1969 ГОД

Получив свой аттестат с предсказуемыми тройками по всем точным наукам, Маруся пошла поступать в Театральный.


ЗАПИСКИ УЧЕНИЦЫ


Сразу перемудрила: нет, чтобы просто почитать стихи, решила читать их «в образе». Выбрала Бёрнса «Оду на смерть моей овцы Долли» и читала от лица сентиментальной дурочки. От природы высокий голос завысила до писка, а манерность довела до предела. Слетела с консультации. Стояла, оглушённая, не способная осознать весь ужас провала. Подошла длинноволосая девушка, которая не была слишком расстроена и сохраняла способность действовать. Взяла меня за руку и привела в ТЮЗ. Конечно, мне и в голову бы не пришло поступать в детский театр, но выбора не было. Учтя прошлую ошибку, выбрала стихи Тушновой: «Знаешь ли ты, что такое горе?» Читала «низким» голосом, со всем возможным драматизмом. Думаю, зрелище было прекомичное: семнадцатилетняя, с пухлыми щёчками и наивно распахнутыми глазами читала о том, о чём не имела ни малейшего представления! Как уж З. Я. увидел то, чего не видели другие, и Вот Вам подарочек на целых 13 лет, дорогой Учитель!


Задание на лето:

1 Работать над книгой Станиславского «Моя жизнь в искусстве» (Основные тезисы).

2 Подарок классу.

3 Вариант курсового гимна.

4 Музыкальный сюрприз (концертный номер).

5 Дневник (огорчительные впечатления и радости в период поступления, первое занятие, творчество летом).


«Дневник» у меня не получился. Папа как-то сказал, что когда человек совершает нехороший поступок, он всегда может найти ему целую гору оправданий, и даже научно обосновать. Он прав. Оправданий, точнее, причин у меня очень много.

Мне иногда говорят, что я неискренна, самое страшное – неискренна сама с собой. Не понимаю. Всё перепуталось, и сама не понимаю, что искренно, а что – нет. Бывает, убеждаешь кого-нибудь, или пишешь письмо, сочинение и веришь в то, что сказано, написано. Проходит день, и оказывается, что мысли-то, наверное, были чужие, они давно забыты, и в следующем разговоре (сочинении) с той же убеждённостью говоришь обратное. И можно ли искренно писать дневник, зная, что его будут читать? Станиславский выбрал форму дневника для многих своих произведений, но ведь у него было, что сказать людям!

Итак, огорчительные впечатления в период поступления, радости, испытанные в этот период. Когда на первом занятии был задан вопрос о том, что именно огорчало и радовало, кто-то сказал: «Огорчало то, что не поступили многие ребята, с которыми сдружились». Мои огорчения – чисто эгоистического характера. Да, жалко ребят, хорошие были ребята, но это механические, неискренние мысли. Я прекрасно чувствую, физически ощущаю состояние полной пустоты и одиночества после того, как в списке не была названа твоя фамилия. Долго не можешь опомниться, и на счастливчиков смотришь так, как будто они гении, откуда – то с другой планеты, и отлично знаешь, что их жалостливые взгляды – случайность, минута – и от жалости не остаётся и следа. Они уже заняты новыми заботами. Ты уходишь и долго-долго плачешь где-нибудь в укромном месте.

Самое большое огорчение, которое я пронесла через все три тура – то, что никогда не удаётся сделать то, что хочется. Пока вызывают других девочек, забыв о том, что скоро и мне выходить, слушаю их и, кажется, чувствую все недостатки. Малейшая фальшь в голосе, интонации, всё это моментально отдаётся где-то в груди, и уже знаю, как надо бы прочесть, и уже читаю мысленно. Но вот выхожу на середину комнаты – голос не повинуется. Что я говорю! Как я говорю! О, Боже мой! А в это время, наверное, девочки сидят и отмечают про себя, непроизвольно, каждую мою фальшивую нотку. Отвратительное чувство, когда выходишь на сцену с дрожащими ногами, не способными просто согнуться, не то, что вальсировать, или исполнять «характерные» па. И вот танец, тщательно подготовленный в общежитии института Культуры, вызвавший одобрение у знакомых студентов, «проваливается» в самый ответственный момент: на туре. И не так уже радует весть о том, что допущена к третьему туру, потому что всё время живёт чувство, будто тебя взяли по какой-то случайности, ведь способности свои ты так и не показал. Чувство неустойчивости, шаткости твоего положения в студии. На третьем туре раздали драматические отрывки и познакомили с кураторами. Как я ошибалась, когда считала роль Джульетты своей и самонадеянно думала, что справлюсь! Встреча с куратором – и вся моя самоуверенность разлетелась в пух и прах! «Дорвалась» до трагедии и, не имея опыта игры, стала выть. Не знаю, как это получалось. Может быть, дурную услугу оказала привычка «петь» стихи:

«Белорунных ручьёв Ханаана брат, сверкающий Млечный путь!..»

«Ромео, о, зачем же ты Ромео! Покинь отца и отрекись навеки…»

Текст, который знала без запинок, вылетел из головы напрочь. Всё, на что я была способна – схватить партнёра за руки и трястись крупной дрожью. Педагоги по речи засомневались, есть ли у меня вообще голос. Как странно. Ещё во время поступления быть студийцем казалось таким счастьем, которое невозможно пережить. Но вот сдана история, написано сочинение, но кроме усталости – ничего. Я до сих пор не верю, что всё это не сон, и поверю, наверное, только когда начнутся занятия, и, как во сне прикоснусь руками: если не исчезнет – значит, я, действительно, счастлива!


30.07.69 г. Первое занятие.

Пришли, сели, началось. То и дело мелькало: «Очень важно. Надо обязательно запомнить.» Но вот появлялась другая мысль, её надо было тут же схватить, обработать, пережить, отложить куда-нибудь в уголок мозга, но времени не хватало. Пыталась только запомнить сказанное, чтобы после занятия «переварить». Но, то ли я была не готова, то ли слишком много было этих мыслей – непривычная пища мозгу, не знаю. Факт тот, что выйдя на улицу и попытавшись что-нибудь вспомнить, я обнаружила, что в голове кроме светло-серого тумана ничего нет. Во время занятия поздравить нас пришли старшекурсники. (Потрясающий по составу курс, уже создавший «Наш цирк») Чудная песня, чудное исполнение. Неужели и мы будем такими? Но почему все девочки плачут, а мальчики виновато улыбаются? Почему? Не понятно, но чуть не расплакалась вместе с ними. Результат занятия: надо работать, надо что-то (а что именно?) на корню в себе переделывать, что-то оставить позади, начать новую жизнь! В конце концов, мысли, может, не так важны, как настроение, вызванное первым занятием: желание делать, огромное желание делать! (Которое очень быстро улетучилось, стоило мне заняться подготовкой подарков людям, в большинстве своём мне не знакомым. Слава богу, что хоть имена и фамилии запомнила!)

Творчество летом.

Итак, дневник у меня не вышел. Каждое утро я вставала с надеждой, что сегодня оно должно начаться, творчество. Но с утра приходилось идти в магазин, на рынок… Потом одноклассницы сдавали экзамены в ВУЗы, кому-то помогала, кому-то мешала (не нарочно), читала какие-то книги, а творчества всё не было и не было. Правда, много времени уходило на «упражнения». Летняя «idee fixe» была постановка голоса. Целыми днями, когда отец уходил, я пела романсы низким, «грудным» голосом, стараясь, чтобы звук резонировал где-то в животе. Мне усиленно стучали в потолок соседи сверху, и в пол – соседи снизу, но я мужественно переносила «критику». Но вот настали холода, пальто ещё не готово, я мёрзну, хрипну, сиплю, лечу насморк и с каждым днём теряю надежду исполнить свой музыкальный номер в концерте. …

Дневник у Вас всё-таки получился. А если добьётесь систематичности и конкретности, то совсем будет хорошо. Дневник – очень сильный помощник в становлении творческого характера, в самовоспитании. 4 – З. Корог.


10.09.69

9 часов. У входа в ТЮЗ

Собрались рано. Стояли у дверей страшно взволнованные и напуганные. Плохо с заданиями. Что-то недопонято, что-то не сделано, что-то сделано не так, как надо. Слишком необычно это начало новой жизни. Первые шаги – с опаской, с оглядкой.

Вошли в зал, расселись. Следом в зал – очень много народа: артисты, педагоги. Поздравляют, напутствуют. Уже не до страха, нет, он не ушёл, а просто отошёл на задний план, заслонённый чем-то более важным и сильным: желанием работать.

– Бороться с ощущением, что – главное (поступление) позади! Всё только начинается. Очень важно не остыть, сохранить «героический пыл». Не привыкать! Воспринимать давно знакомое с чувством его первоначальной новизны. Очень трудно. Я вообще очень быстро привыкаю к важным переменам. Состояться! Очень хочется. Что-то чувствую в себе, хотя это не довод, конечно. Это «что-то» чувствовали в себе и те, кто провалился на турах – иначе зачем было приходить сюда. А всё-таки, я не такая! Невозможно поверить в свою ординарность. Наверное, жизнь не била: слишком уверена в своей судьбе, даже когда предполагаю какие-то падения.

Первые задания: воспитать аккуратность, следить за руками (они, как глаза нужны актёру), избавиться от дурных привычек, (а что тогда от меня останется?), учиться вежливости.

Только при неустанном контроле (самоконтроле), филигранной работе по пустякам (???) можно чего-то добиться.


11.09.69

Тренинг. Никто ничего не умеет. Упражнения интересны, но, в конце утомляют, видимо, без привычки. Наконец, «Концерт»: концертный номер. Ошибки у всех, в основном – одни и те же, так что все замечания можно принимать на свой счёт. «Каждый номер должен быть законченным, т. е. иметь начало и конец, Никакой самодеятельности, трепатни, пошлости, дурновкусия.» Хорошо говорить, а как отличить? Выбирала, колебалась, достала пластинку Пиаф. «Милорд» – любимая. Знала, отлично знала, что даже подобия Пиаф не будет, а пародировать не хотелось, решила рискнуть. Хотелось показать истинную француженку так, как я понимаю (всё-таки довелось пообщаться) с её темпераментом, страстностью. Песня знакома каждым звуком. Репетировала рано утром в лесу: птиц пугала. А иначе где? Иной раз так хочется петь, как можешь, пусть плохо, но громко-громко, когда голос уже не колебание воздуха, а что-то осязаемое, вещественное, выходящее из самой середины! На площадке случился ужас: пропал, (совсем!) голос, слова исчезли… несколько проклятых минут беспомощного перетоптывания под взглядами всего курса… С облегчением ушла с площадки, на которую, оказывается, надо рваться. О. М и В. М. (Ольга Михайловна и Вениамин Михайлович) ругали не очень сильно, сказали, что не хватало аккомпанемента. Стояла на сцене «как голенькая».


12.09.69

Разделились на две группы. Мы – с В. М. Тренинг. Немного не понимаю. Или усложняю? Упражнение на концентрацию внимания: проследить свой путь от дома до студии. Сначала вижу всю дорогу так, как будто лечу с огромной скоростью на высоте 2-3 метров. Мелькают дома, улицы, повороты. Всё. А все ещё «идут своим путём». В. М. : – Внимательно… шаг за шагом…

Тогда в ход идёт старая моя игра, принесшая очень много вреда. Не помню, когда она родилась, наверное, с первой книжкой: видеть себя со стороны, отождествляя с героиней романа (отсюда – непроизвольно-картинные позы), думать о себе в третьем лице, придумывать свою жизнь, как книгу, где я, и не я, в общем-то, трогательная особа. Играть «в кино», видеть себя «с экрана». Иногда иллюзия настолько сильна, что многие впечатления оставляют зрительный след (ой, куда забралась, но это правда!) когда действую, живу как во сне, не чувствуя, а наблюдая со стороны. Как будто выхожу из тела и, оставаясь в стороне, смотрю, как оно там без меня.

Пишу, и всё больше становлюсь себе противной, насквозь фальшивой, «изображающей». М. б., эта привычка вошла в кровь и стала причиной того, что, как бы искренно я ни говорила, любящие однокурсники отвечают: неестественно. Ужасно это мучит. Даже, когда верят, сама начинаю сомневаться. Каждое слово, каждый шаг кажется фальшивым, ещё больше сковываюсь, становлюсь совсем не собой, и ещё больше мучаюсь. Откуда эта манерность? От книг? От французского языка с семи лет? От того, что с детства стремилась к самосовершенству и придумала свой образ?

Ненужное самокопание. Делом надо заниматься. Но эмоции «не по существу» отнимают слишком много сил и внимания.


«Всё лучшее, что есть в армии, в смысле организации, должно быть в студии.» З. Я. К.


13.09.69

Тренаж описывать не буду. Естественно, что сначала у нас ничего не получается, но потом будет получаться, с каждым днём – лучше (дай-то Бог!)

Сдавали летнюю работу: К. С. Станиславский «Моя жизнь в искусстве». Не очень интересно. Цитируют все одно и то же, очевидное, трудно понять, что же человека задело. Выглядело, как соревнование на лучшего знатока афоризмов. Отличился Комиссаров. Не восторгался, как все. Надо будет поговорить с ним. Бесспорно: книга нужна начинающим актёрам. Возник спор: можно ли считать её руководством. Не знаю. Кажется, она не избавит от ошибок. Мало того, что ошибки могут выходить за рамки книги – начинающий может допускать (должен допускать, иначе – никак) те же ошибки, с той лишь разницей, что будет знать их «научное название». Но причины этих ошибок всё-таки различны, и по одному рецепту лечить их нельзя.


15.09.69

Занимались в «Брянцевской» комнате. В тренинговых упражнениях сдвига нет. Дорогу от дома до студии вспоминали, помогая себе словами. Результат: меньше отвлекаешься, но картина уменьшается, дробится, «видю» отдельные предметы, а не общий «пейзаж». Разбирали и собирали воображаемую авторучку. Надо чаще работать с воображаемыми предметами, но… не всегда есть время, а, главное – желание. «В начале учёбы многое будет казаться скучным, неинтересным. Да и потом, в жизни. Будущий актёр должен во всём, что необходимо, находить интерес.» (????)

Всекурсовой конкурс песни. Песни не написала. Даже к лучшему, что песня осталась ненаписанной: посмеялись бы. Ведь это же было: «Я прихожу в ТЮЗ. Как в сказку!» Было. Теперь нет.

По чуткому облаку

Шагаешь несмелая, непорочная.

Несёшь своё солнышко: сына первого –

В злую ночь его!

С доверчивой радостью ладони протягиваешь:

– Смотрите, вот какой!

Хватают, и жадно зубами вгрызаются.

– О, мой родной!

По голому сердцу – грязными пятками:

– Нам так понятнее!

Вырвали ножки, головку выдернули,

кровавую тушку изнанкою вывернули:

– На кол – знаменем!

Небо каменное.

Твою колыбельную хором воют.

Плачь, омертвелая!

Плачь, скорбная!

Нет, дело не в том, что я хорошая, а они – толпа, не понимают. Они, наверное, правы. Я не хочу ставить себя выше других, наоборот, многому учусь у ребят. А стихи такие хочется писать. Потому что есть такая тенденция: люблю страдать. Если нет внешних, событийных причин, ищу их в себе. Страдаю от своего несовершенства. В этом смысле очень «помогают» книги. Всякое резкое суждение автора о недостатках своего героя принимаю на своё счёт.

Цвейг «Нетерпение сердца»: «Есть два рода сострадания. Одно малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, торопящегося поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего.» Обо мне. Может быть, в этом эгоцентризм – слишком много внимания обращать на свои переживания! А, как выяснилось на днях, эти переживания, довольно- таки бурно выражаемые, неприятны окружающим.

Но, только разобравшись в собственных переживаниях, легче, по аналогии, разобраться в чужих. Мне говорят: – Держи всё в себе, ничего не показывай, всё равно не поймут. Не показываю. Просто скрывать не умею. Показывать, изображать – противно. Надо учиться держать себя в руках. Этюд «молча вдвоём», чтобы сказать самое необходимое. Фильтр. Как же я на сцене буду реагировать, если научусь сдерживаться. Так и буду «брёвнышком». Всё в себе, и никто ничего не увидит. В. М. назвал меня «колбой». Но истеричность тоже никого не трогает. Фильтр. До последней возможности держать в себе, чтобы наружу вышло самое необходимое, истинное.


18.09.69

Неожиданно Т. Куприянова предложила мне участвовать в её номере – игре на детских роялях. Долго колебалась – завтра концерт, не успеем. Но после провала моего «Милорда», когда я на полном трагическом серьёзе пыталась изобразить Пьяф, в зале захохотали, я обернулась и увидела, что мой «аккомпанемент», видимо, не зная, чем себя занять, приплясывает и корчит рожи что есть сил… На перроне метро сели с Таней на скамейку, достали «инструмент». Соседние скамейки оккупированы молодыми парами. Сначала недоумённые взгляды, потом – смех, разошлись. Меня страшно это смутило, и, чтобы побороть смущение, стала бить по клавишам ещё сильнее.


19.09.69

Ждали. Боялись этого дня. Подарок курсу. Ничего лучше не придумала: полено, из которого ёщё не вышел Пиноккио, а уж какое у него будет лицо – зависит от курса. Рано утром выскользнула из дома с пилой-ножовкой за пазухой совершать диверсию. Удивительно приятно побороть лень, заставить себя встать рано, из тёплой постели – в морозное утро, бродить по лесу, пилить толстенное бревно, вдыхая запах опилок, скинуть плащ в разгаре работы…

Общие ошибки: игра в «кого-то», неправда, возникающая из желания казаться лучше, милее. Оригинальность без оправдания – теряется вера в совершаемое. (????)

О номере с детским роялем и вспоминать не хочется. Я здорово испортила Татьяне номер: стыдно было выходить на площадку, неловко, нехорошо. От этого – трепалась. От стеснения всегда кривляюсь. Мою сентиментальную сущность очень тронуло выступление Оли Лысенковой. Она вышла, запела, кровь прилила к лицу – у меня слёзы на глазах: – верит! Очень хорошо. Хотя без замечаний не обошлось


21.09.69

Сегодня утром предоставлены в полное распоряжение Саши Тропкина Крик стоит страшный – слышно от метро. Ещё ничего не сообразили. Но уже были расставлены по местам, получили задание, работаем. Как в армии, когда общий результат не виден, но каждый рядовой делает своё дело. Но пришёл З. Я. и очень нас ругал. За что? Тропкина отчислили.

«Наибольшую эффективность в работе приносит непрерывность и сознательность работы.»

Это ясно.

«Не сбиться на развлекательность и затейничество! Наши цели – гораздо выше!»

Высокие цели! Вчера было открытие сезона – «После казни прошу.»

Спектакль трудный для многих. Требует работы мозга. Впереди, в партере дерутся программками, сзади модерновые девицы целуются и громко, навесь зал – хохочут. Вывели. Так для кого выматывается больной Тараторкин? Кому он рассказывает жизнь героя? Героя! Наши цели – выше! Не развлекательство! Не затейничество! Знаю. (17 лет!) Знаю, что искусство перестаёт быть искусством, если идёт в ногу со временем: впереди, только впереди! А всё-таки больно, очень больно! Сцена – чудовище! Она моментально отбирает у человека возможность дышать, двигаться, видеть, слышать… Она оглушает, ослепляет, отупляет! Нет, не так! Чтобы быть на сцене живым человеком, надо, отдав ей 90% чувств, оставить себе 100%. Нужно быть большим, для того, чтобы не уменьшиться. Сцена уменьшает достоинства и увеличивает недостатки. Обратить недостатки в достоинства! Главное – не как выглядит человек, и не какую роль он играет, а что он этой ролью хочет сказать. Вопрос, которым я живу на сцене – важнее успеха. (Понятно: успех может быть дутым. Даже часто. И забота об успехе – это низменно, тогда – идти в манекенщицы!

Задание: пойти в зоопарк, найти зверя, попытаться побыть им.


22.09.69

ОСТОРОЖНО. ЗВЕРИ! Выбрала льва. Потому что великолепное животное – царь. И ещё потому что – грива. Как у меня. Но не суть. В зоопарке не повезло: лев спал, час, второй.. решила «додумать» Ужасно не хотелось изображать льва внешне: вставать на четвереньки рычать, выставляя задницу. О чём может «думать» лев, кроме еды? Достоверно, что животные переживают нечто вроде ностальгии, посаженные в клетку. Мой лев вдруг встал и начал ходить взад-вперёд по тесной клетке. Куда смотрели его глаза? Вышла на площадку. Стараясь ступать как можно мягче, хожу взад-вперёд, пытаюсь увидеть пустыню, далёкий горизонт, но вижу только стены, лица, лица, стены, белые пятна вместо лиц. Руки девать некуда (не вставать же на четвереньки!) – сложила на груди, – Литературно! Фальшиво! Мимо задания! !!!!!!!!

Поняла, что такое – сентиментально: когда чувства, выраженные внешне, не оправданы изнутри, не профильтрованы. А если – это просто бурный всплеск? Как его профильтровывать? То же о естественности. Как часто неестественным называют человека, просто не похожего на других.

«Разница между этюдом и упражнением с препятствием: этюд – это когда упражнение целенаправленно. Я непрерывно иду к цели. Моё движение к цели составляет борьбу с объектом. Этюд – отрезок жизни, в котором есть обстоятельства. Отсутствие обстоятельств и отсутствие движения к цели превращают этюд в упражнение.»


11.10.69

Этюд. Молча вдвоём (краткий конспект), «Воспитание глаза, органов восприятия.» Почему молча не один, а оба? В жизни поведение человека зависит от окружающей среды и поведения партнёра. Разучивать надо – «что за чем», а не «как делать». Точно работать с воображаемым предметом не вообще, а конкретно. Внутренний текст должен быть интенсивным (никто так и не объяснил, что такое, этот внутренний текст. То есть, он как бы должен появляться сам по себе. А если не появляется – ты бездарь. Он не появлялся, приходилось сочинять, вместо взаимодействия с партнёром – сосредоточенная на себе отрешённость, ступор, бездействие.) Оправданность! Главное – объяснить себе, мотивировать, и, тогда – поверить. Разница между воображением и фантазией: воображение пользуется знанием, фантазия – выдумывает.


15.10.69

Сцендвижение. С каждым уроком всё больше нравится. Боже мой! – проклятое освобождение по физкультуре, добытое такими нечеловеческими муками, как оно сейчас мешает!

НЕ МОГУ БОЛЬШЕ! Дёрнуло меня переписывать дневник – ничего не успела. Ну, ладно! Пусть мне будет хуже!

Дневник любопытный, стихи… противоречивые. Можно согласиться с Вами, где вы отмечаете некоторую самовлюблённость и эгоизм, но главное в дневнике – анализ учебного процесса и творческой жизни, своей и товарищей. Пропуск цитаты в тексте и особенно конец дневника – непростительны и беспардонны. Этого себе позволять нельзя. 4 – З. К.


21.10.69

Сценречь пропустила глупейшим образом – стояла в очереди к паспортистке в ЖЭКе. Необходимы справки, связанные с перепропиской – а тут новосёлов целая комната, за полчаса обслуживают одного-двух. Когда подошло время уходить – до окошка оставалось так мало, а в следующий раз попасть можно только через неделю! На урок не пошла – поздно.

В очереди, как всегда, велись чрезвычайно интересные разговоры: одна молодая и полная женщина убеждала всех, что, если не дашь «на маленькую», – будешь сидеть без газа, света и воды хоть целый год! Она, дескать, учёная – приспособилась – дала, и, пожалуйста! – во всём доме воды нет, а у неё идёт, да ещё – горячая! Бывает же!

А с речью плохо вышло. Много важного пропущено – не наверстаешь, учебник не прочтёшь на переменке – не в школе.

Думаю: не слишком ли рано поступила в студию? Актёр – общественный деятель. Что я могу сказать людям? Что я могу, если не хватает элементарных знаний, не говоря о знании жизни. Что я видела, что пережила? Из одного стеклянного колпака – в другой! Никаких трудностей, трагедии по пустякам, в голове – бредовые идеалы. В этом новом коллективе чувствую себя занозой, куда-то пропали организаторские способности, проявившиеся в ТЮТе. Хожу по комнатам, ищу тёплые глаза и не нахожу. Чем- то успела оттолкнуть от себя людей. Всегда так: с первого взгляда нравлюсь (особенно взрослым), потом разочаровываются, находят кучу недостатков и уходят прочь. Остаются редкие и, продолжая изучать, привязываются, узнав почти до конца, разглядев что-то под оболочкой. Целых три оболочки! Я не горжусь этим, как может показаться, но и не хочу полностью сбросить оболочки! Во-первых, потому что сама ещё не научилась различать: где оболочка, а где – ядрышко, что моё хорошее, что моё плохое, а что не моё – напускное. Просто не знаю. В кровь, что ли вошло, это напускное? А во-вторых, нельзя обнажать это ядрышко для всех – всех, первых попавшихся. Могут плюнуть. Пусть докапываются те, кому это нужно, а не те, кому просто любопытно. И потом: отдавать всё «своё» надо на сцене. В остальное время – держать, копить, чтобы было ЧТО отдать на сцене. Ведь известно, что, как только раскрыл «ядрышко» – оно уже не твоё, а общее. Ой, туманно вышло, но мне это всё так понятно!


18.12.69

День какой-то странный. Так много надежд было на него возложено. Экзамены на носу – а многое не сделано. Помещения не было: всё занято. Магнитофон единственный – сломан. Гитары унесли и не вернули таинственные незнакомцы. Настроение паршивое. Руки опускаются. Мастерство с Ольгой Михайловной. Что показывать? Конечно же, ни к тренингу, ни к заданиям с полной серьёзностью отнестись не могли. И так времени нет, а тут – тратить его на ерунду. Страшная взвинченность, люди на глазах сходят с ума – каждый по-своему. Коллективно придумывали рассказ – изощрялись в глупости. А потом пришлось играть это. Выскакивали, по мере способностей, кривлялись, убегали за кулисы и корчились в судорогах совсем не весёлого смеха. Может быть, преувеличиваю, но так я видела всё сегодня. И сама была такой. Все силы направлены на одно: сессия, кто-то должен «вылететь». Кто? Скорее бы всё решилось! Не знаю, может быть, эти вечные напоминания о том, что в студии много лишних людей и верны, как стимул: право быть студийцем надо завоёвывать. На меня они действуют в обратном направлении: руки опускаются. Работа не приносит никакого облегчения, скорее, наоборот. О каком радостном творчестве может идти речь? О какой дружбе, когда каждый занят только одним: сделаю, вдруг похвалят, вдруг не выгонят! Каждый за себя! Борьба за место под солнцем. Гадко! Я никак не могу привыкнуть к этой системе обучения, столь отличной от школьной, когда за полгода – ни одной удачи, каждое занятие – шишки на голову. Самое сильное чувство: отчаянье. По всем проф. предметам – одни неудачи. Чувствуешь себя не только бездарностью- тварью низкой, инфузорией туфелькой. Не понимаю, в чём дело. В пионерлагере, в школе, где собраны случайные люди, а не 25 из 600 как здесь, – легко! Моментально пишутся песни, весело идут концерты. Самодеятельность, которая здесь – чуть ли не ругательство!. Никто не заставляет, делать что-то радостно. Почему эти 25 ничего не могут сделать? Идея «зачина» с муками рождается у одних и тех же людей. Репетиции: ад! Бегает несчастный Кошелев, пытается хоть как-то организовать орущую толпу. Каждый тянет в свою сторону, боится вылететь? Дура Гурман взывает: «Ребята, давайте что-то делать!» – это единственный её вклад в коллективное творчество. Но когда лидеру удаётся организовать толпу, срежиссировать, все остаются недовольными отведённым им ролям, выполняют порученное без охоты. Кончается всё истериками.

Об уроках мастерства писать нечего. Всё то же: с предметами работать не научилась, от предрассудков не избавилась, кривляюсь, вся притворная… и т. д. в разных вариантах. Кроме того, последнее время перед экзаменом в какой-то горячке вообще плохо воспринимала всё то, что говорили педагоги. Всё запуталось, часто не понимала, чего же от меня хотят. Упражнение «Птичий двор», (это когда все студенты на площадке «становятся» домашними птицами, при том, что многие и в глаза их не видели.) Педагог сказал что-то вроде (записала, как услышала): «Смелость, слава богу, у вас какая-то появилась. Теперь уже важно не это. Важно, насколько вы подлинны во внутреннем поведении, в думаньи, в слушаньи».

ДОКТОР: – в думаньи, в слушаньи птицы?

– Но, клянусь, это подлинная запись, может, опять неверно поняла! Не так-то просто учиться на актёра.

«Немного форсируете от того, что врёте. Сами по себе вы на площадке – ничто. Весь смысл в среде, в партнёре. Энергия по-существу уходит на оценку, на подлинный смысл. У актёра есть интересная раздвоенность: Дездемону не душит, в оркестр не падает. Кроме воображения существует «контролёр». Отсутствие контролёра – первый признак неправды. (А если нет никого, кроме «контролёра»?) «Самое точно выполняемое упражнение неправдиво, если не срабатывает контролёр времени: слишком мало – суетня, слишком много – затянутость. Если контролёр нечуткий – пропускаются подробности. В чём грациозность? В естественности. Грация – не значит: манерность».

Это всё понятно. Это всё так понятно, когда слушаешь или смотришь со стороны. Но стоит выйти на площадку…. Где она, мерка, по которой можно определить подлинность? Задание: вспомнить физически укол. Мне показалось, что вспомнила, хотя никак не могу, так как Галка Михайлова буквально почувствовать боль. С физическими ощущениями мне вообще трудно. И дело, наверное, не в недостатке тренировки. Можно тысячу раз пытаться вспомнить мороз или воду, а тело не вспоминает. Тысячу раз будет халтура, враньё. Ну и что? Хоть день заставь себя сидеть и вспоминать – разве что к вечеру немножко сойдёшь с ума и прогаллюцинируешь.


Маруся:

«Мастер, конечно, прочитал эту жалкую исповедь, он успевал прочитывать все наши обязательные работы и обязательные же, конечно, дневники, которые по-настоящему не были дневниками, а имитировали их, потому что писались в последний день перед сдачей. Он сам непрерывно вёл дневник, на каждом занятии заполнял одну за другой толстые тетради. Боюсь, что большая их часть так и не разобрана. Но вот времени вправить мозги, терпеливо объяснить путаницу в терминах у педагогов не хватало. До всего доходить мы должны были самостоятельно. Главное, процесс обучения, к которому я так стремилась, оказался мучительным. В самых простых групповых тренингах, когда нас просили «броситься в предлагаемые обстоятельства», я вставала как вкопанная посередине зала, потому что не могла придумать логичного обоснования своим поступкам, а без него не могла действовать. Я ненавидела этюды с воображаемым предметом, считала их бессмысленными. Я почти ненавидела однокурсников – асов этих упражнений: один в течении часа полз по какой-то землянке, другой столько же времени потратил на сборку магнитофона, а нас было 28, и всё надо было высидеть, не упасть со стула… А завершалось занятие муштрой: как солдат в казарме заставляют по много раз заправлять и разбирать койки под секундомер, так нас заставляли бесконечно переставлять стульчики, быстро, ровно и бесшумно… Обычно время шло к полуночи, кто-нибудь обязательно ошибался, всё начиналось сначала… Когда мы втроём приезжали на станцию метро «Дачное», автобусы, обычно, уже не ходили. На такси денег не было, до улицы Солдата Корзуна было километров пять, в конце пути – довольно заросший парк, который мне надо было пересекать в одиночестве, так как я жила дальше всех. К девяти утра надо было быть на лекциях…»


31 дек.

Впервые «Наш, только наш» на публике. Господи, как легко и просто! Никаких сверхвыдумок, эффектов, никакой техники-автоматики! Эффект в самом актёре. Почему у нас это с таким скрежетом. Кажется, чего проще – выйти и спеть, да под фонограмму! Но ошибки те же: этюдные. Не доросли ещё!

Показ этюдов. «Соседский ребёнок». (Тётя меня ещё долго помнить будет. Я приходила нянчить её пятимесячную дочь. Тётя всё никак не могла понять, почему Алёна у меня всё время плачет. Но жертвы были напрасны.)

«Отношение не по-существу, а понарошку. Бедность жизненных наблюдений. У вас подробности – «вообще», ради подробностей. Подробности должны быть внутри события, а не вокруг него. Безответственное пребывание на сцене. Вы должны отвечать за каждую секунду на площадке: для чего она? Всё должно вести к цели. Бездыханное самочувствие. В жизни дыхание всё время меняется, иначе человек монотонен. Регулировать дыхание невозможно. Единственный способ – бросить себя в этюд. Может, вы дрессируете этюды? Работать вглубь явно не умеете. Предлагаем сменить способ работы: этюды подробно рассказывать.»

Но началась сессия. Первый экзамен – по зарубежному театру. (Обожаемый наш Лев Иосифович Гительман. Публичная библиотека на Фонтанке – особый, обособленный мир.) В голове всё перемешалось… Кто написал «Менандру»? Но интересно: впервые читаешь антику (С утра книг было набрано штук двенадцать, но потом тянуло в курилку, где непрерывно царил Марик Мазья, поэт, историк и философ), причём, в обострённой ситуации, интересно, трястись от страха: когда вызовут, и так суметь подать свои скудные познания, чтобы уж совсем уж… как говорила моя мама: «серый, как штаны пожарника». В общем, своего рода спорт, горячка, в которой забываешь, что впереди огромная голова Гидры с надписями: танец, сцендвижение, мастерство.

«Я ничего не пишу о тех страшных занятиях с З. Я., сразу после Нового года, когда он покинул нас на месяц. И только перед экзаменом пришёл, чтобы сказать, что те, кто не уверен в себе, могут пойти и забрать документы, и почти все приняли эти слова на свой счёт. Я – то точно, потому что только что перед этими словами были другие, о том, что в этюде «Соседский ребёнок» всё – сплошь неправда: ничего исполнителям не нужно: ни опаздывать, ни успокаивать ребёнка, ни… Конечно же, так оно и было. Мы старались, пересказывали, пересказывали…»

Этюды на импровизацию. Всем раздают белые билетики с заданиями. «Показать известный цирковой номер». Тут я струсила. Известных номеров не знаю. Во-первых, потому что не люблю цирк. (Когда по телевизору передают цирковую программу, отец отпускает ядовитые шуточки типа: «С такой бы силой, да вагоны разгружать!») Во-вторых, вообще боюсь импровизированных заданий, не потому что не умею без подготовки, а потому, что мысли туго ходят, и ничего не придумывается. (Надо научиться бросать себя, не думая, а уж потом… З. Я. Кор.)


Маруся:

Экзаменационный этюд потому и получился, что в панике, в полуобморочном состоянии, я забыла всё, что должна была делать, но поскольку уйти с площадки было невозможно, я отдалась на волю бессознательного, и природа всё сделала сама. Но это был случайный прорыв.

В каникулы болела. Читала. До сих пор не могу опомниться от «Идиота» Достоевского.

Посмотрела «Цилиндр» в театре Комедии. Неужели надо так долго учиться по системе Станиславского, так долго работать в театре, чтобы потом выходить на сцену, со страшной силой наигрывать, и иметь успех! Может быть, это условия жанра, но я смотреть не могла.

Не учитесь простым вещам. Всё время мудрите и не даёте волю естественным порывам, желаниям, поступкам. Акт. професс. требует акт. хар-ра, в котором воля и терпеливость (терпимость тоже, контактность и подвижность – главное. И всё это помогает воспитать дневник, а Вы его фактически не вели. 3 – З. Я. Корог.


Что я поняла в 1 семестре.

Работа студентки 1 курса Старых Марины.

В деталях, от урока к уроку всё было ясно, насколько помню. Кое-что было знакомо до студии (работа и ещё раз работа плюс воля и т. д.), а за эти полгода проверялось практически, на собственной шкуре, что гораздо важнее.

Поняла отличие этюда от упражнения, его специфику. Поняла значение этюдов: пьеса, любая, вся состоит из маленьких этюдов, крошечных событий, которые сплетаются в большое событие – пьесу.

Очень плохо дело обстоит с внутренней речью. Нам говорят, что это очень важный помощник. Приблизительность – враг искусства, приблизительность в работе с предметами – враньё. Но ведь в жизни большая часть внутренней речи – вовсе не речь. В голове какая-то песенка, а оценка окружающего идёт подсознательно. В жизни многие действия совершаешь механически: думаешь о чём-то отвлечённом и делаешь бутерброд, наливаешь чай, набираешь чернил в авторучку.

Когда выходишь на площадку – всё меняется. Первое достижение есть – почти исчез страх перед площадкой, вернее, он есть до выхода, когда встаю с места и иду. Стоит выйти – всё пропадает, забывается: зрители, яркий свет. Но за первым достижением должно быть второе… И вот тут-то!.. Выхожу на площадку и начинаю придумывать текст. Конечно же, стараюсь делать его менее литературным. Приблизить его к естественному, но текст принудительный, насильственный, естественным быть никогда не может. «Я беру кусок пластилина. Он зелёный, холодный, твёрдый. Мну его, он теплеет. На пальцах остаётся кусочек, он жирный…» Никогда в жизни ничего подобного бы не было. И текст работает в обратном направлении – уводит от естественности так далеко. Нет, я вовсе не хочу спорить с К. С. Станиславским. Я просто где-то допускаю ошибку и очень бы хотела от неё избавиться. То же ведь и в парных этюдах. Никогда не бывает оценки: «Ага, он на меня смотрит, значит, нравлюсь.» Фальшивый текст рождает другую фальшь: «Беру стакан с чаем. Чай жёлтый, пахнет так-то и так-то, горячий. Как горячий? Я не чувствую, в пальцах-то вроде холодно. Ой! Горячий, как же это? Поставить стакан? Ой, да и со стаканом вру, как же его держат? Надо вспомнить!.. и т. д. А ведь в это время нужно ещё заниматься партнёром. Тут уж не до переживаний! Я не о тех «переживаниях», от которых нас удерживают, а об элементарной оценке события в этюде. Не могу видеть и слышать то, что вне предмета. Поэтому так неудачен был этюд «Соседский ребёнок». Все усилия уходили на чертёж и на попытку внутренним ухом слышать крик ребёнка, то затихающий, то увеличивающийся. Причём порой даже эти два пункта в концентрации внимания не совмещались. А ведь ещё обстоятельства: тороплюсь. Отношение к соседке… и т. д.

Что ещё? То, что на сцене надо быть предельно естественным, это было ясно и раньше. Ещё до того, как год назад прочла «Работу актёра над собой». Любая фальшь, малюсенькая, из зала заметна. Казалось, что это так просто: говорить слова роли от себя. Не понимала, как можно иначе. В первом семестре оказалось, что это настолько трудно!. И зажимы всякие, и целая куча недостатков, и «милота», от которой ну никак не избавиться. Другая крайность: никогда в жизни мне не стать естественной. Это слишком сложно. Перед самым экзаменом я узнала, что совершенно беспомощна в этюдах, и полгода прошли даром. И вдруг четвёрка на экзамене. Я знаю, что об оценках говорить нехорошо. И не наше это дело, и не знаем мы, за что их ставят. А всё-таки! Ведь я же совсем ничего не делала для этого. Ведь я совсем не изменилась. Ребята говорят: – только серьёзнее стала, повзрослела. И всё. Но в этом и разбираться-то не хочется. Единственно, что понято совершенно – надо ломать характер и работать. А ещё очень трудно без воли. Всё.


01.01.70 (конспект)

Этюд нельзя играть, если ничто в него не толкает. Этюд – средство вспомнить жизнь. Сцена не выносит скуку и злобу.

1. Идти от живого партнёра.

2. Сиюминутно, непрерывно и разнообразно двигаться к цели.

3. Воздействовать от собственного имени. Я – в предлагаемых обстоятельствах.

4. Слово – самое сильное средство воздействия.

Обмануть можно только себя.

К миру надо быть снисходительным. К себе – требовательным. Только к себе!

Лишь твоё душевное совершенство может поразить обывателя.

Учиться у каждого дня. Человека, обстоятельства, без пауз! Требовательный подход к дню! Доказывать правоту только делом!

Увлечённость – это обаяние!

Неожиданно и ярко надо выражать своё отношение.

Студия – это коллективный идейный сговор.

Надо уметь быстро договориться о географии, обстоятельствах (время, погода, место) и сразу брать ощущения. Действовать.

Басня. На сцене, как в жизни, слова либо выражают мысль, либо скрывают, либо подготавливают к чему-то, более важному. Одна из целей упражнения – сделать слова необходимыми, оправданными. Басню надо прочесть на такой подробной базе, на прожитом материале, чтобы не было различия между жизнью реальной и жизнью этюдной, чтобы этюд вошёл в жизненный опыт. Подробности должны существовать внутри события, а не вокруг него.

Интонация – вторична, первичны – внутренние картины и цель.

Мы учимся не читать басню, а говорить с видениями и целенаправленно.

Эмоциональная окраска возникает объективно – как следствие.

Рекомендации лично мне: бороться с «милотой», ярче, неожиданнее выражать своё отношение. Искать характерность, бытовые ноты.

Цель 2 семестра – научиться действовать словом.

1. Басни

2. Отрывки.

3. Наблюдения.

4. Творческие сюрпризы.

5. Тренировочный цикл – развитие сенсорной системы.

Во втором семестре кроме обоняния, осязания и т. д. надо постепенно формировать чувство правды, меры, вкус – на фундаменте общего воспитания и раскрепощения творческой природы.

Либо я произношу то, что во мне родилось, либо то, чего во мне нет, что я изображаю. Мне лично: соединять звучание с действием: первое – подкрашено, второе – просто.


09.03.70

После зарубежного театра придумывали этюд на басню «Мыши» Басня страшно современная, с явно политической подоплёкой…Кто-то уезжает насовсем. А корабль плывёт дальше, а течь будет заделана, стране ущерб не велик. Комсомол, в который я рвалась, потому что «хочу быть в первых рядах советской молодёжи»! Районный сбор комсомольцев-активистов. Активистов, лучших! Боже мой, что там было! И сколько гадких людей, как много подлости! Мне кажется, что всё общество делится на 3 группы:

1. Животных (грубо говоря), т. е. людей, все интересы которых – еда, водка, сон, зарплата и рвачество (к этой группе относятся и так называемые «образованные», имеющие высшее образование, эрудированные, но не ушедшие вперёд по своему духовному развитию).

2. Разочарованных, не верящих и оттого либо страдающих, либо ушедших в себя, закрывших на всё глаза, пришедших опять-таки, к животному состоянию.

3. Группа самая малочисленная – «Верящих». Группа делится на подгруппы:

А) глупых, ограниченных, готовых подхватить любой клич только от неспособности вдуматься.

Б) подгруппа «Данков» – думающих, сильных, одержимых, смотрящих широко. Незаурядные – их слишком мало.

Да, к чему это? К тому, что такое понимание басни очень жизненно, но невозможно. Как показать мышиность, серость, гибель за бортом, и спокойный путь корабля без них?

Очень здорово думать вдвоём. Почему-то мысли более или менее стоящие приходят мне в голову только тогда. Когда спорю, или пишу, когда надо доказать или выразить словами. В остальное время в голове – ветер, мелодии, часто целый оркестр с солистами. А в перепалке, когда хватаешь мысль собеседника, развиваешь её, он, в свою очередь, развивает дальше… в этой игре что-то может родиться.


10.03.70

Мастерство с В. М.: «Импровизированные этюды не получаются. Дело не в том, что плохо обучены, а в том, что не умеете договариваться. Время используете не по назначению. Каждый день на улице множество живых событий (а мы бываем на улице?), хотя никто ни с кем не договаривается, а у вас они – мёртвые».


11.03.70

Занятие по «ИЗО» в Эрмитаже. Рассматриваем бюсты римлян и пытаемся угадать характер по бровям, носу, подбородку, лбу. Глаз нет. Без глаз, их живого выражения – трудно. Если природа дала человеку курносый нос, маленький лоб и круглые брови – потому, что мама и папа были такими, что можно сказать о человеке? Если изваять нашего Кошелева в мраморе – как много плохого можно будет о нём сказать, но как это далеко будет от истины! А главное – всё так иллюзорно: стоит чуть сдвинуть брови и криво усмехнуться – на лице появляется презрение, которого внутри совсем нет – по себе знаю!

(Извечная борьба школы переживания и школы представления, совершенно искусственно противопоставленных в советской педагогике! Они не разное – они дополняют друг друга, и Маруся это чувствовала интуитивно.)

Вечером мастерство. С 7 до 8 ждали мастера, дёргались при каждом звуке лифта. Этюды по басням нельзя делать «в лоб», это инсценировка – примитивно, но нельзя и натягивать этюд чехлом на басню: басня – база. Болтать опасно, событие должно быть сильнее слов. (А если вся басня состоит из диалога?) Расширить круг тем. Басни написаны, в основном, не на бытовую, а на гражданскую тему. (Раздолье! Теперь все будут играть в войну и политику – раньше-то не разрешалось. Потом мы быстренько перегнём палку, и нам снова посоветуют брать что-нибудь попроще, и делать поточнее.


12.03.70

Сегодня театру вручают орден Ленина. Пришли с утра, слонялись по студии. «Там» было не до нас. Днём развозили письма с приглашениями. Но вечером… Зазвучал «Интернационал», но как-то особенно, я чуть не прослезилась. Выходили официальные люди и читали по бумажке тексты, написанные, скорее всего, секретарями. А потом говорил З. Я. Без бумажки. Просто. И так захотелось скорее на сцену, чтобы воспитывать, направлять, будить, чувствовать и на себе часть этой огромной ответственности.


15.03.70

Мастерство с З. Я. Зачин – «Эх, птица тройка!» Едем в музей басен.

«Мысль милая, форма озорная, учебная. Но… кони – не кони, а танцующие мальчики, люди – не в санях, и никуда не едут.»

(Я пыталась представить бегущие назад деревья. Но ничего не получилось.)

«Зачин – вымысел, который должен всем доставлять удовольствие, иначе: физкультурная режиссура. По этюдам: тенденция верная. При более тщательной работе – возможно. Но, если басня не выучена – всё бессмысленно. Этюд – не цель, только подступ к основному: к басне. Если этюд близок к басне – она запоминается, её не надо вызубривать. Басня не учится, а прорабатывается, заполняется подлинными фактами. Обратите внимание на этюд Михайловой «Ворона», Хоть и про немцев, но значительно. Про это можно написать басню. Все остальные – мелкотемны. Серьёзная проблема: в конце басни вдруг возникла гитара, это – постановка, а не отрезок жизни. Разъяснять что-то можно только процессом. (Часто в этюдах говорим слова, не нужные нам, но, «объясняющие ситуацию», от боязни. Что не поймут. Это – конферанс, он фальшив.) Этюд является в этом задании такой же серьёзной основой, как и прежде.

Цель – прочесть басню, но на такой подробной базе, на таком прожитом и пережитом материале, чтобы не было различий между жизнью бывшей и жизнью этюдной, чтобы этюд вошёл в жизненный опыт».

(!!!!!!!?)


19.03.70

Придумали! В связи с Чехословацкими событиями молодую журналистку отзывают из Польши, потому что – неблагонадёжная, на родине не печатающаяся. («Сейчас кричала я на весь народ, что ко дну наш корабль идёт! Куда! Никто и ухом не ведёт!») Она в панике: соц. строй рушится, (Югославия, Албания, Венгрия, Польша, теперь вот – Чехословакия). Она садится в поезд и едет в Чехию. Границы не закрыты, в общей сумятице легко будет перебежать в капиталистический лагерь. В купе встречает коллегу журналиста, чешского подданного. Рассказывает о себе, ища поддержки, предлагает бежать вместе. Оказалось – единомышленники («В этом фальшь, ложь, натянутость»). Первая станция в ЧССР. Входит русский военный, (оказывается, Сов. Армия уже взяла Прагу), проверяет документы, уводит женщину, т. к. у неё нет чешской визы. Этюд долго разбирали. Обнаружилась куча всякой фальши. Галка сообщила. Что граница не могла быть открыта, а незамужних женщин не выпускают даже в Польшу. Я воспротивилась критике всеми силами. Ведь действительно, если я делаю этюд в машине, которую никогда не водила, но определяю воображаемое место педалей, рычага скорости, панели управления. И вдруг приходит кто-то и говорит, что на самом деле всё не так и не там. Но зачем мне это знать, если я всё придумала и в свою фантазию поверила? Переубедить меня не удалось, но этюд всё-таки запретили. Снова и снова перечитываю сборник басен. «Змея и овца» Но Овца гибнет. Иносказательно? Или убийство? Тогда – шпионы. На показе чувство правды отказало напрочь! Надо же было накачать себя, чтобы убить. Я несла что-то вроде: Тю-тю. Уезжаю! Накося! Что, съел, легавая собака? И убила. Казалось, что верю, потому слова эти рождались сами, в секунду. Как все смеялись! Давно не видели такого бреда. «Мыши». В кухне коммунальной квартиры обвалился потолок. Две домохозяйки в панике кричат, что дом рушится, убегают, кляня домоуправа. Бодренький старичок-инвалид заделывает дыру! В конце: гимн труду!

Вечер ТЮЗа в Капелле. Многое видела впервые, (у нас не поощрялось общение со старшими). Ну что говорить! Здорово! Никогда, наверное, мы так не сможем. Не умеем работать. Причём неизвестно, что первично: не умеем работать, потому что не работаем, или не работаем, потому что не умеем работать правильно, и работа не приносит радости. И почему на мастерстве так часто клонило в сон?

Весь март был посвящён работе над баснями.


27.03.70

Перечитываю дневник, и тошно делается. После занятий с З. Я. – сплошные цитаты. Потому что большинство положений обсуждать, обдумывать бессмысленно. Со всем согласна – наматываю на ус. А после практического занятия писать тем более нечего, потому что всё одно и то же: не оправдано, не родилось, не верим! Как всё мертво внутри! Комиссаров принёс «Мастера и Маргариту». Читала взахлёб. Не отрываясь. И ничего не поняла. Остались только эмоции, как сон. Хочу быть ведьмой, чтобы делать гадости. Не стыдясь себя, не мучаясь от того, что кто-то меня не любит, не выясняя: за что? Как хочется не презирать себя, быть сильной, независимой, лететь со страшной скоростью на метле и бить стёкла в домах недругов. Хоть их и нет.


21.04.70

Наконец пришёл З. Я.

Узнала о том, что будет З. Я., и не обрадовалась, испугалась только. Кажется, зачем тогда здесь учусь, если боюсь Мастера? Стыдно. Перед нами человек, способный на титанический труд. Почему я не способна? Угрызения совести мучительны. Вот он приходит, и страх постепенно улетучивается, но всё равно трудно. После занятий часто хожу, как пришибленная. Вот и сегодня то же. З. Я. смотрел только одну басню. После этюда попросил Юру Орнатского прочесть басню. Плохо Юрка читал. Не связывался у него этюд с басней. Всё последнее время занимались в основном этюдами, а к читающим басню предъявлялось одно требование: громче! – не слышно, осмысленнее – ничего не понятно! З. Я. рассердился. Предложил читать ещё раз, ещё раз…. Закричал. Юрка, парализованный страхом, посередине сцены, у всех на виду… уже ничего не соображал, читал по инерции, пытался угодить и перебирал интонации. С каждым разом всё хуже и хуже. Как мне жалко было его. Хотелось схватить его за руку и увести. Ведь я бы на его месте чувствовала бы и делала тоже самое. (Ю. Орнатский, лучше всех собиравший «магнитофоны» в первом семестре, во втором был отчислен) З. Я. полностью разочарован, мы подавлены. Всё справедливо, и всё-таки, тяжело. И в довершение – происшествие с Галкой. Нам раздали дневники. У Галки не было. Почему? Потому что написала мало и постеснялась сдавать халтуру. Бывают дни, когда есть потребность записать передуманное. Случается – нечего писать. От человека зависит, каких дней больше: наполненных либо нет. Я отвлеклась, пропустила, каким образом от оценки за дневник перешли на тему о средних актёрах. Галя заявила, что хочет быть средним артистом. Неужели можно всерьёз принимать её слова. Говорит ведь, не соображая, просто перенервничала и не может объяснить то, что чувствует на самом деле. Мастер кричит. Кто ещё хочет быть средним артистом? Я чуть не вскочила из солидарности, но задумалась. В самом деле, я не так много видела спектаклей в ленинградских театрах, но зачитывалась воспоминаниями о Ермоловой и Комиссаржевской. Описания того, как зрители в зале рыдают, не могут покинуть свои места, уйти из театра, поражённые, потрясённые до глубины души. А сейчас? Известная актриса изображает плач, а зрители, выходя, говорят о чём угодно и, немного отойдя от театра, забывают о спектакле. Зато потом будут говорить сослуживцам: «Посмотрел, ничего, только вот…» Ах, какой эрудированный, высокодуховный человек, он посмотрел весь репертуар, это ему понравилось, а то – нет! Он судит, а что изменилось в его сердце? Нет, я точно, не будущая Ермолова, стать бы просто профессионалом, средним актёром, но ходить на работу в театр, а не в ЦКБ… В общем, я с Галкой солидарна.

Маруся: «Но, казалось бы, естественный (в другом кругу) обмен мнениями, превратился в бунт, который, как известно из истории, имеет обыкновение разрастаться». (Из искры – пламя).

Нам велено было худеть. Кто-то достал рецепт на гормональные лекарства от ожирения, которые мы радостно приобрели. Дозу, конечно, увеличили для быстрого результата, при этом ничего не ели. Через некоторое время управлять нервной системой стало почти невозможно. Мастер в очередной раз рассердился на курс (Старшие открыли нам нехитрый механизм: каждый раз, когда Мастер выпускал спектакль, он ссорился с курсом всерьёз, так, чтобы чувство вины глубоко внедрилось в сознание учеников, что, по идее, должно было увеличивать творческую энергию. По идее… Мы просто скисали.)

– «Все ваши беды от того, что вы эгоисты!»

Честно говоря, надоело: я уже была «эгоцентрик», «вещь в себе», «колба» – Вениамин Михайлович, тогда юный, тоже любил дать точное определение! А всё только потому, что я честно ждала когда «родится», зазвучит внутренний голос, появятся запахи, звуки… короче, ждала галлюцинаций, и как только не угодила в психушку!

Не понимаю… Ведь эгоизм – естественное человеческое чувство. Я не встречала человека, лишённого его. Если бы я не была эгоисткой – никогда бы не пришла сюда, зная, как трудно больным матери и отцу кормить меня лишних 4 года. Я бы посвятила свою жизнь сначала им, а потом человеку, которого смогла бы полюбить больше себя, хотя это тоже трудно себе представить. Я не выросла ещё до любви к людям «вообще». И разве на Западе, где «царствуют индивидуализм, насилие и капитал», где эгоцентризм – форма существования, нет огромного количества замечательных актёров? Почему же это естественное свойство мешает именно нашему курсу? Я очень хочу верить в идеальных людей – не получается, убедите меня, успокойте, снимите груз непрерывных сомнений!

Вскочила со стула: «Я не понимаю! Допустим, мы все эгоисты, но работаем как звери ради карьеры, с такими же эгоистами, неужели мы ничего не добьёмся?!» – Если бы это было сказано тихо и спокойно… Но на фоне лекарственного психоза, голос, по природе имеющий истерические оттенки поднялся до высот настоящего бунта. Не помню, что было выкрикнуто в ответ, некоторое время мы с похудевшей до костей Михайловой рыдали размазывая дешёвую тушь по щекам, пока не прозвучало: «Уходите обе, завтра же забирайте документы!»

И напилась же я в ту ночку! Старшие товарищи, прошедшие армию, (те, с которыми зимой брели в сторону дома) уже давно объяснили, что доступные тогда «Гавана клуб», виски «66», или на худой конец, портвейн 77 лучшее средство от непрерывного стресса. На следующий день в больные головы пришли светлые мысли: А что, в самом деле, нет, что ли других театральных, в конце концов, в Москве? Кончились сомнения, всё решилось само собой. Пришли забирать документы, но документы нам не отдали без специального разрешения Мастера. А где Мастер? Уже в Москве. На конференции.

Перехожу к документальной части.


Загрузка...