Мать и сын

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

С предположением о том, что «лед тронулся», я основательно ошибся.

В моем повествовании мы до сих пор непрерывно сталкивались попеременно с «да», «нет» и «возможно», и я сожалею, если мой рассказ, желал я того или нет, сделался монотонным.

Постепенно дело склонялось в сторону «возможно», а вслед за этим даже в сторону определенного «нет», по причинам и вследствие обстоятельств, которые я подробно изложу позже. Чтобы достаточно раскрыть замысел, я должен представить вам краткий обзор событий за примерно пятилетний период, последовавший за моим знакомством с ректором Ламбертом С. и его тайной церковью.

Далеко не все из того времени приняло в моих воспоминаниях связную форму: многое я могу припомнить лишь в общих чертах, а многое попросту растворилось в алкогольном тумане и пьяных слезах.

Странность того периода — примерно с начала до середины шестидесятых годов — состояла в том, что со мной происходило всякое, но в то же время ничего не менялось. Все кажущиеся изменения, благодаря трусливым отсрочкам, были стабилизацией моего маложизнеспособного существования. Все, что я предпринимал, оказывалось слишком поздно. Я по-прежнему как можно дольше тянул с принятием решений и продвигался вперед исключительно поэтапно, неуверенными мелкими шажками, что не решало ни одной задачи: я отдался борьбе с надуманными проблемами, которые также доводил только до надуманных решений.

Когда в году 1963 от рождества Христова — пятнадцать лет спустя после моего литературного дебюта — впервые, благодаря скромному успеху моей книги «По дороге к концу», мое писательство было вознаграждено чем-то вроде человеческих доходов, я был вынужден принять решение, но осуществить его осмелился лишь десять лет спустя: покинуть страну, в которой имел сомнительную привилегию появиться на свет и еще более сомнительное преимущество жить и существовать. Вместо этого я купил домишко в унылом уголке Фрисландии и первым делом ударился там в запой и хандру.

Появление вышеупомянутой книги принесло мне — ведь за все в жизни приходится платить — бурный ажиотаж в отношении моей работы и личности: я провинился в «богохульстве», опорочил нравственность, «подорвал брачную мораль». Вместо того, чтобы просто махнуть рукой на эту дурацкую грызню, я по своему ущемленному тщеславию и наивности ввязался в бессмысленную полемику с «позитивно-христианской» частью населения. Об этом периоде я говорю неохотно, не люблю, когда об этом упоминают и, если бы это не было важно здесь — не хотел бы больше ни говорить, ни писать об этом. Все это кажется мне постыдным: я испытывал как нечто вроде «и. о. стыда» в отношении того, что эта оголтелая орава вменила мне в вину, так и сам стыд за мои ничтожные и не достойные ни меня, ни моей работы попытки защититься. Многое остается необъяснимым. Нет, я никого ни в чем не виню, кроме себя самого: почему я допускал, чтобы на меня изливались потоки угрожающих и язвительных писем, ночных оскорблений и угроз по телефону, (интернациональный телефонный тариф действует)? Кстати, теперь, как по мановению волшебной палочки, все это прекратилось.

Я был «не в себе»: с истинно самоуничижительным вниманием, «достойным лучшего применения», я продолжал следить за шумихой и бессодержательными публикациями в отношении моего так называемого богохульства, и ввязывался в дебаты, не имевшие отношения ни ко мне, ни к сути моей работы.

Со временем, однако, происшедшее заставило меня привести мысли в порядок: если религия через свое учение, столетие за столетием, может порождать подобное сумасшествие, имеет ли тогда она какую-либо законную причину для существования? Разве не была в таком случае религия просто-напросто неврозом и «опиумом для народа»? И не было ли лучшим выходом запаковать ее в несколько пластиковых мешков да и отдать мусорщику? Если это было так, тогда в высшей степени огорчительно, что сия религиозная чушь так долго меня интересовала и даже прокралась в мою работу.

Когда по ночам бушевал ветер, я, в пьяной бессоннице ворочаясь в своей постели в доме «Трава», пытался сделать какие-то выводы. Я не смог прийти к исчерпывающему политическому или историческому доказательству предосудительного или позитивного характера религии, однако решил следующее: имеет ли смысл плевать против ветра, уж лучше сразу подписать протест против того факта, что человек рождается с двумя руками, а не с тремя или с одной.

Вместо суждения во мне созрело осознание: феномен религии есть судьба… Да, это так: религиозное есть истинное, не зависящее от культуры или уровня развития, неотъемлемое человеческое качество. Можно сжечь дотла все церкви на земле и залить карболкой место, где они стояли — вотще: футбольные фанаты, к вящей славе своего надутого, кожаного круглого бога, будут по-прежнему крушить вагоны в поездах и опасно ранят в голову женщину на перроне, вышвырнув скамейку из купейного окна, и никто не узнает, «кто это сделал»… Автогонки, с одобрения властей, всякий раз будут требовать жертвы в лице хотя бы одного курьера и сеять по всему кварталу следы насилия и грабежа… И, подобно кожаному богу, имеющему целью востребовать свою ежегодную и безоговорочную пошлину в виде мертвых и непоправимо искалеченных из лагеря противника, верующие будут толкаться и громить все подряд, чтобы иметь возможность рассмотреть поближе невзрачную марионетку, именуемую кинозвездой…

Да, вот таким образом… Но, смирившись с участью… если человек готов примириться с ней, возможно ли, что из этой участи можно сделать нечто не животное, но человеческое и достойное человека… то, что принесет человечеству добродетель и счастье вместо одних лишь бед? Это уже не раз пробовали, конечно…

В припадке пьяной бесшабашности и обуреваемый чувством долга, я обдумывал в ночи отважный план, подобно рекруту, который, недовольный военной службой, «подумывает купить пушку и открыть свою лавочку». Кто-то должен это сделать, внушал я сам себе, не правда ли? Разве не мог я стать основателем мировой религии, но такой, которая сделает ненужными все остальные религии, включая «колесный спорт» и футбол, и будет спасать человечество не только по пятницам, или субботам, или по воскресеньям, но все семь дней в неделю?

Однако дорога окажется длинной, и вот еще что: я опоздал. Наш Спаситель уже к своим тридцати свое домашнее задание сделал, а мне было уже под сорок. И разве я мог быть Сыном Божьим? Чего не бывает, того не бывает никогда, и с Божией помощью и в Нидерландах много чего может случиться, однако мне казалось маловероятным, что я, прилично двинутый алкоголик, мог быть человеческим воплощением Бога.

А кстати, что должна будет представлять собой новая религия? Можно «начать с малого», — беломраморная статуя с прикрытым вуалью лицом, например, и душам будет дозволено, — разумеется, за подходящую плату, — возлагать цветы к ее подножию. Но кроме того?.. Все остальные, необходимые символы, в слове и образе, учение… И это было еще не все: толпы бородачей, социалистических мыслителей, волосатиков, макробиотов и прочих лесоебов, от которых надо держаться подальше… И потом: могут ли Нидерланды на самом деле быть колыбелью откровения и мировой религии? Для этого необходимы пустыни и иссушенные, суровые плоскогорья: в Хоой[79] или Кримпенерварде[80] такого днем с огнем не сыщешь.

И вот что мне немедленно стало ясно: ничего нового уже придумать невозможно. Понятно, что в классификации, в которой символы расставлены подряд и иерархически друг с другом связаны, еще можно отыскать небольшую область для личной инициативы, но кроме этого — ничего, просто ничего нового под солнцем. Разве не лучше было бы, например, продолжить прежнее, испытанное дело с устоявшейся клиентурой, вместо того, чтобы пытаться вырастить, как гриб, совершенно новое предприятие?

Так значит, стать католиком?.. Ну уж нет: при ближайшем рассмотрении самое лучшее, что я мог сделать, — ни во что такое больше не впутываться. Мои религиозные иллюзии были назначены мне судьбой, — да, конечно, — но в то же время это было моим личным делом, и на так называемую благодать, каковую Мать и Сын — являвшиеся, подозреваю, просто-напросто моими алкоголическими двойниками — так щедро изволили излить на меня, мне было бы лучше пожать плечами и отделаться от нее, заявив, что «с рук не покупаю». Я не был опасен: безумен, да, но это же не означает, что мне — прямой путь в богадельню с крестом на двери?

В только что купленном доме «Трава» я приступил к очередной новой книге, — не о жизни знаменитых первооткрывателей или отважных пионеров авиации, и не о любви юноши и девушки из различных слоев общества, нашедших друг друга, ибо любовь побеждает все… Нет, как и прежде: о сексе, выпивке и смерти; о полночном ветре; о мужчине и мальчике, возжелавших, но не обретших друг друга, или, лучше сказать, о мужчине, возжелавшем мальчика, в то время как мальчик мужчину не хотел совершенно, что вовсе не удивительно… «Ближе к Тебе» будет ей имя: одно название уже чего стоило, что уж там.

По большей части я был один, не раздергивал штор, чтобы не подумали, что я дома, и на ночь отключал звонок, поскольку молодцы-яхтсмены из лагеря неподалеку имели обыкновение звонить в дверь по утрам, этак около половины четвертого, чтобы потом раствориться во тьме.

Контакт с ректором Ламбертом С. я утратил не совсем. Наезжая по случаю в большой город А., я из чувства долга посещал службу в старой тайной церкви, если это было первое Воскресенье месяца. Он был честный и преданный человек, чью прямолинейность и искренность я научился ценить, но, похоже, его службы и проповеди меня больше не трогали: с великими эмоциями было покончено, да и «Бог» и вся его сиволапая семейка преисполняли меня отвращением.

Этого я Ламберту С. не показывал. Мы на свой лад оживленно беседовали об искусстве и культуре, о самой религии, но мыслями я был в другом месте, или вовсе нигде… Больше ни о чем таком возвышенном, или как там полагается представлять «Господа» и Ему подобные авторитеты: какой жалкий вздор, все это…

Нет: исполнять свой долг, вот и все, что оставалось… А это означало: попробовать закончить книгу, вопреки здравому смыслу, ибо кто мог сделаться мудрее от того, что я писал? Но нужно было закончить, я и сам так считал, закончить… до того, как я окончательно сопьюсь и обрету единственный, в сущности, выход: Смерть…