Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Марина Леонидовна Старых (ДНЕВНИК) #15

ДНЕВНИК

«Что можно совершить, перебирая вздохи, но летопись души – как летопись эпохи»

Галина Губанова

– Но, как вы понимаете, доктор, не искусством единым…. Пришла пора… Природа требовала своего… Подруги юности уже давно стали женщинами и смотрели на Марусю мудро и снисходительно.

– Маруся лишилась девственности в 19 лет, когда уже просто неприлично было оставаться в неведении. Дальше всё по накатанному сценарию: своего избранника достала… опять слёзы, страсти в клочки… а тут появляется Кира…

– Теперь можно доставать его?

– Ну, примерно так… Правда до этого Маруся назначила встречу своему первому мужчине, конечно же, тоже актёру (а куда деваться, если мы все были в стенах одного сумасшедшего монастыря!) и гордо сообщила ему, что изменила.

– Чтобы отомстить?

– Нет, за что?

ДОКТОР: – Проснулось то ваше глубоко спрятанное «Зло»?

– Наверное, нет, если вы сможете это понять. Ведь у Маруси не было никакого личного опыта. И не было женского интуитивного чутья. Она подсознательно стремилась пережить незнакомую ситуацию, пронаблюдать её, как бы со стороны, запомнить, чтобы потом сыграть. Это страшное свойство актёров. Даже на похоронах, в самых страшных ситуациях, актёр немножко смотрит на себя со стороны, чтобы запомнить и потом использовать свою реакцию. Но, об этом уже много написано. И потом, если не знать своих тёмных глубин, как можно играть Шекспира? Нет, конечно, в ТЮЗе эта перспектива не светила, но – Марина Мнишек – страсть властвовать…

– Так далеко можно зайти.

– Вы правы. Но и мой первый, судя по театральной реакции, тоже почувствовал себя немножко на сцене. А главное – внешне взбешённый, он, похоже, испытал истинное облегчение, передав Марусю на другое попечение.

Как я уже говорила, общение с актёрами совсем не поощрялось, более того, было запрещено. Но… разве уследишь, если уже на первом курсе студентов выпускали в массовых сценах легендарного «Конька – Горбунка» вместе со всеми. Видимо, артистам тоже запрещали смущать нашу невинность и святую веру. Громогласный Михайлов, легенда, ветеран, принципиально не пользующийся гримом, поскольку нос его имел естественный багровый оттенок, возвышаясь над нами перед выходом на сцену, косил глазом, как испуганный конь и напряжённо что-то невразумительное басил. Но потом изолировать в стерильных боксах студентов стало совсем невозможно: их ввели в «Наш только наш», «Наш Чуковский», где по сцене в костюмах баранов и носорогов ходили взрослые актёры и актрисы, общение с которыми стало неизбежным и ошеломительным, во всяком случае, для Маруси.

Если бы она сознательно хотела загубить свою карьеру – лучшего варианта не могла бы найти: артист, на семь лет старше, женатый, возглавляющий театральную фронду, поддерживающий стариков, вечная заноза для Учителя… Она не помнит, когда именно случайные встречи в общих коридорах, по которым студенты передвигались, прижавшись к стене, чтобы ненароком не подхватить вирус «каботинства», стали странным образом учащаться. Вскоре было назначено свидание в метро, на станции «Невский проспект» на первой скамейке. И вот они сидят близко, и Маруся удивляется длине ресниц, оттеняющих эти такие грустные, полные чувства, умные глаза. Во всяком случае, ей так тогда казалось. Знал ли Кирилл, что в поисках «своего» мужчины она даже не рассматривала в качестве кандидатов тех, кого высокомерно называла «спортсменами»? Он действовал безошибочно: вызывал и смех и сочувствие, и желание помочь и спасти… Маруся была покорена. Не известно, как ему удавалось лавировать, куда уходила жена, где была любимая бабушка, но с мамой он её познакомил сразу, вскоре приведя в свой дом.

Это были три комнаты в большой коммунальной квартире на Большом проспекте рядом с площадью Льва Толстого. Одна, большая комната, с роялем, обеденным столом посередине, резным буфетом и старинными гравюрами на стенах, и две узкие, как пеналы, проходные. Киру воспитывали мама и бабушка. Дедушку, профессора я уже не застала. Он был человеком, который сам себя сделал, родом из деревни на реке Паша, где долго жили ещё пять его сестёр. Бабушка – крутая полячка, Ржепецкая. Отец Киры, Игорь, погиб сразу после войны, когда сын ещё не родился. Мама, – урождённая Ипатова,(говорили, что её семейство происходит от незаконнорожденных княжеских отпрысков), всю свою молодую жизнь прожила под неусыпным надзором свёкра и свекрови, в проходной комнатушке, воспитывая сына. Ему она посвятила себя без остатка, работая секретарём в Первом меде и постоянно беря на дом работу. Махонькая, хрупкая, она непрерывно стучала по клавишам пишущей машинки, время от времени затягиваясь сигаретой без фильтра. Каким должен был вырасти мальчик, воспитанный двумя прямо противоположными друг другу женщинами, не надо рассказывать тем, кто сталкивался с этим довольно частым в большом городе явлением.

Довольно быстро произошло «всё». Кира оказался ещё и опытным любовником и, впервые испытав всю полноту физической близости, Маруся отдала ему и душу.

М. С. 3-й курс

«Моя девочка, здравствуй! Да, я не написал тебе в Ленинград. Ай-яй-яй, какой подлец Кира Филинов. Я смертельно хочу тебя видеть. Ты, конечно – нет. Понимаю, и тем не менее…. Я скучаю, ты мне нужна и нет… Но мы же договорились – не врать! Нужна. Очень. Я ничего не знаю и не хочу знать, но пусть взойдёт солнце. Теперь у тебя на руках не только документ, но и колоссальный повод для смеха. Письмо отдаст Алексей Палыч (Колобов) – не друг, не враг, но можешь ему доверять. Только будь умной и понимай, когда человек валяет дурака, а когда – всерьёз.»

Встречались тайком, у «Грибоедова», выкраивая время в плотном учебном и рабочем графике. Необходимость скрываться добавляла остроты детектива.

Незабываемое 1 мая. Маруся официально представлена друзьям: Валере Кравченко (по прозвищу Жбан) и Юре Ерофееву. Юра пришёл в гости с тортиком, испечённым мамой, Жбан пьёт неразведённый спирт из бутылки и толстым пальцем собирая с тортика крем, отправляет его в рот, по подбородку стекает спирт. Маруся смотрит с изумлением. Кравченко – бывший чемпион Белоруссии по боксу, здоровый мужик, талантливый во всём, к чему прикасается, Юра – тонкий, застенчивый. Обоих Маруся часто видит на сцене в костюмах быков и носорогов, в шапках с рогами. Они уже переросли детский театр, им скучно, они пьют. Кира смотрит победителем.

Гастроли в Москве. Студенты должны присутствовать на всех спектаклях и яростно аплодировать в финале. На сцене пушкинского театра идёт «Гамлет». Декорации устанавливали в спешке, суфлёрскую будку не смогли убрать, накрыли половиком. Сцена приезда бродячих актёров. Первый выбегает из кулисы на сцену, спотыкается о будку, падает, второй, с огромной корзиной на плечах – падает, третий… Зрители говорят: какое оригинальное решение. В поезде по дороге домой удаётся уединиться в тамбуре. Мимо пробегает Додин, останавливается на секунду в полном изумлении, и спешно ретируется.

Ну да… К концу семестра всегда запарка и нервотрёпка. Репетируют «Рыжика» Жюля Ренара. Маруся хочет играть мадам Лепик, но ей достаётся служанка Онорина, деревенская женщина, совершенно непонятная. Юра Ильин опять на грани отчисления. У Маруси и Комиссарова дела обстоят не лучше. Комиссаров приносит пьесу на троих. До вечера сюрпризов – три дня. Репетировать «этюдным методом», искать правду существования, физическое самочувствие – некогда. Главное – выучить текст, как в старом провинциальном театре. Репетируют ночами на съёмной квартире у Ильина: двое на «сцене», третий подсказывает текст. Вечер сюрпризов затянулся. В первом часу ночи троица гордо объявляет: Мар Байджиев, «Дуэль»! Надо отдать мастеру должное: он не только не упал со стула, но весь этот час с лишним внимательно смотрел на происходящее. Всех троих трясло от волнения. Но с Марусей произошло что-то странное: в экстремальной ситуации вдруг заговорила сама природа, инстинктивно Маруся горбила плечи, говоря об аборте, (о котором тогда знала только по скабрёзным картинкам в убогой электричке, в которой детей везли из пионерлагеря), очень естественно вырывала из рук Комиссарова флягу, в которую он для храбрости предусмотрительно налил настоящий коньяк… – Вот! Вот это настоящее сливочное масло! К всеобщему изумлению сказал мастер после просмотра. «Не повезло… не повезло просто очень, мне, как назло, в эти белые ночи…» – пел Коля Лавров.

Так вот, белые ночи – мимо, прощай мечта… Маруся садится в метро и едет к Кириллу экспромтом. В вагоне он сидит с женой. Это больно, очень больно, ведь Маруся уже считает его своей собственностью и так нуждается в утешении и успокоении! (Если помните, дома у неё, практически нет, там поселилась мачеха.) Дальше – хуже. Видимо, кроме жены ещё кто-то существует, потому что однажды Маруся обнаруживает на себе непонятных насекомых, по незнанию бросается к мачехе, чтобы узнать, что это такое, (а она, конечно, знает), и окончательно изгоняется из дома, заклеймённая соответствующим названием, презираемая отцом. Но наступает лето, и, о счастье! Кира приглашает Марусю поехать вдвоём в Крым, в Алупку. Они ныряют с огромных камней, гуляют в самом ароматном парке на свете, вечером в большой компании молодёжи пьют водку и любят друг друга без помех… три дня. На четвёртый приходит телеграмма о том, что умерла бабушка, «бабахен», и Кирилл срывается в Ленинград, Маруся, естественно, с ним.

Через семь недель; – Что мы будем делать с нашим животиком? – вкрадчиво спрашивает Кира.

Ответ очевиден: четвёртый курс, Маруся не может рисковать так трудно дающейся профессией. Мама, Надежда Николаевна, по блату устраивает Марусю в мединститут. Операцию по знакомству врач делает без наркоза, приговаривая: – Будешь ещё? будешь ещё?

Но и это проходит. И снова: сидя на полу, они слушают привезённые Кирой из Англии пластинки: сокровище в то время – «Волосы», и, самое дорогое для Маруси, понимающей каждое слово – саунд трек (тогда таких слов не знали) из «Мужчины и Женщины», Френсис Лэй. Пьют рижский бальзам, пополам с водкой. Маруся всё больше привыкает к крепким напиткам.

Со съёмок в Великих Луках. Август 1972

«Здравствуй, моя девочка!

Вот уже и неделя кончается, а я тебя не вижу и скучаю. Я о тебе всё время думаю, о тебе, о Беньке, о маме. Я тебя люблю и боюсь потерять это внутри себя. Я только и думаю о том, чтобы сохранить это. Одним словом: остановись мгновение. Разлука – вещь жуткая, но когда понимаешь, что тебя где-то ждут, становится легче. Кроме того, не знаю, как тебе, а мне здесь многое стало ясно в наших отношениях. Ты всё боишься, что у меня уже всё было, всё в прошлом, что ты для меня только ассоциация, напоминание. Но я-то знаю, что я никого никогда так не любил, «так» – не значит «так сильно», в любви вообще нет степеней, есть только любовь, либо её нет), просто я никого не любил так, как тебя. И между моей любовью к тебе и всеми моими прошлыми любвями такая же разница, как между мужчиной и мальчиком. И самое главное, то, что является предметом моей гордости и источником энергии для меня – ты сделала меня мужчиной в полном смысле слова, мужчиной по существу. Так что можешь радоваться, прыгать на одной ножке, бить в ладоши, ты у меня даже не первая, ты – единственная. Я знаю, что буду это беречь как единственную ценность в своей жизни. Запомни только, что я буду с тобой только до тех пор, пока буду тебе нужен, и мы расстанемся в тот момент, когда ты перестанешь во мне нуждаться. Всё это для меня чрезвычайно серьёзно. Я видеть тебя хочу сейчас, твою непривычную серьёзную физиономию, твои губы. твои глаза. твои лапки. Я, наверное, холодный мужик, но я не хочу тебя целовать, обнимать, я только хочу посидеть рядышком и смотреть на тебя, моя маленькая. Какое-то я пишу тебе странное лирическое письмо, ведь собирался написать деловое и бодрое про то, как я тут живу. Но это ничего, про все дела я напишу маме, а ты мне пиши почаще, я так люблю получать письма, да и писать тоже, только нужно расписаться, поэтому не сердись, что письмо такое короткое, завтра или послезавтра напишу подлиннее. Спи спокойно, моя девочка, я не исчез, не испарился, я просто вышел на минутку и скоро вернусь. Целую тебя. К.»

«Здравствуй, Маришка!

Ну вот мы с тобой и поговорили по телефону. Я очень был рад услышать твой голосок, он, кстати, изменился, наверное, со сна. Ты разговаривала сегодня со мной «взрослым» голосом. Вообще ты ведь знаешь – человек, (любой!) всегда «человек с тысячью лиц». Кое-какие твои лица я уже изучил и голос тоже. Я очень его люблю, хоть тебе он не нравится, как ты говоришь. Он у тебя такой… как бы это сказать…соответствующий (ай-яй-яй, какое красивое слово!) Нет, не могу выразить, плохо у меня с художественными образами. Ну ладно, пусть, такая уж я бездарь. Ты не обращай внимания на мою маму, я понимаю, что она пересахаривает. Но мама – прирождённая жертва, она очень добрый человек, эгоистичный альтруист, она просто не мыслит жизни вне заботы о ком-либо. Поэтому будь умной, умей не сопротивляться, а использовать, будь внимательной сама и всё получится. Ты для мамы, я думаю, сейчас как награда за всю её несложившуюся жизнь. Да, впрочем. Не мне тебе объяснять, я очень верю, девочка, в твой ум и тонкость и такт. Что же касается твоего письма, оно меня очень обрадовало. Ты начала думать, думать, анализировать – это для меня настоящий подарок. Я тебя прекрасно понимаю и принимаю со всеми твоими эмоциями. Кроме того, я рад. Что ты нарушила своё собственное табу – первая начала разговор о Наталье. В твоих рассуждениях есть только одна маленькая ошибка. Тебе никогда не придётся заменять «ту», вообще в отношениях никто никого заменить не может. Наталья занимает и сейчас определённое место в моей душе – «своё» место. но ты занимаешь своё – своё собственное, принадлежащее только тебе. ты другой человек и это замечательно. Ты развязала мне язык, и я ещё обязательно вернусь к этому разговору, но не тревожь себя понапрасну. Я всё таки очень рад, что ты (вот такая!) у меня есть, наверное, даже счастлив. (я боюсь высоких слов, они пугают чувства.) Ну, вот и всё. Целую тебя в глаз и нос. Пиши и звони. Поцелуй маму и пообещай ей, что когда я вернусь, мы замечательно заживём втроём. Жбан тебя целует. К.»

Жизнь с Надеждой Николаевной тогда, действительно, была замечательной. Её так забавляло, как Маруся ждёт Киру, как расцветает ему навстречу, как теряется, роняет столовые предметы, зависит от каждой шутки, реагирует непосредственно и сразу, зависит, зависит… зависит..

Из Англии приехал Бернард Джей, самый красивый мужчина, которого Маруся видела. Они задружились во время английских гастролей. Ему устраивали приёмы, когда Кира был занят, Беню оставляли с Кравченко (Жбаном), который, не зная ни одного слова по-английски, рассказывал ему анекдоты. Войдя в номер гостиницы через два часа, Кира с изумлением видел хохочущего, всё понимающего Беню.

Втроём не зажили. Самый счастливый период быстро закончился. Кира стал холоден, бесчувственно смотрел в потолок, наконец, признался: ты слишком легко мне досталась, я должен был тебя завоёвывать.

Что тут скажешь? Наверное, он был прав. Маруся, слишком глубоко усвоив поэзию Цветаевой, почти идентифицировала себя с Мариной Ивановной. Категорично. До конца. Без жеманства. Без ухищрений. Заем прикидываться, заманивать, разжигать пыл, если я уже – вся твоя? Маруся не знала, что такие отношения возможны на расстоянии, в переписке, а в жизни утомляют. Особенно такая привязанность тяготит профессиональных ловеласов, каким оказался Кирилл. Видимо, потому и не торопился разводиться. Жена его не утомляла.

Летом на несколько дней втроём: мама, Кира и Маруся поехали на родину деда, в деревню на реке Паша, рядом с Петровским каналом. Поселились в одной комнате на втором этаже огромного, столетнего дома. Пять сестёр деда Филинова пекли фантастические пироги с сигами и в голос, по-народному пели: «что ты, ветка бедная, ты куда плывёшь?» Много лет спустя Маруся узнала, что стихи – Ивана Мятлева.

Глупая Маруся, как многие тогда девицы, заметив прыщик, тут же начинала его выдавливать. Почти всегда на этом месте образовывалась огромная воспалённая шишка. Кира дотрагивался до неё и говорил: «И Карлссон снова проверил, не проросла ли персиковая косточка!» Марусе это казалось верхом остроумия. Но была история с нарывом ещё более драматическая: у Маруси тогда, без мамы, которая, вроде бы, должна была бы направить, было плохо со вкусом: она, не имея денег, сама соорудила себе чёлку и покрасила волосы перекисью водорода. Если прибавить к этому самое короткое из возможных мини и растянутую кофту, связанную ещё мамой, вид был, мягко говоря, залихватский. И вот, в день сдачи экзамена по русской литературе Маруся утром не смогла открыть глаз, над которым накануне что-то выдавливала. Шишак ещё и пульсировал. Маруся бросилась в поликлинику, но там её перенаправили в районный кожно-венерический диспансер. Высидев очередь с сифилитиками, Маруся, наконец, попала к врачу, который намазал шишак вонючей мазью Вишневского и заклеил глаз пластырем крест-накрест. Он в сочетании с вытравленными волосами и вульгарной чёлкой явно указывал на профессию, к которой Маруся не имела чести принадлежать. Вот в таком виде она и отправилась на экзамен, но, конечно, опаздала. Юрий Николаевич Чирва уже уходил по аллее. Маруся догнала его и протянула справку из КВД. Господи, какой удивительный человек, дай Бог ему здоровья! Он совершенно невозмутимо, не задав ни одного лишнего вопроса, попросил дать ему зачётку и со словами: «Я верю в Ваши способности!» поставил пятёрку по литературе.

Но, вернёмся в деревню на Паше. Закаты были фантастически красивы, Маруся рвалась куда-то, в поисках ускользающего несбыточного, предлагала Кириллу погулять, разделить восторг. Он отвечал: – «Я не вписываюсь в твоё представление о счастье.»

Ночью пытались любить друг друга под одеялом, а мама делала вид, что спит.

Можно предположить, что Маруся от отчаяния занялась неумелым психоанализом, и, желая вернуть счастливые дни, подчинить ускользающего возлюбленного, окончательно его присвоить, написала жестокое письмо. Оно не сохранилось, но отзвук его в письме Кирилла:

«Мариша! Я тоже начну с призыва к самообладанию, и логике, и уму. В отличие от тебя, пишу это письмо обычными чернилами, хотя оно и имеет для меня огромную ценнность. Ты во многом права, ты – действительно, умная 21-летняя женщина, поэтому надеюсь на эти твои качества. Всё, что ты пишешь о маленьком, некрасивом, тщедушном, изуродованным мальчике – правда. Я мало рассказывал тебе о своём детстве, ты сама дошла до всего – честь тебе и хвала за это. Действительно, я был одержим комплексами, да и сейчас у меня их предостаточно, как у каждого человека. Действительно, я хотел соответствовать определённому идеалу мужчины, который почерпнут из Хэмингуэя, Куприна и Лондона. Я многое для этого делал и многого добился. Я хотел быть мужественным и решительным, и стал таким, может быть, – напоказ. Я совершал в своей жизни самые разные и хорошие, и дурные поступки, может быть, на очень поверхностном уровне. Но я знаю каков я, и на что я способен. Если я чего-то не делаю, то только потому, что не хочу, а если сильно захочу, то делаю всегда. Мой теперешний кризис проявляется в том, что я ничего сильно не желаю: могу делать, могу не делать, но не делать – легче, и я, как всякое разумное существо, поступаю согласно этому. Ты ошибаешься в одном: внешний вид сделать легко, быть таким на самом деле – трудно. Губит меня одно – ты совершенно права: сострадание к ближнему. Только я называю это любовью или жалостью. Моя беда в том, что я всех могу понять и каждому человеку посочувствовать, я только помочь ему не могу, стоит человеку помочь – он повисает на тебе, и уже не выпутаться. На мне висит слишком много людей. Твоё письмо вырвало меня из мучительных раздумий Буриданова осла перед двумя кормушками сена. Почитай повесть Горького «Коновалов» или посмотри спектакль «Хозяин» – там герой – носитель «сострадальческой» философии, вынужден покончить с собой потому что не может осчастливить людей к которым неплохо относится. Во мне – нерастраченный запас нежности, я нежный человек, но теперь я предоставлю этому кладу гнить внутри меня посмотрим, во что это превратится. Я был сострадальцем – теперь хватит! Все вокруг требовали: «Поступи!» (но так, как было бы лучше нам!). Хватит с меня! Я начинаю действовать, поступать, пусть решительно, бесповоротно, жестоко. Я надеялся на понимание – меня не поняли, приняли за другого человека. Ты не представляешь себе, как трудно быть сильным каждому сильному, если только он не животное, грубая скотина. Я «плакал в трансе» рядом с тобой, потому что не хотел быть сильным, теперь я им буду. Пора вырваться из этого болота, в котором я вязну, разрубить все узлы. И начну я с тебя. Я сострадаю тебе необычайно, знаю, что наношу тебе тяжелейший удар. Мне трудно писать всё это, но я это сделаю. Ты мне чрезвычайно симпатична, у меня болит за тебя душа, я хочу тебе добра и счастья… но не со мной. Я не люблю тебя. Я не могу назвать своё чувство любовью. Я сознаю свою вину, раньше она убила бы меня, теперь – нет. Я сохраню самые добрые воспоминания о тебе и не более. Ещё вчера я мог сказать тебе всё это и потом добавить: – Решай сама! Теперь – нет. Я всё решил. Так будет лучше. Ты можешь избрать любую форму отношений между нами, или даже разорвать их совсем, это твоё право, но прежних отношений не будет. Найди в себе мужество дочитать всё это. Тебе очень больно, я знаю. Больше я не буду утешать тебя. Не пытайся меня переубедить – я поступил, так будет правильнее. Моё поведение по отношению к тебе было бесчестным, я признаю это. Впредь этого не будет. Я никого не люблю. Теперь я совсем один: голый человек на голой земле, у меня никого нет – и это болит, но я выдержу, ты меня плохо знаешь. Будь моим товарищем, попытайся взглянуть на меня по-новому, я не такой, каким тебе кажусь. Я знаю – ты потребуешь разговора. Я его выстою. Я скажу тебе всю, а не половину, как обычно, правды. Назову всё своими именами. Крепись. Продолжаю быть твоим советчиком и помощником. Я всегда в твоём распоряжении. Но слабости в отношении тебя я больше не допущу. Моё решение затронет не только тебя, но всех людей, с которыми я общаюсь. Во мне больше нет ни сочувствия, ни жалости.»

Наступил 1973 год.

Получили дипломы. Как тогда было принято, студенты из стран соцлагеря обменивались визитами. Курс Корогодского поехал впервые за границу! В Болгарию! Незадолго до поездки Маруся рассорилась с Кирой, и, упрямая, не хотела идти на мировую. Курс режиссёров, на который только поступил Кира, должен был провожать учителя. Поезд тронулся. Маруся случайно подошла к полуоткрытому окну. Сначала она услышала крик: – «Сумасшедший!», а потом почувствовала губы повисшего на окне набирающего скорость поезда Филинова. Он удачно спрыгнул на платформу, а Маруся убежала в тамбур рыдать. Бедный учитель, который так категорически запрещал подобные связи и столкнулся с такой рискованной демонстрацией непреодолимого чувства, впервые, наверное, растерялся, зашёл в тамбур и как-то беспомощно сказал: «Вот, что делает любовь!» И удалился.

Дипломные спектакли, грозящее распределение в провинцию, сначала счастье: мастер доверил, оставил в театре, всё уже подписано, Затем беда: новая беременность. А в театре идут репетиции «Весенних перевёртышей». Пронзительная, дрожащая атмосфера возникающего спектакля… Интереснейшие задачи, стоящие перед исполнителями главных ролей. А у нас… Надо бегать за кулисами и звонкими голосами кричать: Римка-а-а-а-а! И, сколько бы раз не повторялась сцена, сколько бы раз не останавливались, чтобы установить свет, надо, не уставая, быть в постоянной готовности… ну, невозможно… постепенно массовка собирается в гримуборной в подвале. Что?? Где?? А у Маруси токсикоз. Маруся тихо линяет, надеясь, что незаметно. Не тут-то было! После репетиции всех собирают в зале. При всех мастер кричит… Что? Маруся не помнит. Смысл в том, что Маруся попала не в свой театр, она не соответствует его основным принципам… и т. д.

Что делать? три дня не появляться в театре, строить планы, как родить, чем зарабатывать… Перспектива была одна – идти в дворники, поскольку Кира, поступивший на режиссуру, как-то устранился. На четвёртый день Маруся пошла на поклон к учителю. Почему-то он говорил только о том, что Марусе надо расстаться с Кирой: – Понимаете, вы – тарелки из разных сервизов! Маруся что-то лепетала, пыталась защищать свою такую духовную связь… но и в театре осталась, и в спектакле. Этот замечательный спектакль шёл много лет. Маруся со подруги играла школьницу. В школьной форме, в хлопчатобумажных чулках на резинках школьницы забирались на груду брёвен, сверкая полными, совсем не девчачьими бёдрами… Ладно, Маруся, а Мила Вагнер, однокурсница Кирилла, ей то было уже тридцать! Да, в детском театре есть определённая специфика. Взрослые мужики, играющие мальчишек во главе с неугомонным Яшей Степановым неслись через всю сцену, чтобы успеть снизу поглядеть на это восхождение…

Кончился сезон, надо было куда-то деваться на лето. А тут оказия: организуется группа для военно-шефской поездки по Киевскому Военному Округу, пожилой травести Брянцевского призыва нужна молодая актриса для исполнения сцены из «Своих людей». Марусю взяли. Уже в поезде стал понятен удивительно странный состав группы: пожилая Фадеева, с первой минуты возненавидевшая Марусю, замечательный в прошлом актёр, спивавшийся в тот момент Геннадий Вернов, вечно недовольная и вечно неадекватная Лина Дашкевич, замечательный Володя Ставрогин, юная балетная пара: Ольга Матусова, дочь знаменитого тогда эстрадного певца и Никитка Бельский, сын тогдашнего худрука Кировского театра. Оба ненавидели балет, в который насильно были отданы с детства, Ольга – потому, что всё время набирала вес и должна была непрерывно сидеть на диете, Никита потому, что любил футбол.

Из поезда. В совхоз «Шушары»

«Здравствуй, мой маленький!

Как ты там без меня? Знаю – не скучаешь. Сам себе готовишь, стал самостоятельным и суровым мужчиной? Так странно: еду куда-то, что-то за окном, какие-то люди, лето, юг… без тебя. Ты счастливый, если не живёшь воспоминаниями, которые реальнее действительности. Кабы ты знал, какая противная компания! Как мне не хватает тебя! Отец даже не позволил поцеловать себя: «Не хочется что-то!»

Никто меня не провожал.

«1-го я шла из театра одна, волоча сумки с книгами. Кто знает, как стать нужной хотя бы одному человеку? До скорой встречи через 39 дней. Целую глаза и пальцы.»

«Я купила в городе Гомеле почтовый набор, развернула бумажку… и увидела твоё письмо, полученное мною давно в Москве от Колобова. И ещё: как я держала этот листок, а на нём прыгали твои буквы, твои слова, и что это было для меня. И ужасно захотелось написать тебе такое же письмо, чтобы ты понял, как это здорово. Но, ничего из этой затеи не получится, сам знаешь почему. Мастер на прощанье мне сказал: «Расстанемся без любви», потому что я так и не смогла поговорить с ним. Что сказать тебе; «Встретимся без любви?» Знаешь, что, если ты напишешь 20 писем и наугад пошлёшь их до востребования в три города, то я могла бы быть счастливой, получив из них одно-два, если б, к тому же, у меня был паспорт. Представляешь? Еду без него! А если ты напишешь Марущенко в Ялту, то я получу письмо только 17 августа. Осталось… 25 дней.»

Вопреки ожиданиям, поездка оказалась приятной и полной впечатлений. Лётчики принимали восторженно, что, кажется, всё-таки не очень соответствовало уровню концерта. Или это сегодняшний снобизм. Балетные лихо отплясывали характерные танцы из «Дон Кихота», Лина замечательно на пару со Ставрогиным исполняла Некрасовских «Русских женщин», Фадеева злилась, потому что Маруся совершенно не умела играть Островского, но, тем не менее, драматический отрывок в концерте тоже присутствовал. В поезде молодёжь сдружилась, и со всем удовольствием стала принимать участие в щедрых застольях, которые ожидали после каждого концерта, к большой радости Вернова. Во время первого же ужина в окрестностях Киева, Маруся услышала: – Сбежим? А как же! Сбежим с Володей Ставрогиным в тёплую, чёрную, после дождя напоённую опьяняющими ароматами ночь, не зная пути! Ну не сидеть же до ночи за столом! И вот – пустынное мокрое шоссе, долго-долго ничего по сторонам, и вдруг – на высоком холме белая заколоченная церковь. К ней? Конечно! Только склон зарос колючими кустами дикой ежевики, и что с того? Маруся в единственном нарядном платье из настоящего джерси, купленном за 8 рублей в комиссионке, отважно ринулась вверх. Сквозь кусты не надо было пробираться: они так густо срослись, что образовали единый колючий настил, по которому пришлось ползти на животе. Зато там, наверху… Долина, сверкающая огнями, лежит под ногами, тёплый ветер вызывает желание раскинуть крылья… И Володя начинает читать Маяковского. Как он читал! Воспоминание на всю оставшуюся жизнь! Володя вскоре сгорел. Ему было чуть больше пятидесяти. Так же, как и чудному другу Жбану – Валере Кравченко. Поразительно, никогда больше в ТЮЗе не было таких высоких и сильных, настоящих мужчин! Потом какая-то мелкота стала приходить. Играть мальчиков в трусиках. А те, первых наборов, сохраняющие благодарность учителю (Володе и псевдоним-то дал мастер, надо же было догадаться, может «Бесов» тогда читал?), но не умещающиеся в рамках репертуара детского театра, как слоны в зоопарке томились, как скакуны в тесных стойлах… и пили…

Вот так и ездили по Киевскому Округу, и от банкетов не отказывались, и Никитка уже выказывал своё расположение, что дало повод Фадеевой безапелляционно заявить: – Проститутка! И добрались до Одессы, где шефская поездка завершилась.

Письмо из Алупки пришло в Одессу до востребования на имя Ольги Владимировны Матусовой.

«Мариша!

Получил твоё красивое письмо из поезда. Оно меня не обрадовало. Но это ничего, ты же у нас переменчива, как море. У нас дождь, но всё равно хорошо. Наслаждаюсь. Работаю. Пью сухое вино. Ласты послал тебе в Ялту, в Одессу они бы точно не успели. Живу у своих старых хозяев на улице под навесиком – роскошно. В Ялте тебя будет ждать моё письмо. Думаю, что в Крыму увидимся, если будет желание (у тебя, разумеется). Смотри вокруг себя, не только внутрь. Учись радоваться и радуй. Вот и всё, пожалуй. Напиши, если будет время. Нежно целую, не скучай. Пока, маленький.

В Одессе были несколько дней, Маруся встретила многих коллег. Меньшов снимал фильм «Солёный пёс». В съёмках участвовали Коля Лавров, Таня Шестакова, Игорь Шибанов, Тамара Уржумова. На пляже в перерыве между съёмками Меньшов и Лавров приобщили Марусю к игре в кости. Маруся, убегая от своих проблем, пыталась всё время быть на людях.

Но получила отповедь.

«И, тем не менее, здравствуй, Мариша!

Я прочитал твоё письмо, но не уничтожил, сделаешь это сама, если захочешь, – в Ленинграде.

Начну, скажем, так: всё, что ты написала верно, в твоих глазах я не могу выглядеть иначе. Но вся наша беда в том, что, что мы хотим видеть другого не таким, каков он в действительности, – ты бы хотела, чтобы я был иным, мне хочется того же в отношении тебя. В этом смысле мы оба неправы. Если хочешь, можешь на свой счёт ничего не принимать. Что же касается всего остального, то послушай вот что: мне очень не хотелось начинать письмо с ругани, но твоё последнее письмо из Одессы меня не в шутку разозлило. Откуда этот пошлый, бесшабашный актёрский тон? Что, жизнь чересчур легка? Или тебе всё так ясно в ней? Новые друзья у тебя появились? Или ты всё так же по-детски доверчива и общение со мной не пошло тебе на пользу? Я всё чаще убеждаюсь в том, что ты живёшь по принципу: наслаждайся и страдай, – середины нет. Твои желания и страсти совершенно неуправляемы и нерегулированы, в этом отношении ты тоже чрезвычайно похожа на меня, но я, по крайней мере, умею ставить перед собой задачи и выполнять их. Я много думал о себе, несчастном, и даже не столько о себе, сколько о тех, кто от меня терпит. Пришёл к грустному, но, не удивившему меня выводу: я страшный эгоист, эгоист в высшей степени. По сути дела, мне ведь никто не нужен, хотя без людей мне крышка. К близким мне людям я отношусь, в общем, хорошо, даже добро, если эта доброта меня не отвлекает от себя. Хотя, для тех же самых людей я готов выложиться без остатка в основном: в работе. И буду выкладываться ещё больше. Я странный эгоист – кроме работы мне ничего не надо: никаких радостей жизни, и, если они у меня есть, то только потому, что я никогда не отказываюсь от того, что мне предлагают, и в этом смысле крайне небрезглив, – это тоже недостаток.»

Кирилл к тому времени уже был в Алупке, но к себе не звал. Звала тогдашняя приятельница Муращенко в Ялту. У неё Маруся и остановилась. Учиться радоваться было поздно, впереди было убийство ещё одного ребёнка, и, про всё, что попадалось на глаза, Маруся говорила ему: смотри, вот луна, больше не увидишь…

Конечно, сразу поехала в Алупку, долго искала «навесик», нашла… Кирилла не было. Сказали, что он уехал в Судак к жене. Маруся в страшной депрессии лежала на лоджии и отвлекала себя всегда спасающим «графом Монте-Кристо». Потом не выдержала, приехала ещё раз, поняв, что в тягость, взбрыкнула, разыгрывая покорность, принесла, держа их в зубах за шнурки, ботинки своего повелителя. Это был перебор.

Следующий год был полон разрушительных страстей. Маруся снялась в кино неудачно, (в «Соломенной шляпке»), вызвала на свою голову все возможные порицания со стороны киношников, и… В театре репетировали «Бориса Годунова». Как было принято: «все – всё»: и персонажи, и народ, и ноги танцующих на польском балу за реальным железным занавесом. На роль Марины Мнишек претендовали шесть актрис. На съёмки Марусю отпускали один раз в неделю, в выходной день. Ночь в автобусе рядом со Стржельчиком, пахнущим самым шикарным тогда одеколоном «Рижанин». Знаменитый артист рассказывает: – Вы представляете, у меня на даче украли три автомобильные шины! На съёмках Марусю клянут: – Из-за вас в нашем фильме перекос! Мы вместо вас должны снимать дублёршу со спины!

В театре всю неделю, каждый день, когда доходит до сцены «У фонтана», называют все имена, кроме Марусиного. Она, либо участвует в массовых сценах, либо, сидя в зале, смотрит на то, как другие играют Марину, категорически не соглашаясь внутренне, имея своё представление о том, как это должно быть, но, чем ближе к премьере, тем чаще надо танцевать «на балу» за железным занавесом, а потом рыдать в гримёрке.

– Почему??? – решилась она однажды спросить.

– Ну, вам же кино дороже, так ведь и театр можно потерять… (Безмолвная пауза).

История с кино как бы закончилась, (но «как бы», потому что фильм, в который как кур в ощип попала Маруся, показывают и ныне, и по несколько раз в год, не благодаря Марусиным победам, естественно). Маруся получила деньги и смогла снять потрясающую комнату на Солдатском переулке, где впервые начала самостоятельную жизнь, которая длилась всего полгода, пока хватило денег.

Кино это подарило Марусе ещё и дружбу с Гердтом, (которую Маруся упорно считала только духовной, не подозревая о ставших позднее общеизвестными многочисленных похождениях обаятельного любителя женщин), но это – для сегодняшних пожирателей отголосков чужих страстей. Маруся, уединяясь с З. Е. в тенистом уголке, слушала, как он читает стихи, читала сама. Впервые З. Е. услышал стихи Арсения Тарковского, и, однажды, некоторое время спустя, переполошил весь театр, приехав в Ленинград, и требуя, чтобы: «ей сказали, что приехал человек «с той стороны зеркального стекла». На премьере фильма в Доме Кино, на которой режиссёр и компания не расстроились бы, не увидев Марусю, она за столом оказалась напротив Булата Шалвовича. Он очень трогательно, увидев потерянность Маруси, отрывал куски лаваша, показывал, в какой соус их надо макать, был внимателен. На лестнице после окончания банкета, Маруся выпалила: – На вас всё держится! Окуджава смутился и предложил довести девочку до дома на такси. – Нет! Нет! Мне по пути с помощницей режиссёра!

А в театре всё пошло так, как умный человек (не Маруся) мог бы предугадать: была сыграна премьера, из претенденток на роль Мнишек осталось четыре, но основные лавры достались блиставшей тогда актрисе. Маруся, доведённая до предела, подошла к учителю и сказала: – Вы, как учитель, должны хоть посмотреть, как бы я это сделала!

Посмотрел, и назначил репетицию и ввод. Дальше Мнишек было три, играли в очередь.

Все эти события окончательно расшатали неустойчивую нервную систему Маруси, она истерила, совершала какие-то безумные поступки, среди ночи, накаченная коктейлями, которые предлагали многочисленные поклонники, являлась на Большой проспект. Кирилл отдалялся, Маруся вела себя всё хуже, становясь воплощением Настасьи Филипповны…

Однажды, как это обычно и бывает в театре, в котором люди проводят большую часть своей жизни, и, соответственно, именно среди коллег находят себе партнёров, Маруся увидела, как на шею Кириллу бросается студентка, талантливая, хваткая.

На Лене Кира женился осенью.

Маруся… как описать это состояние непрерывного стона? Многим женщинам оно знакомо. «Мой милый, что тебе я сделала?» Так говорят одни. «Да больно ты мне нужен! – говорят другие, знающие себе цену. – Я и получше найду со своей-то красотой!» – встряхивают кудрями, надевают новое платье… Ах, если бы так уметь! Маруся, видимо, была из числа прирождённых жертв. Из тех, кто месяцами, каждый день и каждую ночь задают себе бессмысленные вопросы, не имеющие ответа.

«Зачем ты позволил мне смотреть на мир твоими глазами?»

Ты сказал: «Лена трезвый, реальный человек! Это достоинство.»

Но у тебя уже была жена, которая устраивала тебя трезвостью, реальностью, деловитостью. – «Купила полтора метра кожи, мне пиджак сошьём, и, если останется, – тебе кепочку». А затем попыталась отвоевать у вас комнату. А ты при ней гордился тем, что у тебя – двадцать пар обуви!

Ты сказал: «Ты меня не понимаешь!»

Понимаю, Кира, но… тебе нужно другое. Тот мир мой, который ты называешь придуманным – моя духовность. Женщина, которая тебя понимает – та, что признаёт только за тобой право на эту духовность, не вмешиваясь, зная своё место. Я понимала тебя, но оспаривала первенство: сама рассуждала, выбирала стихи, любила их, философствовала, это унижало тебя, и этого ты не мог мне простить – моей попытки быть равной тебе.

«Если бы ты не была такой, я бы тебе многое прощал!» – Я не могу не быть «такой».

Зачем ты сказал: «Мама каждый вечер говорит о тебе»?

Да, я незрелая, витающая в облаках, высокомерная девица, утомляющая, всё время требующая чего-то, но ты завладел всеми моими мыслями, я преданна тебе и готова на любые жертвы. Твоя мама это чувствует.

Я не могу себе представить жизни отдельно от тебя!

В самом деле, наверное, есть связи, которые невозможно разорвать. Особенно когда объединяет профессия. Кирилл очень хорошо знал Марусю, каждый раз, когда в возвышенном порыве она, либо ударялась затылком о тумбочку, либо падала навзничь, споткнувшись о единственный камушек на дороге, он повторял: – ты всё трагической актрисой себя представляешь, а на самом деле ты – клоунесса! Именно Марусе он предложил поставить с ней моноспектакль по пьесе Саши Ремеза «Божественная Лика», основанной на истории отношений Чехова и Мизиновой. Репетировали урывками, находя короткие интервалы в основной работе. Они снова стали друг для друга мужчиной и женщиной тоже урывками, от слова «урвать». У судьбы. У людей. Марусе приходилось иногда звонить, чтобы договориться о репетиции. Лена была беременна, однажды она подошла к телефону и резко спросила: – Зачем ты ему звонишь? – Маруся сорвалась и ответила недостойно. Почему? Потому что считала Кирилла своей выстраданной собственностью. А работа создала между ними какую-то новую, удивительную близость. Режиссёр так точно поставил перед артисткой задачи, так просто объяснил то, над чем Маруся безуспешно билась до тех пор, что спектакль стал главным событием её творческой жизни, её визитной карточкой.

Но – зло есть зло, оно, как известно, аукается. Аукнулось спустя много лет, когда новая «свекровь», известная актриса, встретила вошедшую в дом Марусю вопросом в упор: – Зачем вы звонили беременной женщине и говорили ей, что спите с её мужем? – Господи, как же было стыдно за тот давний срыв! Хотя союз с Леной продолжался не так уж и долго. Кира получил диплом режиссёра, и стал надолго уезжать из Ленинграда. У него была своя жизнь, у Маруси – своя, но письма продолжали приходить.

Из Орла. Апрель 1977

«Здравствуй, Маша!

Ровно две недели рассуждал о том, с какого обращения начать. А потом плюнул. Перестал конструировать общение. Я теперь пьян, но это ни о чём не говорит, я теперь не пьянею. Я бы тебе и трезвый написал, но это было бы разумнее.

А сегодня я пишу тебе безрассудное письмо. Маша, Маша! Сколько бы мы с тобой ни говорили – никак договориться не можем. Да и не договориться.

Суть в том, что, когда я вернусь в «колыбель революции», все эти слова, (и это письмо) потеряют смысл. Не исключено, что я отрекусь и от этих слов, и от этого письма. И это будет верно. Но не значит, что хорошо.

Ты изредка снишься мне. И я сознаю, что виноват перед тобой. О твоей вине я не хочу говорить, я забыл, – в чём она?

Есть связи, которые невозможно разорвать, кто бы как бы ни старался. Я очень старался разорвать всё, что можно. И, наверное, можно пресечь, но нельзя перечеркнуть память. Нельзя вычеркнуть ночной перегон Москва-Ленинград, и первое исполнение песни № Поручик голицын» и оконную раму вагона, уходящего в Болгарию. Нельзя забыть вкус и запах и цвет. Нельзя забыть даже секунду, даже атом.

Глупо! Глупо! Я собирался писать о себе, а пишу о невысказанном. Я знаю, что всё меняется, и что мы – другие. Я не хочу рядиться ни во что – это бессмысленно. Я не Монро Стар, хоть и предвижу в нём свой конец, который надвигается неотвратимо. И сколько ещё осталось – Бог весть!

Я не прошу ничего. Я просто горюю, горюю сверхсил (м. б. это слово надо писать раздельно? – я пьян.) Я часто думаю: хоть бы три дня опять вместе, хоть бы день. Просто наговориться. Как Понтий Пилат желал только одного: – встречи и ещё одного разговора. Но знаю я, что ничто не спасёт – ни миг, ни час, ни день – ничто. Не лучше ли сделать ещё одну попытку забыться и заснуть.

Наивно. Видишь, Машка, я откровеннее, чем ты. Я ничего не маскирую, не конспирирую. Хоть и прошу сохранить это строго между нами (особенно прошу молчать с Натальей Пожарской – она никому не скажет, но начнёт обсуждать этот вопрос со мной, а мне это ни к чему.)

Мы расстаёмся с тобой надолго, не исключено, что навсегда. Это тяжело и страшно. Но так будет, и не надо ничего менять. Мне было бы легче, если бы я не изменился со времени нашей встречи в садике – во дворе под моими окнами.

Но мы тогдашние – в прошлом. Я знаю, что и ты уже в прошлом. Каждый сам по себе. Так хочется схватить за хвост проклятое время и повернуть вспять, и отыскать ошибку. Но – немыслимо. Ничего не вернуть. Кончаю рассопливаться. Я ставлю прекрасный спектакль по пьесе Ремеза «Выпускники», там и про нас тоже.

Хочешь – пиши, сумеешь – приезжай (но в этом случае – позвони).

Наши отношения не должны затрагивать людей, оказавшихся с нами.»

19.01.78 – Вологда

«Здравствуй Маша, если мне ещё можно тебя так называть!

Я получил твоё письмо только пятнадцатого января. Это было обидно. Во-первых, потому, что об этом узнала Ленка, она была в Вологде и присутствовала при получении (впрочем, не такое уж это большое горе), а во-вторых, я только 14-го вернулся сюда, пробыв в Ленинграде более двух недель – следовательно, ты всё могла мне рассказать на словах, а я мог увидеть тебя в новой работе. К сожалению, этого не случилось. Жаль.

Благодарю за длинную Цветаевскую цитату – она прекрасна сама по себе, хоть я и не уверен, что она хоть отчасти объясняет тебя мне. Твоя собственная проза (постскриптум) тоже, поскольку я не понял цели. За последние годы я стал занудливо конкретен и перестал понимать намёки. А, может быть, просто тупею с годами. Поэтому: это моё письмо – невинная месть тебе за несколько чёрных июльских дней, когда кончалась моя молодость. Будь здорова. Желаю тебе успехов и в этом году и в будущем. Желаю счастья (это искренно). Захочешь писать мне – пиши, буду рад и отвечу обязательно. До свидания. Твой Кирилл Филинов.»

13.02.78

«Вот, вот, Маша!

Странное, пьяное самочувствие, может быть, это и есть – сходить с ума. Впрочем, всё объяснимо – я пьян. Трезвый не решился бы писать – как же, слишком умён, стар, силён, отринул прошлое и т. д.

Впрочем, не тебе пишу – пишу тебе, не приходящей во сне, хотя каждую ночь перед тем, как нажать кнопку стосвечовой лампы, освещающей мне снотворные страницы интеллектуальнейших книг, я прошу: пусть вернётся! Пусть снова я буду счастлив, пусть вновь я буду не один. Let me, Let me…

Ну, ну, что это я? С ума сошёл? Я знаю, ты там где-нибудь будешь читать всё это – пережившая, прошедшая. Смеяться не будешь – вычислишь: а что правильно? Ох, Маша, Маша – ты вправе. Это я не вправе писать эти глупости, и, дурак, ждать ответа. Я пойду сейчас в в вологодскую ночь до почтового ящика и брошу письмо. Утром сил не станет.

Уже полстраницы, как полжизни, а смыслу – ноль. Ой, засекут меня!.. Шеф ли, Юра ли твой Гальперин, а то мои многочисленные жёны, сёстры, друзья. Или ты сама пронесёшь, как штандарт эти листы: вот он! вот он попался, отольются ему мои слёзы. Ага, отольются! Ты ведь училась в школе, параллельные плоскости проходила: на одной – вологодская ночь, палисады, свистки паровозов, снег падает-кружится. На другой – розовый садик моего двора, утренний звонок, я спускаюсь по лестнице: – «Извини, не могу принять. я не один, поговорим внизу.» И ты – вся из одного слова: Нет! Нет! Не может быть! нет, не верю, нет, неправда, нет, нет, нет!

Ай – яй-яй, взволнованный Филинов пишет письмо Марусе. Ай-яй-яй! Историки сойдут с ума! Режиссёр, супер – едрёна мать, мэн, железобетон, скала, мать её (его).. пьян!

А, может быть, я и не отправлю, пока пишу – одумаюсь, так же уже было несколько раз. Слушай, Маша, а зачем я тебе пишу, а? Я не знаю. Ты написала, я написал, ты не ответила и вот я, слабый человек пишу. Пишу…

Пишу, и знаю, что зря пишу. Дурью, так сказать, маюсь. Что проку провинциальному режиссёру от столичной актрисы?

Фу, какая пошлятина! А ведь было… Чёрное трико… «Здравствуй, зритель, здравствуй верный наш!»… а до этого – «Убить человека», Ильин и ром из горлышка на третьем этаже, и ресторан «Околица», мой пёстрый галстук, и потом – твоя премьера. И моя записка, и ожидание у телефона. Месяц апрель (или март?) – ты прыгаешь мне на голову с пандуса ТЮЗа… мы гуляем под кронами Петербурга, сидим на скамейке в метро, и через пару дней я звоню – ты приезжаешь в кучу народа, я рассказываю про «Волосы» одной тебе, потом сгущается ночь, Кравченко слизывет крем с торта и подносит ко рту бутылку со спиртом: «Ребята, будьте счастливы!».. Испуг моей мамы и твой взгляд, разбудивший мня под утро – так посмотрела бы Афродита, поняв, что я – всего лишь смертный. Другой день – скверик на Кировском: – «У однокурсницы были цветы!», а у меня ни гроша, Кировский мост и набережная, мои узкие, дурацкие (теперь понимаю) штаны и непонимание… непонимание…

… В течение двух месяцев ты учишь меня себя любить – «нужно так»!, я злюсь. Первое мая, Жбан и Сашка, спирт с клюквенным соком Ещё неделя…

Ты покупаешь клубнику в газетный кулёк: «Завтра приедет твоя жена…» Мы сидим у меня дома. «Это ненадолго» – говорю я. И правда, не проходит и двух месяцев…

Наталья уезжает – первая трещина (а была ли она? что же нас развело?) Из сегодня не понимаю, почему, почему же мы расстались?..

Расстались ли мы?

Поезд в Крым… А до него – лес по дороге к твоему дому, ещё раньше «Ромео и Джульетта», твой отец на кухне и твой шёпот: «Не бойся», ощущение старости, а в лесу солнце, и твои волосы, перепутавшиеся с травой. Мой браслет на дне Чёрного моря… Телеграмма… Я рыдаю в телефонной будке – смерть… Автобус, а до него – единственная ночь в Крыму – ты сильна, как смерть, а я бессилен – не хочу жить!

Самолёт, серый Ленингралд… Щёлкает счётчик такси, и воспоминание – последний разговор с «бабахен»: – Ты знаешь, она тебе понравится… – Ты уверен? – Да, конечно, да… я люблю её… твоя кровь на простыне – «Ты уверен?»

Похороны, сосна, растущая из могилы. Мне нужно на съёмки, ты ждёшь ребёнка…

Прости, прости меня, Маша! Это сейчас я обливаюсь слезами, по прошествии…

И можно продолжить…Не стоит. Зачем я всё это?

Блажь. Люблю ли? Скорее, хочу. Не только постели (хотя, этого м. б. больше всего) – твоих песен, или стихов, или ругаться, спорить, или бежать по мокрому асфальту, а потом пить вино в сумерках, и знать, что всё впереди.

Было ли это?

Возможно ли?

Прости за тревогу.

Некогда твой К. Ф.

Р. S. Как ужасно – невыразимость!»

13 марта – Вологда

«Здравствуй, Маша!

Увы и ах! Только сейчас имею возможность ответить тебе на письмо. Очень много работы по подготовке к гастролям, поэтому пишу весьма коротко.

Могу только посочувствовать тебе в связи с твоей личной жизнью. Ты создаёшь её себе сама, самой тебе и приходится расхлёбывать. М. б. – не по Сеньке шапка? М. б. запрос превышает возможности? С чего ты взяла, что у тебя непременно должно быть то, на что ты не имеешь права? Мне грустно от сознания того, что я был прав и предвидел этот конец. К сожалению, не могу тебе даже ничего посоветовать до тех пор, пока ты не поймёшь, что для тебя является в жизни главным не на словах. А на деле.

Что же касается работы, то советую тебе оценивать пьесу не в частностях, а в целом, продолжать заниматься только личностью Мизиновой не касаясь внешних фактов её биографии. Почему у неё ничего не вышло с Чеховым? – вот вопрос. И думай о музыке к спектаклю. Учи текст, думай о пьесе, но не мучайся. Я приеду в начале октября – разберёмся.

Если что – пиши в Архангельск, на главпочтамт до востребования. Там я буду посвободнее, и, скорее всего ещё раз напишу тебе, но спокойнее и подробнее. Помни, что «на свете счастья нет…» и т. д. Не устаю твердить тебе одно и то же.

Как всегда, Кирилл»

23 августа

«Знаешь, Маша, всё никак не решался ответить тебе на письмо, хотя приехал уже десять дней назад и сразу его получил. Не было настроения. Нет – не было настроя. Я не хотел заражать тебя суетой, в которой варюсь, которая заглатывает меня даже в редкие свободные минуты, по вечерам. Нет мне покоя.

А письмо к тебе – это роскошь, которую я не могу себе позволить часто. Может быть, ты права, и я всё придумываю. И мы оба хотим видеть друг в друге придуманных людей. И, тем не менее, писать тебе – роскошь. Хочется употребить ещё какие-нибудь упаднические слова – пир души, например. Может быть, это под влиянием Вертинского, которого я не спел тебе летом, и с тех пор пою очень часто сам себе, просто мания какая-то.

Наши встречи в Ленинграде мне не очень понравились. Нас отравил город суетой, беспокойством, буднями. И говорили мы всё не то, и не так пили вино, и я не так целовал тебе руку. Мне кажется иногда, что для счастья нужно так мало – просто быть рядом. Но и такая малость бывает невозможна. И ничего не говорить, молчать. Или, наоборот, говорить. И вот я сижу, перечитываю твоё письмо и перебираю наши прошлые минуты, как осенние листья. Не бойся, я не стану делать тебе больно. Скорее – себе. Но нет, не буду вообще – слишком сладко и больно. Я ведь иногда часами вспоминаю тебя. И не минуты любви, а вот какую-нибудь твою улыбку, поворот головы. И никогда – слова. Если бы ты могла приехать…

Ни за чем, вернее, за тем, что не определить словами. Иногда я иду домой и мне кажется, что ты меня ждёшь. Я даже дверь в свою комнату не запираю. Есть такая мечта – чтобы ты приехала. Нет-нет, если это не нужно тебе, или затруднительно, – об этом не может быть и речи. Но мечта всё равно ведь остаётся.

И стихи Ахматовой, что ты мне прислала, я положил на музыку, но сам спеть не могу – нужен женский голос, видала, как я к тебе подъезжаю.

Напиши мне срочно. Хоть две строчки, на почтамт (кстати, в этом слове «почтамт» ты делаешь забавную ошибку, которую делал и я лет до двадцати). И в надежде на чудо – на твой внезапный приезд, посылаю тебе свой адрес: Вологда, Пролетарская ул.Д 61 кв.25.

Ответь мне срочно.

Целую тебя. Кирилл»

Маруся не приехала. У неё началась новая, головокружительная, но такая же безнадёжная история.

Кире Маруся обязана ещё двумя сильнейшими сценическими опытами. Он всё-таки, был очень хороший режиссёр, и уж точно, Марусин режиссёр.

В Питер показываться в театры приехал Марусин друг из Москвы – Миша Житько.

Он выбрал отрывок из пьесы Вампилова «Утиная охота», трудную сцену объяснения Зилова с женой, где он предлагает ей пепельницу, которая как бы букет. В принципе – издевательство над женщиной, ёрничанье. Кира так объяснил происходящее, что оно наполнилось совершенно иным смыслом: это Зилов – страдающий, это жена приземлилась и обабилась, забыла, предала первую свежесть чувств! Как интересно было актёру, предлагая пепельницу вместо букета смотреть в глаза актрисе с немым вопросом: ты поняла, о чём я? Как интересно было актрисе вместо того, чтобы тупо обидеться и негодовать, заглянуть вглубь себя и покраснеть от стыда!

С подругой Жванией затеяли самостоятельную работу (это очень приветствовалось, правда после единственного показа, обычно, забывалось. Выпустили артисты пар, показали свои возможности – и опять вернулись к детскому репертуару). Замахнулись на Сэллинджера. «Лапа-растяпа».

Две соученицы встречаются спустя много лет, вспоминают юность, напиваются, рядом ходит несчастный одинокий некрасивый ребёнок, на которого не обращают внимания.

Что привлекло? Ну, хотелось поиграть в американскую жизнь с коктейлями… смысл ускользал. Позвали Киру на помощь.

«С чего начинается?»

«Встречаются. Одна замужем с ребёнком, другая – нет.»

«Почему приехала та, что не замужем? А что, если она решает для себя: выйти замуж по расчёту, или ждать любви? Тогда её визит – проверка: как это?

Какие ключевые слова? – Разве так важно, чтобы было весело? Если это: – разве так важно, чтобы была любовь? И ответ: – Дура! Если не весело, тогда и жить-то не стоит! Понятно, что имеется в виду на самом деле? Вам это близко?»

«Дааааа!!!!»

И всё стало на место, и уже не важно было, американки ли пьют коктейли, какой там внутренний текст, что родилось, что не родилось… Осталось только одно: полное, ясное понимание происходящего: чего хотим друг от друга, что имеем в виду, что читаем в глазах… Это был первый опыт того самого «полного погружения». Когда всё остальное перестало существовать, осталось только счастье полноценной жизни на сцене!

Как и многие другие работы эта не нашла применения в детском театре, была показана один раз и забыта.

… Кира привёз из Вологды жену – опять практичную, реально смотрящую на вещи, вульгарную. Ей единственной удалось поссорить сына с матерью. Около года они с Надеждой Николаевной не разговаривали, живя в тех же комнатах, разделённых одной дверью. Не разговаривали, пока маму не разбил паралич. Марусю позвали на похороны на то же Серафимовское, где уже лежали её бабушка, дедушка и мама. Кирилл выглядел так, как будто всё происходящее не имеет к нему никакого отношения, Только придя к Марусе на девятый день, он разрыдался.

Прошло время, и острая необходимость в общении утихла.

Кира уехал ставить спектакль в Братск.

В апреле Маруся играла «Лику» на малой сцене знаменитого театра. Пришла домой счастливая, удовлетворённая вместе с Таней Москвиной, которая оказалась свидетельницей… Первый позвонивший не решился сообщить… о смерти Киры сообщил только второй…

Похороны на том же Серафимовском. Поминки в разорённом доме: исчез рояль, буфет, шкафы, вместо литографии Венеции позапрошлого века и портрета Шопена – «медная» давлёнка на стене. Тогда ещё вдова Баландина не успела посягнуть на Киркин кабинет: его письменный стол, его любимые трубки….

Апрель 1992 г. – Братск

«Маша. Трудно начинается письмо. Жаль, что тогда я тебя (ты? вы?). Ты. Тебя не узнала. Вернее, приняла тебя за Лену. Это ведь ты сказала тогда мне: «садитесь в автобус»? Что-то произошло тогда с нашими глазами, но я ошиблась, решив, что ты – Лена. Так?

Имею ли я право волновать тебя своим письмом. Вот.

С Кириллом (терпеть не мог, когда я его так называла) мы встретились почти семь лет назад. Наши отношения развивались сложно. Обрели мы друг друга в конце ноября прошлого года. И были с тех пор счастливы безумно, бездумно, мучительно. Наверное, так нельзя. Такое счастье непереносимо. Непозволительно. Это не для людей. Говорю тебе об этом потому что ты была всегда, во всех наших встречах, все эти семь (почти) лет с нами. С самого первого нашего разговора. Разговор – не то слово. Соучастия. Соединения. Сомолчания. Вначале – легко, осторожно, вскользь – была, мол, такая… Потом всё чаще и серьёзнее, и печальней – Маруся.. Взгляд поверх очков – ну как? не ревнуешь? Не обидно? – и дальше Маруся… Маруся… Он постоянно сравнивал меня с тобой. Тебя со мной. – «Представляешь, прихожу к Марусе – ни одной чистой тарелки в доме, а она валяется и читает Фрэзера» – с нескрываемым восторгом. И дальше: – «А ты ведь тоже не любишь убираться.» Множество воспоминаний оставил он мне об этой любви к тебе. Только вот я, к сожалению, не из тех, кто запоминает слова и цифры. Помню историю про котёнка, которого он не захотел брать с собой в Ленинград (откуда-то вы уезжали. Деревня? С какой-то нежностью про твоего брата. Про битьё посуды. Обливание вином. Про ваше прощание на вокзале. И во всех воспоминаниях любовь к тебе и такая тёплая, такая живая и осязаемая печаль о несостоявшемся, о тебе той, тогдашней. Наши отношения с ним – это то, что могло бы состояться, что должно было случиться с вами, если бы… Возможно, он очень виноват перед тобой. Если это так, то прошу тебя – прости. Он очень беспокоился о тебе. Его мучила мысль, что жизнь твоя не складывается, что ты, по сути, страшно одинока. Он никогда не говорил о своей вине перед тобой. Или о твоей вине. Я спрашивала, всегда, когда речь заходила о тебе и о вашей любви: – Почему? Зачем вы расстались? Отшучивался. Или отмалчивался. За два дня до смерти на тот же мой вопрос по-детски, беспомощно и печально, протяжно: не з-н-а-ю…

Он был беззащитен перед любовью. Боль той, вашей с ним потери сделала наши отношения чем-то запредельным. Конечно, он скрывал от меня многое, но иногда был предельно откровенен. Говорилось и о других женщинах, у них, у каждой была своя роль. Но из всех откровений я взяла на себя смелость сделать вывод: Ты – начало его зрелости, я – конец. Мостик лёгкий и надменный между нами – его жизнь. В ту же ночь, когда говорилось о тебе, за два дня до смерти, глядя в глаза, (всегда глядя в глаза): – А знаешь, я ведь удивительно счастливый человек. Жизнь наконец-то, повернулась ко мне лицом.»

Маруся, хорошая, наверное, не смогу больше писать сегодня. Да и сказано уже главное. Если у тебя возникнет потребность поговорить со мной – отвечу на любое твоё письмо. Можеь быть, хочешь спросить о чём-нибудь. Не желание поделиться болью толкнуло меня на поиски Маруси. Хотелось поделиться любовью. Может быть, это тоже эгоизм с моей стороны. Но ты – единственная из всех женщин, которой причитается половина того огня, той робости, той звенящей нежности и неугасающего беспокойства, и всего света, которые достались мне. И они действительно твои. Целую тебя. Благодарю. Будь Здорова. Живи хорошо.

Ольга. 29.4 92»

Через месяц-другой Братский театр приехал на гастроли в Ленинград с Кириной постановкой (очень, кстати, приличной). Маруся тут же вычислила Ольгу – тот же тип лирической героини, – и после спектакля бросилась ей на шею.

Баландина сказала: – Ох уж, эти мне незаконные…

А Ольга сидели у Маруси сутки, и они поминали, поминали…

– Он всё время сравнивал меня с тобой, невольно: – ой, ты повернулась, как Маруся, ой, у тебя такое же выражение лица…

Он умер у Ольги на руках. На секунду прервал репетицию – тромб, почти мгновенная смерть. Он не дожил полгода до сорока семи.

У меня мистическая убеждённость в том, что мать, посвятившая сыну жизнь и обиженная, забирает его. А законная вдова, разведшая мать с сыном, проявив недюжинные способности, стала хозяйкой всей этой огромной коммуналки и живёт безбедно, благоденствует, Бог ей судья!

06.06.95 Наталья Курапцева

«… Ты меня немножко испугала. Вернее, я испугалась, что ты сейчас Филинова поставишь на пьедестал и будешь на него молиться. Филинова! который загробил твою жизнь.

Но потом я подумала: а какое, собственно мне дело? Это твоя жизнь и твой Филинов. Чего это, спрашивается мне тебя учить, как к нему относиться? Хочешь молиться – молись, в конце концов! Но что-то наш с тобой разговор во мне всё-таки задел, и я, наконец, вытянула стихотворение, которое началось тогда, три года назад. А теперь оно написано. Его тебе и посылаю, поскольку в нём всё сказано.»

ПАНИХИДА

Эти пять сантиметров разрыва

На изношенном сердце твоём…

Эти водкой залитые рыла

Славословят твоё бытиё.

По тебе, по тебе панихида!

Ухмыляешься в тихом гробу?

Для тебя зеленеет Колхида,

Ангел ржавую чистит трубу.

Ты ушёл – как предатель, как прежде

Предавал. Негодяй и подлец!..

Да простит тебя мама Надежда,

Да спасёт тебя юный отец.

На вершину дорога крутая,

Ты дрожишь, как осиновый лист.

Отмолю я тебя, отрыдаю –

Будешь светел пред Богом и чист.

Я иду, как и ты, по обрыву:

Улюлюкание, хохот и визг.

Эти пять сантиметров разрыва

Просто честно оплаченный риск.

У нас с тобой странные отношения, и виноват в этом опять-таки, Кирилл Игоревич. Я никогда не была твоей соперницей, по той простой причине, что никогда не была любовницей Филинова. Он мне даже как-то сказал: «А ведь я тебе не нравлюсь как мужчина.» Я подняла его на смех. А теперь думаю, что его это оскорбляло, очевидно. Но тут уж ничего не попишешь. Филинов, как мужчина мне был никогда не нужен. Моя мама с ужасом говорила: – «Твой Квазимодо!». Я его не любила, я его боготворила. И продолжаю это делать к полному своему удовольствию. Теряется только физический контакт, а духовный остаётся. Правда, я мечтала прожить с ним вместе старость. Думаю, что это было бы колоссально интересно: старик Филинов и старуха Курапцева, мудрые, как черепахи Тортиллы. Не случилось.

Доктор: – Грустная история, но вы сделали из неё выводы? В чём, по – вашему, была причина?

– Я всё пытаюсь описать вам своё тогдашнее состояние: непрерывное стремление к максимальному накалу чувств, само по себе порочное и разрушительное. Так в сексе неумеренный доходит до полного извращения, так наркоман всё увеличивает дозу… Белая ночь, природа, красивый пейзаж обещают какое-то неземное счастье, вот оно, кажется, достигнуто, но вдруг оказывается, что это не оно – это подстава, симулятор, бездушная кукла… И рвёшься дальше, а удовлетворения всё нет…

Но были и совсем простые причины. Оставим то, что Кира был гулёной, а для Маруси это было неприемлемо. Сам по себе образ жизни молодого режиссёра обрекал на многожёнство. Как они стремились, как они осваивали профессию, как они мечтали возглавлять театры! Но… Все места давно были заняты. Что оставалось молодому режиссёру? Спектакли в провинции, месяцы жизни без семьи. А там, в провинции, молоденькие примы, мечтающие зацепиться за «столичного». А если предлагали художественное руководство, – то прощай Питер, навсегда становись провинциалом, зависящим от местного князька!

Так мгновенно распался союз моих однокурсников: Кошелева, который возглавил театр в Новгороде, и Оли Лысенковой, оставшейся в ТЮЗе. Да, мы слишком зависели от обстоятельств. Перед Марусей тоже стоял этот судьбоносный вопрос: куда распределят? Так страшно было уезжать… Маруся была способна на подвиги только в том случае, когда её ситуация припирала к стенке, и тогда, как заяц, сражающийся до последнего, она обнаруживала в себе скрытые доселе способности бороться. В обычных обстоятельствах богатая фантазия рисовала возможные ужасы, и даже поездка летом к морю казалась совершенно невозможной: – а где же я там буду жить?

Почему-то Корогодский оставил Марусю в театре. Почему? Амплуа «героини» было не очень востребовано в детском театре… Маруся играла истерично, неровно, голос всё время срывался на визг… Может, всё-таки, видел учитель потенциал и ждал?

И началось!!!

Дипломные «Вей, ветерок!» и «Открытый Урок», обязательные «Сказки Пушкина», «Наш цирк», «Наш, только наш» и «Наш Чуковский». (Дети с песней выбегают на сцену в прологе, Марусю в мини-юбке ставят в пару обязательно с самой маленькой травести: Ля-ляляляля!)