Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках)

ДНЕВНИК

Нас часто обвиняют в неумении действовать, в игре в «естественность». Работа над «Вей, ветерок!» была для меня тяжёлой и поучительной. На первом этапе, когда мы ещё не знали названия пьесы, не имели текста, знали только сюжет, по которому надо было этюдно воссоздать реальность, я потеряла к работе интерес. История казалась чужой, совершенно не грела, я никак не могла поверить в обстоятельства, придуманные нами же, не зная обычаев, жизни деревни, многое считала надумью и литературщиной, не могла свести концы с концами, спорила, ударилась в скептицизм. Выходила на площадку механически, не веря ни себе, ни партнёрам. В общем, стыдно вспоминать. Нельзя позволять себе не заинтересовываться работой, даже, если трудно: появление интереса не стихийно, зависит только от нас самих. На какой-то момент, когда схема выстроилась, примитивно, но всё-таки определились цели каждого персонажа, работа, вроде, зажила. У нас появился новый педагог – Мих. Гр. Шмойлов. Позволили прочитать пьесу, меня поразило, насколько точно иногда мы в пьесу попадали своими придумками, но… теперь мешал стихотворный текст. Никогда в жизни я не сказала бы: «Не отдам я! Не отдам я! Никому! Никому!» Как это сделать своим? Самостоятельно сцены репетировать было невозможно: девочки по очереди бились в истериках, кричали, отстаивая своё мнение, считая себя умнее и опытнее, либо, наоборот, рыдали, называя себя бездарями, в общем, старая история. Бич всех трёх лет: обстановка, совершенно не способствующая творчеству. Единственный способ избежать скандала – работать маленькой группой, и с мальчиками, но это не всегда возможно. Оценка З. Я. категорична: – «Профнепрегодно!». До сих пор не понимаю, чему мы обязаны этим удивительным сдвигом, произошедшим после ночной репетиции с Мих. Григорьевичем. Сил не было никаких, отрепетировав свою сцену, выходили на внутреннюю галерею, чтобы забыться на голом полу, и только М. Г. не унывал, зажигал всех личным примером, от отчаянья появился энтузиазм… А потом родился этот приём с платками: превратил вдруг обыденную работу в интересную игру, захотелось озорничать. Вот это состояние: «хочется озорничать», стало для меня определяющим в работе, даже, когда в роли есть трагическое. Ещё не знаю, как этим пользоваться. Когда носишься с платками, тело в движении, физическая усталость страшно помогает: слова рождаются сами собой. Но главным, наверное, стало осознание цели работы: что хотим сказать, какую проблему поднимаем, про что, вообще играем. После занятия с З. Я., когда всё это выяснилось, работа получила цель и смысл. Правда, у меня таки ничего не получилось. Сначала казалось: иду от себя, не задумываясь, какая она – Зана. Замечание З. Я.: «Зана – замкнутая», «Зана – гусыня», сбило меня совершенно. Я схватила только качество, не найдя ему оправдания в предлагаемых обстоятельствах, не уточнив, а как же это проявляется в действии, и – потеряла действие. Когда действие удавалось найти, смысл, почему то становился с ног на голову. Чувствую, что без помощи не обойдусь.

Должна сказать, что эта роль была моим мучением довольно долго, несколько лет.

Сергеич посмотрел, тонко подметил, умница: – «Ты – как самовар, который внутри кипит, а наружу ничего не выходит!» Так и было, пока Маруся ждала, когда же что-то родится внутри, как учили. После каждого спектакля можно было вызывать «скорую» – настолько задавленные эмоции разрушали организм, казалось, сердце останавливается.