Мать и сын

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ректор Ламберт С. мог, конечно, полагаться на Святого Духа, — покамест от этого Духа ни слуху ни духу не было. Также и на мою прямодушную, облеченную в почти грубые слова просьбу все еще не было ни ответа, ни комментария. Будет ли она когда-нибудь удовлетворена, трудно сказать, может, она так и останется пресловутой «статистикой единичного случая»; но точно известно лишь то, что четырьмя годами позже, всего через несколько месяцев после моего вступления в Р. — К. церковь я с жуткой белой горячкой очутился в госпитале большого провинциального города А.

Я долго раздумывал о своих достопримечательных сексуальных манипуляциях в часовне и о словах, сказанных мной Ламберту С. на террасе кафе. Тогда я не мог истолковать ни того, ни другого, но затем, добрых лет 17 спустя, смог до конца понять и объяснить их.

Почему тогда, в кафе напротив часовни, я назвал Сына Божия «психопатом»? Это была, по меньшей мере, малопочтительная характеристика, которая, на первый взгляд, была бы объяснима лишь в том случае, если бы я ненавидел Сына Божия. Однако и тогда, и сейчас я относился к нему со всем уважением и любовью, подобающим грешнику. В чем же было дело? К объяснению я пришел окольным путем, а именно спросив самого себя, как я представляю физический облик Сына Божия. (Я исхожу из того, что каждый, для кого этот символ что-либо значит, должен был иметь подобное представление.)

Так вот: я никогда не представлял его себе бомжом-импотентом с длинными грязными волосами, каким его принято изображать на еретических иллюстрациях в детской библии или на христианских календарях. Нет, для меня он всегда был очень человечным и приличным, если не сказать привлекательным с виду. В то время, о котором идет речь в этой книге, то есть приблизительно в мои сороковые годы, я представлял себе нашего Спасителя неотразимо обаятельным молодым человеком лет 28, не кинозвездой — по-настоящему привлекательных кинозвезд, вообще говоря, не бывает, — но очень симпатичным, ладным, невинным юношей из рабочих, одетым в опрятную, хорошо пригнанную одежду. (Нет, не в точности такую, в какую одеваются юные плотники: я, конечно, не без придури, но не настолько уж придурок.)

Почему 28 лет, а не 16, не 34? Тут мы подходим к пассажу «Его пол», по старозаветной идее тождества сущности Бога и человека, и всего, что с этим связано. Если учесть, что я тогда, как всякий подверженный истерикам человек, выглядел много моложе своего возраста, и в мои сорок лет казался вполне моложавым, так что меня легко можно было принять за тридцатилетнего, — тогда кое-что начнет проясняться. Его, Сына Божия, я наделял чертами, которыми сам бы желал обладать, или порой даже воображал себе, что обладаю ими, в придачу к некоторому количеству моих слабостей — дабы сделать картину человечнее и достовернее: Он был мой идеализированный двойник, Коего я также именовал «Повелителем, Рабом и Братом» и, к свойственным Ему слабостям, которые должны были сделать его доступнее и приемлемей, относился также мой, — приписываемый ему, — невроз, из-за чего я и назвал его «психопатом».

Его визуальный образ с тех пор для меня не изменился и обладал такой же невероятной четкостью и прозрачностью. Жаль, что я не художник и могу выразить это лишь словами со множеством оговорок. Для меня эта картина обладает объективной, поистине фотографической точностью: я знаю покрой, форму, материал, цвет каждой из его одежд; знаю каждую пуговицу; знаю каждую деталь его обнаженного тела, даже самую интимную; знаю тон и ритм Его голоса и движения Его губ, когда он говорит или смеется.

В ежедневной реальности я только весьма редко, и тогда в лучшем случае издалека, как вспышку молнии, видел кого-нибудь, кто выказывал бы сходство с этой картиной. Это не мешало мне рассматривать Его как реальное существо, и бесчисленное число раз, внутренним взором созерцая Его одетое, полуобнаженное или полностью обнаженное тело, сексуально возбуждать себя, воображая при этом «весьма конкретные вещи».

Нет, нет: я не причислял себя к прогрессивным типчикам, которые — от скуки или за отсутствием настоящих идей — желали бы провозгласить Иисуса «Гомофилом Года». Я не верю, что Он — это самое, — по мне, так он в высшей степени, что называется, «нормальный». Его слияние в телесной любви со мной, — когда Его могучая юношеская любовная штуковина взорвется любовным соком, который растечется по всему моему телу и брызнет мне в лицо, — не должно пониматься как Его «сексуальное влечение», но как сама Милость Божия. (Так, я питаю отвращение к идее «прогрессивного» евангелистического фильма, который бы назывался «Любовная жизнь Иисуса». Ясное дело, подобный фильм, в котором Иисус горести Своего земного существования и божественности претерпевает в конфликте с бьющей на чувственность эротикой, был бы величайшим и трогательнейшим шедевром всех времен и народов, но просвещенный массовый человек, способный лишь на порнографическую грязь, снять такой фильм не в состоянии.)

Гораздо труднее было мне найти объяснение моим якобы распутным действиям в часовне Марии Заступницы, когда я извлек на свет божий свой воспрявший жезл. Было ли это обычным актом эксгибиционизма? Подобное объяснение меня не удовлетворило, поскольку там вокруг никого не было, — во всяком случае, ни единого живого смертного.

Сей феномен несколько раз повторялся в последующие годы и неизменно разы грывался в заброшенных или практически не посещаемых более святилищах Божьей Матери, таких, как, например, отстроенная в тридцатых годах нынешнего столетия часовня ***с-кой Богоматери в Северной Франции — полагали, что она может оспорить пальму первенства у Лурда. Обыкновенно, убедившись, что я в безопасности и за мной никто не наблюдает, я опускался на колени, обнажал свою штуковину, орудовал ею и окроплял своим мужеским соком каменный пол перед алтарем, а затем оба эти деяния, — преклонение колен и самоублажение — я после очень короткой паузы повторял от начала до конца. А что, если риск быть пойманным за этим постыдном занятием, возможно, и был, по сути дела, жертвой? Объяснение последует, но здесь я хочу обратить внимание на некую кажущуюся второстепенность: когда кто-то исполняет акт, к коему его, казалось бы, вынудила некая неосознанная и непреодолимая сила, в то время как смысл сего акта не определяется путем понятной рефлексии, — разгадка заключается в якобы бессмысленной детали, которая, на первый взгляд, никуда не вписывается. Почему именно два раза? Чтобы что-то доказать? Например, то, что я за один раз не смогу доказать самому себе, что «я — мужчина»? Нет: два — не означает ничего иного, кроме того, что это «два» следует объяснить некой магической попыткой воззвать к взаимности. «Дважды» отображает мое мнение, что «всегда бывают двое», а именно Матерь Божия, которая должна быть вовлечена в творимую мною любовь и участвовать в ней.

В такого рода делах почти всякое объяснение стоит не больше выеденного яйца, но мое — выигрывает по силе убеждения, если принять во внимание то, что случилось примерно через полтора года после того, как со мной произошло нечто странное, явившееся для меня полнейшей неожиданностью: в двух одинаковых снах, две ночи подряд, я переживал полнейшую физическую близость с очень юной Матерью Божией. Мои восторги и величайшее наслаждение превзошли все, что я когда-либо испытывал в смысле телесной любви. Оба раза это было безграничное, всепоглощающее переживание, в совершенно темной комнате, где были видны и ощутимы только ее тело и постель. Я не помню окружающей обстановки или стен комнаты: они не подчинялись пространству и времени.

Хороший вкус, честь офицера и приличия по отношению к женщине запрещают мне описывать какие-либо детали наших встреч. Хорошо, если удастся показать хотя бы намеками. От фальшивого и вульгарного изложения моего мастурбирования в присутствии Сына я уже отказался. Вот и мой опыт в обоих этих снах не стоит истолковывать в свете дурацкой односторонности: я не какой-нибудь недоделанный гетеросексуал, а здоровый гомо. То, что происходило в течение этих двух ночей, не имеет ничего общего с моими сексуальными наклонностями или временными их изменениями, но может быть понято и принято только лишь в свете Милосердия.

После этого потребности в суррогатных действиях в часовнях я уже не испытывал.

Оставались, разумеется, догматические вопросы. Не придет ли этот внебрачный пир грез в противоречие с учением Церкви и, в особенности, с догматом о Ее девственности? В этом отношении к слову, во-первых: это Ее собственная Церковь, и Она — Хозяйка в собственном доме; ни единый смертный не имеет права Ей, Заступнице в час конца нашего, предписывать пути и способы распределения Ею милостей Божиих. Но если все эти крохоборы и маловеры желают теоретизировать через силу, тогда во-вторых: если Христос во всем своем материальном существовании, от начала до конца, есть истинный Бог и истинный Человек, это означает, что он был зачат как Бог от Бога, и рожден Человеком от человека.

Здесь это касается Первых и Последних Вещей, о коих смертному надлежит говорить благопристойно и почтительно, но молчать о них он не обязан. Если то, что я рассказываю в отношении догматов, верно, тогда открываются неограниченные возможности касательно Священного плана Божия: можно ли исключить вероятность того, что две упомянутые ночи выпали в ее «опасный» период? Что она в первую ночь пользовалась противозачаточными средствами? И что, после того, как я заметил в Ее глазах непреходящее наслаждение, понадобилась вторая ночь, в которую она предоставила мне возможность зачать ей Того, кто «пожелал стать смертным с нами, дабы мы сделались бессмертны с ним»? Иначе почему две ночи?

Не стоит переживать без причины. Теперь меня переполняют воспоминания о том сне с осознанием того, что я родился во второй раз, и в первый раз стал человеком: цикл замкнулся. И все-таки мне казалось это странным, хотя я сказал себе: «Что будет, то будет — главное, лед тронулся».