыцарь без страха и упрека, я вас умоляю. Лучше ли я, чем Онно Зет? Давайте не будем судить, — но, если будет на то время, будем неустанно молиться за вечное спасение его бессмертной души — и заодно уж души Плеуна де Кью.

Requiem aeternam dona eis, Domine.[74]