Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках)

ДНЕВНИК. Творческий. Насколько возможно

Купе. Нас двое. Медленно плывёт перрон. Столик, на котором очень удобно писать дневник. Правда, покачивает, и буквы пляшут. Убедилась, что путешествие – лучшее лекарство. Около 11 вечера вышли из ТЮЗа. Ощущение странное – как будто никогда не вернёмся в Ленинград. Попрощались с ребятами – навсегда. Путешествие началось сразу с вокзала. Увидела огромную очередь в кассу. Встали. Всё отошло. Все переживания далеко. О себе думать некогда – столько людей вокруг. К очереди подходит огромный пьяный мужчина. В руках – нарциссы. Один цветок падает, он наклоняется за ним, из кармана выпадает бутылка водки, разбивается. Страшно смутился, быстренько исчез за колонной. Ещё один странный (господи, человек?). Лицо чёрное заросшее и грязное. Глаза – дырки куда-то в пропасть, не карие – никакие. Не видно почти под бровями. В отрепьях. Шатается. Он – человек. Он мыслит и чувствует, так же, как мы все. Ой, как стыдно! Мы – здоровые, сильные, молодые: ноги – руки, всё на месте. Переживаем, света не видим. Ничего, никого нет, кроме моего мучения. Как смею я, счастливая, уходить в себя, мучиться, если живёт он! Деревенская женщина, маленькая, сухонькая, уродина. Так загорела, что не видно глаз, они бледнее щёк, бесцветные. Длинный нос – единственная заметная часть на лице. Муж под стать ей. Дети – мальчик и девочка. Стоят, маленькие посреди толпы и дрожат крупно, в ознобе, дико озираются. На лицах – ни мысли, ни интереса, ни элементарного детского любопытства. Страх. Хорошо не думать о себе. Некогда! Ложимся спать. Утром: – Поезд прибыл в столицу нашей Родины – Москву. Доброе утро, товарищи!

14.05.70

Этот день я запомнила в подробностях на всю жизнь, такая в нём была мистическая драматургия, обострённая до предела нашим состоянием и обстоятельствами приезда в Москву. Конечно, мы знали, что приехали встречаться с Мастером, поэтому и отправились прямиком в гостиницу «Россия» Москва поразила контрастом: Из Питера уезжали в мороси, тумане, холоде. Москва ослепила солнцем, цветущими яблонями, пламенеющими тюльпанами. В холл гостиницы пробирались, как преступницы: оглядываясь и вздрагивая. Узнали номер телефона в номере, уже собирались с духом, чтобы позвонить, но тут увидели отъезжающие автобусы с логотипами конференции и вздохнули с облегчением: не сейчас! На радостях на последние копейки купили страшно шикарные сигареты «Фемина», гордо выкурили их на набережной и стали строить планы. Куда пойдём? В Третьяковку! Бродили по музею, пока внутренняя тревога не остановила надолго у «Грозного, убивающего сына», как магнитом притянула картина, стала первым потрясением того дня. Потом бродили по городу, поражались контрасту между небоскрёбами и «деревенскими» домами, с сохнущими на верёвках портками (потом рассмотрели, что портки принадлежали посольству Танзании). Были оскорблены консьержкой (В Питере такого на дух не было), не пустившей нас в Сталинскую высотку. (Очень хотелось подняться на лифте и оглядеть с высоты панораму столицы). Короче, тянули время, оттягивая тот самый «час пик», ради которого и приехали. Вечером попали во МХАТ на «Марию Стюарт». Осудили, как мёртвый, никому не нужный театр, поскольку уже были убеждены в том, что только Студия жива, а все остальные, и Институт в том числе – сборище пошляков, каботинов, моральных уродов и предателей идеалов, тогда как нам суждено нести факел истинного служения искусству, не оглядываясь на потери, утраченное здоровье и прочие несущественные мелочи. А время шло. Ночевать в Москве не планировали – никого из знакомых не было, (Москва 70 года – неосвещённая, немноголюдная быстро пустела в своём центре. Может быть, где-то на окраинах и была нормальная жизнь, но не в районе ГУ Ма, уже закрытого, Музея Революции… Собственно тогдашним москвичам совершенно нечего было делать в этом центре) «Час пик» настал, когда звонить уже было неприлично. Конечно, из автомата звонила Галя, как наиболее уравновешенное психически существо. Дозвонившись, всё- таки довольно сбивчиво доложила о том, что вот мы, Михайлова и Старых приехали в Москву разговаривать с Мастером… (Было около полуночи) – Как? Где? Идиотки! Срочно домой и завтра же на занятия!!!

Нет, мы ещё прошли по Красной площади. Цитирую дневник, чтобы очевидна стала степень моего идиотизма почти в 18 лет! (Боже, как же ты дал мне дожить до 60 !): «Тёплый ветер, звёзды на небе и на башнях. Первый раз вижу кремлёвские звёзды. У Мавзолея – настроение революционное: хочется жить и бороться. И ещё странное: такое ощущение, будто сегодня 21 июня 1941 года. Так тихо люди у Мавзолея переговариваются – громко нельзя! Маленький островок, освещённый прожекторами – а дальше темно, дальше – запад. Там готовят войну. Несколько часов – и сюда упадут бомбы. Всё рухнет Откуда это чувство? Оттого, что так тихо? Глупое чувство, но такое сильное, так страшно, так беспокойно. Вот-вот что-то случится. Улицы тёмные. Не по-хорошему тёмные. Только у ресторана кучка пьяных. Это не выразить словами, но почему так беспокойно?

В метро никого. Здесь гулко отдаются шаги. Узкий перрон и дыра тоннеля, в поезде – чужие лица. Площадь перед вокзалом – пуста: ни такси, ни людей. Только ветер несёт по асфальту газеты и пыль. Зал вокзала освещен, но все дверцы камер хранений распахнуты. Как будто люди испугались войны, все вещи унесли и убежали, спрятались. Галя дико кричит и выбегает на улицу. Я не сразу соображаю: посереди огромного пустого зала Ленинградского вокзала стоит мужичок и спокойно, как работают столяры, забивает себе в висок перочинный ножик. Вылетаю на мусорную площадь, по углам – тени ночующих-бомжующих, цыгане, другой выход на перрон каталка, увозящая покойника, последний поезд. – Ради бога, возьмите нас, пожалуйста, ну будьте людьми, у нас нет денег. Но мы обязательно заплатим, когда приедем, хотите, в залог оставим паспорт? Пустите хоть в тамбур, мы постоим, ну что вам стоит! Пустили вдвоём на верхнюю полку, где головы не поднять, а лечь вдвоём – тесно. Но не до сна было: дрожали обнявшись до самого утра. Весь следующий день просидели в Студии, боясь выйти на улицу, сесть в метро, вернуться к нормальной жизни. Но.. раз велено идти на занятия – надо идти.

16.05.70

Показали с Галкой и Андреем этюд «по жизни» «Волк и лисица» (То есть, задано было найти и прожить жизненную ситуацию схожую по сюжету с известной басней). Как Галка просит проводника взять её без билета на поезд. В. М. (Вениамин Михайлович Фильштинский) нашёл много неправды, нежизненности. Ну, бог с ним, с этюдом. Замечания В. М. принимает каждый для себя, потом выходим и импровизируем. С одной стороны – хорошо. Нет заученности. Каждый раз по-новому. С другой стороны – очень плохо. Нет настоящей работы. Недоделка всё. Да, не работаем вглубь, не оправдываем для себя. А может, это только у меня. Я ж не знаю, как работают партнёры. Опять проклятая депрессия. Ничего не хочется. Вот потому-то и профнепригодный характер. Нет жизненной устойчивости. Не способна я на длительную затяжную борьбу. Момент! Но пыл прошёл – всё по-прежнему. Наверное, от того, что нет трудностей. И не было. Ведь упорство приобретается в трудностях, в борьбе с ними. Я сломаюсь от первой же.

18.05.70

Сегодня нас с Вавиловым поздравляли с днём рождения. Хорошо-то как! Не просто формальное поздравление, а каждый поздравил, как мог. Ольга Лысенкова, зная мою любовь к Марцинкявичусу, подарила мне «Кровь и пепел». Какое счастье. И столько чуткости. Честно говоря, даже не ожидала. Спасибо.

20.05.70

Сегодня из Москвы приезжает З. Я. Вчера сидели допоздна. Готовились к встрече. Энтузиазм, ажиотаж. (Решили вывезти мастера за город и провести занятие на пленэре). К 6 часам собрались на Финляндском. Дождь, холод, а настроение прекрасное. Только бы З. Я. поехал! В Парголово долго искали поляну, извалялись в грязи. Костёр не разжечь: мокро. Кто-то одолжил мне ватник, с Готовкина сняла кепку – тепло! Конечно, З. Я. не поехал. Естественно. Но немножко обидно: так старались, всю ночь не спали. Решили привезти «природу» в город. Набрали веток, пеньков, мха… На перроне долго ждали электричку. От нечего делать танцевали вальс-миньон. А я вдруг стала беспризорником. Кепка сваливается на глаза, ватник широкий болтается. Подкрадываюсь, вытаскиваю из кармана газету. Ловят. – Ай, дяденька, не бейте, не надо, пустите, дяденька! Ну зачем я не травести, так хочется сыграть мальчишку! Кажется, впервые так жила в образе! Но как хочется спать!

Вечером показали З. Я. своё «творение». «Лесная студия» – очень уютная. Как было весело! Вдруг пришла странная свобода, я забыла, что на сцене, что – зрители, педагоги, резвилась, и всё тут! Впрочем, может быть, это просто развязность. И какой конец: – Пошлость! Изыск! Чего вы этим добивались? Здесь даже нечего обсуждать! Ушёл. Ребята в трансе: так старались, от души, от сердца – и вот! Почему? Недостаток вкуса? Что же нужно? Как мы ещё беспомощны!

З. Я. ушёл. Почему – понятно. Конечно, курс не в должном состоянии. Если сравнивать с блестящим 3-им курсом, или 2-м режиссёрским – у нас скучно. Творчество из-под палки. Почему? Может, потому что «заелись»? Когда поступали – горы хотели свернуть. А что сейчас? В ТЮТе этого не было. Потому что была школа, а творчество – отдых после школы, радостный труд. Здесь творчество – работа, привычное дело. Теперь тянет «отдохнуть от творчества» Выспаться, сходить в театр. Хотя, может, это только у меня? Но я наблюдаю за ребятами, как быстро расходятся в свободное время, и считаю себя вправе говорить не только о себе, но о курсе. Чтобы стать чем-то «нужно сделать жизнь каторгой». Ни один из нас не способен на это. Где-то таится уверенность, что если не вылетим, нормально закончим, всё равно будем на сцене. Конечно, каждый втайне мечтает стать «явлением», надеется на талант, но… до дела далеко. Воли не хватает. Сочиняем письмо к З. Я. что-то он скажет? Пустота. Педагогов нет. Медленно движемся к законной расплате – экзамену по мастерству.

Истины познаются через тяжёлый труд. А Вы зачастую хотите вывести их из абстрактного философствования. Ваши претензии к себе зачастую выглядят ссылкой на несовершенство мира. Будьте к себе по-настоящему требовательны. 3 – З. Кор.

Посмотрели «Глазами клоуна» Только недавно прочла книгу. Была убита. Открыла Бёлля для себя. А в спектакле – Бортников. Никогда ещё так не была потрясена спектаклем. На сцене все чужие, злые, равнодушные, а он, клоун – плачет. Он один. Он – и я в зале. Туда, к нему! Но занавес закрывается – ничего нет. Заболела клоуном. Хожу по студии, руки висят, голова упала: марионетка с оборванными нитями. Как он движется! Руки, поворот головы, глаза – всё об одном. Мне бы так двигаться! Проклятое тело! Я ненавижу его. Большой кусок мяса. Чего с собой ни делаю: всё такая же бомба. Не поднять собственную ногу. Как будто подо мной магнит, который не даёт оторваться от земли. Если бы не эта сибирская широкая кость, я могла бы быть балериной. В танце не боишься переиграть. Музыка – и руки сами движутся. Чувство в движении, что может быть прекраснее? Забываешь себя. Только музыка. Лицо, глаза, порыв, вихрь! Боже мой, какое счастье!

28.05.70

Мастер пришёл. Оказывается, всё просто: главное – труд и вежливость. Не надо копаться: истинно или нет. Просто – вежливость. Не получается, потому что не верим. Нет, верим, но в другое. Молимся другим Богам. (Разве?)

«Единство веры, непререкаемость учебного процесса, идеалогия важнее профессиональных навыков.»

Не усвоили, что не нас учат, а мы учимся.

Вера? Когда я не верила? Когда у меня были более сильные авторитеты? Не помню. Не было. Вежливость? Не помню, чтобы была слишком груба. Наоборот. Меня часто мучило то, что не могу никого ненавидеть, всех понимаю, всех оправдываю. Говорят: кто не ненавидит – не может любить. И потом: где кончается вежливость и начинается беспринципность? Где грань допустимой и недопустимой бескомпромиссности? Как заманчиво бывает рубануть правду в глаза. Но ведь бессмысленно говорить дураку, что он дурак, а подлецу – что подлец. Разве можно этим что-нибудь изменить? Но об этом я думала гораздо позже. А на уроке, когда З. Я. говорил, и каждое слово ко мне имеет отношение, и слова резкие, от них, от выражения лица – больно, до слёз. Слёзы текут. Уже не записывала. Уже не соображала. Решала, что делать.

С одной стороны: хочу учиться только в студии, только у З. Я., хочу, чтобы из меня делали человека. Одной – трудно.

С другой стороны: З. Я. сказал, что даже если вернётся, будет заниматься с нами профессией, не больше. Потерял интерес. А значит, не будет делать из нас человеков. Тогда какой смысл? Средним актёром можно стать где угодно. Правда, это очень трудно – когда из тебя чего-то делают. Надо уйти из студии.

Надо оставаться, потому что: здесь было всё, что нужно. Не получилось – сама виновата, имела все возможности. Не имею права уходить, пока не выполнила все требования. Нельзя разочаровываться в пути, не сделав шага. Смогу ли вообще что-нибудь сделать, если уйду. Могу ли быть актрисой вообще? Хочется начать всё заново.

«Вы должны служить делу детской радости! Отдавать, а не ждать бонусов!»

Надо уходить, потому что: не знаю, есть ли любовь к студии. Если покопаться, преобладающее чувство – страх. Не хочется идти на занятия потому что – страшно, страшно, когда ругают, и ещё больше утверждаешься в своей ничтожности. На площадке зажата от страха. А если останусь, смогу ли? А кем могу быть?

Совершенно искренно: Если бы точно знала, что поступлю в другое театральное училище – ушла бы. Потому что здесь ничего не получается, потому что больше нет сил.

31.05.70

На занятие с З. Я. нас с Галкой пустили

Главное – уважение, основанное на работе. Необходимы идейные и организационные предпосылки. ТРУД БЕЗ ПЕРЕРЫВОВ НА ОБЕД. Работа на сцене выражает идеологию. Прежде – идеология. Потом – методология. Что же вы хотите выразить? Сначала – иметь позицию, потом – выражать её. Сюрпризы (обязательное упражнение, развивающее фантазию и творческую инициативу) уродливы оттого, что нет идеи. Я не могу иметь точку зрения, если она мной не прочувствована (оказывается, всё проще: у нас идеи быть не может, мы принимаем её на веру у учителей, затем проверяем на собственном опыте) С сегодняшнего дня девиз: ТРЕБОВАТЕЛЬНОЙ МОЖНО БЫТЬ ТОЛЬКО К СЕБЕ, мир так слаб, нужно быть снисходительным. Лишь твоё собственное душевное совершенство может поразить обывателя.

Самоанализ характера, честный, подробный. Наблюдения над жизнью интересные. Но работать Вы не работаете, в учебном процессе растёте мало, об этом соответственно не пишите, а тогда всё бессмысленно. Где же всё-таки июнь-июль – главное предэкз – месяцы. Марина, а м. б. мешает злинка? З. Корогодский.

На второй курс я была зачислена, как вольнослушатель, без стипендии и на птичьих правах.

Если вы не перестанете брыкаться, как парнокопытное, мы вас ничему не научим. З. Я.

ДОКТОР: – Может быть, он был прав, вы действительно, брыкались, не слышали, не брали то, что вам давали?

– Когда я попала под влияние этого человека, мне было 17 лет. Я ведь пыталась вам уже всё объяснить: книжное, неженское воспитание и не то, что дух противоречия, а синдром Фомы: чтобы поверить, надо пощупать, рассмотреть со всех сторон, подвергнуть анализу, и только тогда – навсегда! А главным тормозом был – страх. Парализующий, животный страх перед педагогами. Они, видимо, так соблюдали дистанцию, чтобы ни в коем случае не пострадали их авторитет и наша дисциплина. Дисциплина и изнуряющий труд – это удел ещё балетных и музыкантов. Но можно ли воспитать талантливого ученика, не поощряя его, не любя, как собственного ребёнка, не понимая особенностей его психики, не подходя к каждому индивидуально? Вы можете представить себе балетный класс, в котором всех научили одинаково делать па и выпустили на сцену? Это будет театр миманса. Или ТЮЗ, в котором сорок человек на сцене, и никто не выделяется, требовал этого конвейера, постоянного поступления новой крови, согласной ходить в массовке, гордясь тем, что мы – лучше всех, и с уничижительным сочувствие смотреть на «стариков», которые начинали при Брянцеве и всю жизнь, действительно служили делу «Детской Радости»? А, может, это всего лишь субъективное восприятие Маруси, отчего-то наделённой обострённым чувством справедливости не терпящей ни малейшего насилия, ни над собой, ни над другими, не способной любить тех, от кого зависит её судьба, кто постоянно повторяет: будете отчислены, если… Даже когда Корогодский занял в душе место отца, Марусе казалось низким и недостойным обнаружить свою привязанность. Она считала, что таким образом делаются карьеры. А карьеризм – порок.

ДОКТОР: – Вы попали не в свою школу, и, может быть, действительно, честнее было бы уйти?

– Я ТЮТовка, эта школа была единственной похожей, отвечающей моим человеческим устремлениям. Я хотела стоять на кафедре проповедника и сжигать себя ради других. Мы же, действительно, верили в то, что нам внушали с первого дня: ТОЛЬКО ЗДЕСЬ ИСТИННАЯ ШКОЛА, ТОЛЬКО ЗДЕСЬ – СЛУЖЕНИЕ С ЧИСТЫМИ ПОМЫСЛАМИ! Все остальные – пошляки и каботинцы!)

Маруся компенсировала дневное унижение, уходя в ночные фантазии, по-прежнему представляла себя Принцессой Мира, властвующей над толпой. Как в фильмах про фараонов: одна на вершине, а перед ней толпы подчиняющихся одному повиновению, смиренно склоняющихся перед вершительницей судеб, в то время, как её собственная судьба всё время норовила съехать с укатанной проторенной дороги и завязнуть в непролазных ухабистых просёлках. Невидимый Друг, проливая тихие слёзы, напрягаясь из последних сил, пытался вытащить на проезжую… но Марусину судьбу так и тянуло туда – в болота, гниль гибельную, где бесовской радости предавались её друзья по несчастью.