Мать и сын

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В тот вечер, после ухода «Матроса», в быстро спускающихся за окнами сумерках, под звук шагов уже на верху лестницы я сидел как парализованный, — осознав, что мне страшно, и что я чувствую себя виноватым по отношению к Вими. Последнее было действительно странно, если учесть, что целью экспедиции, из которой Вими сейчас возвращался, было не что иное, как его собственное непотребство и неверность. Но, как всегда, выходило, что я никогда не мог признать за собой тех же прав, на которые претендовали другие.

Ха, однако чудно́: Вими поднялся наверх, но в комнату не вошел. Он проследовал прямиком в кухоньку, и слышно было, как он поставил на пол свою скрипку в культмассовом футляре. Судя по рывку, которым был распахнут холодильник, я сделал заключение, что мой спутник жизни счастливым себя в данный момент не чувствует. Разумеется, такого рода предприятия, как то, в которое сегодня в полдень пустился Вими, бывают не из легких: либо парень свое получил, либо нет, — но если получил — как далеко все это зашло? Семья мальчика, сокурсники, владелец дома, квартирная хозяйка и так далее — они, разумеется, не должны были ничего прознать, ни под каким видом. И что потом: начинать что-нибудь, вить любовное гнездышко?.. Но где?..

И все-таки я заключил, что для меня, принимая во внимание все обстоятельства, было бы лучше, если бы Вими в этот полдень одержал победу… Во имя желанного мира, в первую очередь, однако, если поразмыслить, и похотливые, нечистые, извращенные мечты также играли роль, потому что я очень хотел бы еще раз встретить того юного музыкантика любви, которого всего раз-то и видел… Наперед никогда не знаешь… Он был великолепен, этот худощавый, светловолосый, похожий на девушку и туповатый зверек, в этом своем детском свитерке в клеточку и невинных, чуть мешковатых брюках, с сияющей лучшая-в-мире-жевательная-резинка физиономией, этот-шампунь-изменит-вашу-жизнь-шевелюрой и всегда чуть приоткрытым по-пробуйте-бесплатно-эту-зубную-пасту ртом: к его физическому облику, насколько я помнил, придраться было нельзя, — за исключением того, что у него, по-видимому, не были вырезаны гланды.

Как быстро все-таки скачут наши мысли… Не успело одно обожаемое существо выйти за порог, как уже вожделеешь к другому… Разве не было уже одно это преступной изменой «Матросику», который теперь вместе с «Паулом» и «Даном» возвращался в машине в большой город Р.?.. И теперь я поймал себя на том, что только что, мгновение назад, обдумывал, что надо бы мне убрать пустой стакан Матросика и запрятать его куда-нибудь, и вот, в этот самый момент, я вновь думаю о том же… «Прежде нежели пропоет петух…»

Судя по звукам, которые доносились из кухни — бичом нашей семьи была довольно сильная глухота, но я обладал слухом пустынной лисицы — Вими рылся в холодильнике не только на предмет попить: он намеревался поесть. Тот факт, что он испытывал голод и собирался немедленно утолить его, в совокупности с тем, что он не заглянул с порога в комнату, дабы уведомить меня о своем возвращении, внушил мне весьма серьезные основания заподозрить, что визит к скрипичному принцу не доставил ему никакого наслаждения, кроме музыкального. Он был голоден и хотел пить, поскольку ему не дали отведать «белого юношеского сока», утоляющего всякий голод и всякую жажду, и ему пришлось, жаждущему и, возможно, чересчур робкому для того, чтобы выказывать хоть какие-то откровенные знаки внимания, весь день довольствоваться чаем и одним-единственным кругляшком пересохшего печенья, украшенного посередине пыльным подобием цуката. Одному Богу известно, что еще может случиться, если он сейчас войдет в комнату… Мой малодушный страх возрастал, но в то же время нарастал во мне протест против этого страха. Такое часто бывало: я нередко совершал отчаянные и смелые поступки, — например, сражался с сильнейшими противниками, — исключительно оттого, что был трусом, не желавшим признаться в этом самому себе. Но теперь к этому прибавилось кое-что другое: я знал, что, отрекшись от «Матросика», — скажем, убрав его стакан, — я никогда больше его не увижу. Его появление у меня было знаком… И это не случайность, то, что он явился ко мне в момент, когда я совершенно не был достоин принять его, — слишком запачкан, слишком нечист даже для самого невинного прикосновения в любовной игре… Да, он был Сыном… Который в милосердии своем искал меня, недостойного, в час, когда я поистине был не в состоянии взглянуть Ему в глаза… И теперь я думал, — поскольку, так сказать, одно вытекало из другого, — о необычном моем обещании или обете, тогда, в поезде, отходящем от перрона большого города Р… моем обещании, что «если из этого что-нибудь выйдет», я приму католичество. Не связал ли я себя уже этим обещанием?.. Я видел Его дважды… Во второй раз мне было дозволено коснуться Его, и по некоему непостижимому промыслу, коему я должен был доверять, будет и третий раз, когда Он, в Свою очередь, раскроет мне Свои объятия и речет мне Слово неслыханное, спасительное, жизнь дарующее… Уже дважды был мне знак, и к Нему стану взывать я, возжаждав получить его в третий раз, но того самого шага — мысль о котором вселяла в меня страх и стыд, но ведь я дал обет, волей-неволей я согласился на него — того самого шага при этом так и не совершу…

Я уже порядочно перетрухнул и, начни Вими меня допрашивать, я вообще рехнулся бы от страха и чувства вины, но от «Матроса» я не отрекусь… нет, никогда… ни в жизнь… лучше умру… а обещание свое сдержу…

В бутылке еще кое-что оставалось. Я быстро выплеснул остатки в стакан, осушил его, и у меня мелькнула мгновенная мысль: а что, если откупорить еще одну, хлебнуть из нее хорошенько, поставить на стол между стаканами, а пустую задепонировать за книжки, на полку. Однако эта операция, даже мгновенно проведенная, все-таки могла оказаться слишком трудоемкой, и я решил отказаться от нее.

Звуки, доносившиеся с кухни, приобрели теперь определенную обстоятельность, как будто Вими принялся сооружать полный обед. Я решил рискнуть, схватил с каминной полки непочатую бутылку вина, сорвал с нее капсюль и вонзил в пробку штопор. К счастью, это был этап номер один из двухэтапной системы, так что обошлось без хлопка. Опаньки, открыл, без шума и пыли. Я хватил здоровенный глоток. Теперь припрятать пустую бутылку… Поздно: Вими приближается, и вот-вот войдет в комнату. Единственное, что можно еще было сделать, это задвинуть ее под стул, на котором я сидел, понадеявшись, что там она не сразу попадется ему на глаза.

На лице Вими, немного раскрасневшемся, — возможно, из-за влажности на улице, — лежало замечательно умиротворенное выражение, почти нежное, но, хотя поначалу оно меня успокоило, присмотревшись, я почти встревожился.

— Привет, солнышко. Не хочешь яишенки?

Это еще что такое? Очень смахивало на то, что Вими-таки удалось сыграть любовную арию дуэтом, и что в мыслях он уже приступил к устройству своего нового любовного счастья, а это, помимо всего прочего, могло предполагать и то, что он, если можно обойтись без заморочек, потихоньку начнет откатывать меня на запасный путь.

— От яишенки не откажусь, — весело ответил я. — Вот совпадение: я только что про себя подумал: «Ага, Вими пришел. Не пожарить ли мне ему яишенку?»

Вими довольно натянуто ухмыльнулся, но мне было ясно, что он, по крайней мере сейчас, не намеревается закатывать скандал. Он повернулся и вновь направился в кухню. Теперь бы пустую бутылку куда-нибудь… В книжном шкафу, прямо напротив меня, стоял ряд томов крупного формата: библия в официальном переводе, библия в лейденском переводе, в немецком переводе и в переводе Лютера, библия короля Якова, французская библия, а также Новый Завет на древнегреческом. (Тот самый текст, вызвавший замечание Ницше о том, как жаль, что Господь, через несколько тысяч лет решившись написать продолжение своей первой книги, не выучил сначала греческого). Бутылку можно было довольно незаметно пристроить за книгами, поскольку, кроме меня, никто никогда к этой полке не прикоснется. Сказано — сделано, и, вновь усевшись на стул и торопливо отхлебнув еще пару глотков, я в дешевом хмельном угаре подумал о том, что атеисты могут себе болтать что угодно, но есть все же польза от Слова Божия…

Вими внес в комнату две тарелки со своей стряпней, и я расчистил место на столе. И все же: никаких замечаний насчет двух винных стаканов, а ведь ревнивая подозрительность Вими не знала границ… Нет, на данный момент был полный штиль, он был поглощен чем-то совершенно другим… «Молодым везде у нас дорога», — мрачно подумал я.

— Ну, а ты чем сегодня занимался? — жуя, спросил Вими. Да провались ты, весьма отчетливо послышалось мне. Его голос, звук которого раньше казался мне божественным, теперь приводил меня в раздражение. И все же я долгие годы безумно любил его, и никогда не поверил бы ничьим предсказаниям о том, что когда-либо станет иначе… Так, как я любил его тогда… всего несколько лет назад, с тех пор он, в сущности, мало изменился… Неужто это я так изменился?

— Ну, утром к службе сходил, в ту самую церковь, — с трудом ответил я. — Было очень мило. — Почему же мне все-таки было стыдно?

— Винца? — быстро спросил я. Не дожидаясь ответа Вими, я схватил пустой стакан «Матроса», чтобы ополоснуть его в кухне. Я надеялся, что Вими этого стакана не заметил, и когда я вернусь в комнату, решит, что я достал вымытый и протертый стакан из буфета. Надеяться на это было не очень красиво с моей стороны, нет… но в сущности, к собственной трусости мне было не привыкать.

— И гостей принимал? — спросил Вими деланно небрежным тоном, когда я вернулся и налил нам обоим.

— Да, можно и так сказать, — начал я.

— Ну, говори, — весьма дружелюбно поощрил меня Вими. В воздухе определенно пахло скандалом.

— Этот священник, у него после нашего знакомства… для меня времени не было, — объяснил я. — Но вот сегодня он как раз был в наших краях…

«Кукареку», — прозвучал во мне голос.

— Не иначе как у блядей, — доброжелательно предположил Вими.

— Возможно, возможно, — осмотрительно поддакнул я. — Ну и ко мне зашел. Поболтали с ним. Так, ни о чем. По делу, собственно, и не поговорили.

«Кукареку, кукареку, кукареку», — заливался внутренний голос, который, казалось, больше никогда не смолкнет.

— Священник-то, небось, молоденький был? — медовым голосом осведомился Вими. Что-то в его тоне должно было насторожить меня, но мысли мои блуждали совсем в другом месте, вокруг чего-то непоправимого… Я… меня ничто не принуждало, мне ничто не угрожало… я только что предал то, что поклялся никогда не предавать… Что же теперь делать?.. Вылетела ложь, назад не возьмешь… Обет был нарушен… Да, один… Но ведь я давал два обета…

— Да нет, не такой уж и молоденький, — автоматически ответил я.

— Что, разве не желторотик? — каркнул Вими. — В таком юном возрасте и уже сан получил? Священник годиков этак, скажем, шестнадцати?..

У меня перехватило дыхание. Предательство… отречение… и вдобавок предательство, которое предало и наказало само себя… Какая издевка… На что мне теперь жизнь… Или нет, а может… То, другое, что это было?.. Два, два обещания, два обета было… Да… Если я теперь не проявлю слабости, вновь… Если я теперь скажу… что должен, второй обет… покроет ли он мое преступное нарушение клятвы?

Я должен сказать, и я скажу… и этим… во всяком случае призову в свидетели второй обет, бесповоротный… Конечно, но потом… потом я провалюсь в пучину отсталости и святошничества… швырну на помойку достоинство взрослого и развитого человека… И никто более не примет меня всерьез, ни как художника, ни как человека или друга, с которым можно идти одной дорогой…

И все же… я собирался высказаться, потому что ничего другого мне не оставалось…

— Мы кое к чему пришли, — медленно проговорил я, оставив без внимания вопрос Вими, словно бы он не дошел до меня.

Вими взглянул меня, почти шокированный. Как всех тиранов, его выбивало из седла то, что он принимал за неожиданный отпор.

— К одной вещи мы пришли, — повторил я, как в трансе. — Я окончательно и бесповоротно решил принять католичество.