Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках)

ЛЕТНИЙ ДНЕВНИК

01.08.70

Прошло 13 дней, а дневник ещё не начат. Жизни в искусстве всё нет и нет, а дни такие одинаковые. Утром, позавтракав, иду в магазин, или на рынок, оттуда – на работу, затем – в больницу к маме. (Мама устроила меня на работу уборщицей в свою санэпидемстанцию на Петроградке. Я должна была выносить на помойку баки с анализами, кипятить стёклышки, мыть полы и санузел, вытирать пыль. Надев халат и шапочку, спускаясь с огромным баком в лифте, я рассматривала своё отражение в стекле и уже готова была играть роль санитарки. Эта игра и скрашивала моё довольно вонючее занятие). Дома – приготовить чего-нибудь поесть, посуда, пол, который надо подметать каждый день, бельё, которое время от времени надо стирать, варенья и соленья на зиму. Всё было бы нормально, но у меня же вечно всё не как у людей: обязательно что-нибудь да забуду купить, и отец, бедный, сидит то без творога. То без кефира. Ворчит. Говорит – плохая, нечуткая дочь. Каждый день мама даёт мне список необходимых ей вещей, и одна – то выпадет у меня из головы. Мама недовольна. На работе что-нибудь забываю вымыть. Оказывается, пыль на подоконниках вырастает за день чуть не в палец толщиной, я и не замечала. Оправдываюсь: магазинов у нас в Ульянке мало, в одном есть колбаса, в другом – масло, надо обойти все. Везде очереди. В день столько надо оббегать, чуть не полгорода. Да ещё полные сумки таскать из центра, в давке, в толкотне. Домой прихожу «без ног». Время уходит совершенно бездарно. Будь на моём месте другой человек – справился бы, но я – безалаберная, всё из рук валится, и многое переделывать приходится. Хватит! Пора браться за ум! Творческий я человек, или нет! В конце-то концов! Чем меньше думаешь о себе и чем больше – о людях вокруг, тем легче.

«В людях». На работе все женщины. И все знают мою маму. Спрашивают о её здоровье, беспокоятся, собирают передачи, помогают мне. Но вижу и фальшивые улыбки и любопытство. Пусть это останется на их совести. Я поняла: «Никто никому не обязан, никто никому ничего не должен!» Это трудно осознать. В школе мы привыкли к тому, что учитель должен учить, коллектив должен поддерживать, друзья созданы для того, чтобы выручить в трудный момент. Но когда маму оперировали, я приходила в студию только вечером и не участвовала в подготовке «симфонии» для второй части экзамена. Потом меня не приняли в уже «Спевшийся» коллектив. И я обиделась. Хотя… Никто для тебя ничего не сделает, если не сделаешь сам. И в то же время страшно приятно делать что-нибудь для других, когда от тебя не ждут.

02.08.70

Сегодня воскресенье. Дочитала «Обломова» Гончарова. Нехотя взяла книжку на днях, достала с пыльной полки – слишком уж она «по программе», в школе это вызывало полное отторжение. А тут вдруг решила, что литературу надо всё-таки сдать за первый курс. Взяла нехотя, ожидала чего-то страшно скучного, и – не смогла оторваться. Чуть не плакала – настолько современно, настолько про меня! Потому что я – Обломов! Так же, просыпаясь утром строю грандиозные планы и … лежу до последней минуты. А любимое занятие – сидеть, не двигаясь, и мечтать о чём-то несбыточном. Правда, ничего не стоит сорваться с места и ехать куда-нибудь… ради пустякового дела. Бежать, стремиться к чему-то, в надежде, что в самом движении – смысл. Но стоит день пробыть дома – и уже ничего не хочется, даже читать. Хватаюсь за одно. За другое, бросаю всё и, в конце концов, впадаю в меланхолию Ужасно страшно. Прекрасно понимаю, что ничего из меня не выйдет, хотя больше всего хочу быть в театре. Но «обломовские «зажигания моментально проходят. Затосковала, скинула халат… и снова надела, легла, заснула, а там – сны. Я не знаю, что с собой делать. Страшно уже сейчас готовить себя к обломовской гибели. «Всё знаю, всё понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места.» – Это мои слова, когда ещё не читала. Вот так я узнала о своём будущем. Там же в романе: – «самолюбие везде есть, и много – это почти единственный двигатель, который управляет волей.» В этом надежда? Самолюбия у меня предостаточно, даже слишком, из-за больного самолюбия обижаюсь, противоречу, брыкаюсь. Но самолюбие неотделимо от уверенности в себе. А как без неё стать актёром? В общем, в школе говорили: «Обломовщина», значит – равнодушная бездеятельность. А я его полюбила, и его бездеятельность мне милее активности Ольги и Штольца, выбор мой, наверное, сделан.

11.08.70

На работе я «своя» Взрослые женщины рассказывают мне о своих бедах и заботах. Много их – и ни одной счастливой. Хотя, может быть, о счастье не рассказывают. Одна, стоя у окна, плачет. Я увидела, испугалась, что делать? К ней подойти – неудобно. Пошла, сказала другой женщине. И та всё мне объяснила: вместо обещанных двух ставок плачущая получила только одну, а жить вдвоём с десятилетней дочерью на 60 рублей – не так просто.

А коллектив, кажется, дружный, если не считать одной женщины, которая всё время пишет анонимки главврачу. Но всё равно, все знают, кто их автор. Слава Богу, сейчас она в отпуске. Работы летом мало – время отпусков. Собираются все к девяти утра и разговаривают. О холере, о семье, о детях, иногда просто о погоде. Потом смотришь – обед. Обедают в складчину. А про холеру здесь узнали раньше всех в городе – профиль работы такой.

Сегодня разговорились с Галиной Васильевной. Ей лет 30, интересная, пышущая здоровьем. Почему-то речь зашла об идеалах. Я сказала, что раньше моим идеалом был Устименко – такой бескомпромиссный. А потом стала понимать, что прямолинейность – не лучшая черта в человеке. И вдруг, грустно, без тени рисовки, моя собеседница говорит: «Идеалов в жизни нет. Может быть, ещё встречаются среди студентов. Но потом они приходят на работу, попадают в это болото, где все жабы сытые и довольные – и вязнут. Медленно их затягивает. Или ломает. Вот и меня так… засосало. Сначала тоже мечтала… А сейчас кроме работы и дома не вижу ничего. Да и дом-то… Утром встану – скорей бы на работу, а вечером с работы уходить не хочется. Живём в двух комнатах со свекровью. Наша проходная. Свекровь – бывшая генеральская дочка. Привыкла при служанках – то, думала – я прислуживать буду. Не на такую напала. Семьдесят лет ей, а до сих пор красится, руки массирует, до сих пор они у неё красивые. А то ещё романсы петь начинает. Дома палец о палец не ударит. Я бы всё сделала, но не могу, когда понукают да приказывают. И уйти некуда. Так вот и живём.» – улыбнулась.

12.08.70

Читаю Станиславского. Года три назад начинала – скучновато было. А сейчас – аж радостно! Товарищ по несчастью – Названов. Всё-таки, не так одиноко в неудачах. В основном, всё уже знакомо. Теорию то за год я, оказывается, усвоила. Но некоторые вещи понимаю вдруг заново. Я всё мучилась, что не беру физических ощущений. Оказывается, ждала галлюцинаций. Оказывается, не надо представлять себе холод, чтобы «само» родилось движение, реакция на холод. Надо просто чаще наблюдать за собой, запоминать ощущения и реакцию тела, мускулов. Впрочем, как же тогда в тех случаях, когда ощущения должны придти без помощи мускулов? Господи, дурёха! У нас же зимой целый урок был этому посвящён!

30.08.70

Ничего. Серо. Пусто. Вдруг что-нибудь приснится? Мне бы что-нибудь многосерийное, широкоформатное и цветное. И чтобы с музыкой. И без журнала «Новости дня».

Что я поняла за первый курс.

Вспоминаю, и становится стыдно за всё, что показывала в этом году. Сейчас, летом, полна решимости снова и снова вылезать на площадку с глупостями, чтобы ругали, чтобы разносили на части, чтобы учили. Итог всего года: «Вы копытное, вас учат, а вы брыкаетесь, не берёте школу!» Господи, с какой бы радостью перестала брыкаться, если бы понимала, что имеется в виду!

Дневник интересный. (Хотя «Жизни в искусстве» – мало.) Хочу поддержать Вас в том, что Вы в этом дневнике больше занимаетесь людьми вокруг, нежели собой. 4 – Р.S. «Что я поняла за 1 курс» – коротенькая и малосодержательная. З. Корог.

Со второго курса мы, неожиданно для себя из студийцев ТЮЗа превратились в студентов ЛГИТМиКа, что не изменило принципов обучения, но сильно повысило статус: вместо корочек о среднем специальном образовании – диплом о высшем.

«Эгоистическая холодность: ВУЗ, а почему бы и нет? Это же надо заслужить! Это не само собой разумеется! Незаслуженно свалилось. НИКОГДА БОЛЬШАЯ ПОЛОВИНА ИЗ ВАС НЕ ПОСТУПИЛА БЫ В ВУЗ! Если вы добьётесь чего-то в искусстве, то и это вам будет обычным, ДОЛЖНЫМ. Вы разовьёте преувеличенное отношение к себе и будете требовать незаслуженных благ. Теперь не может быть отговорок: «Это всего лишь наши милые забавы». Государство требует отчётного отношения. Вы представляете марку школы и театра. Я не понимаю ваших скоропостижных болезней. Талант – это ещё и здоровье. Хуже, если не болезнь, а недисциплинированность. Недисциплинированным делать здесь нечего.» – З. Я Корогодский

Творческие сюрпризы (обязательные) – путь к самовоспитанию. Надо сотворить маленький факт искусства. Не нужен тв. сюрприз, если он никуда не продвинул. Забавы, шутки, трогательные поздравления – не худо, но т не нужно. Трогательное и милое содержательным не бывает, Не пускает корней в душу, остаётся на поверхности. Актёр делает зрителя собой, через себя. Что становится содержанием в искусстве?

ОПЫТ ЛИЧНОГО ЧУВСТВА – ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ. (Передайте Старых: если она не перестанет влюбляться, – мы её ничему не научим!) В произведении звучит либо любовь, либо ненависть, защищающая любовь. Всегда в основе – любовь! Чтобы ненавидеть – надо любить. Любовь – дар, не всем данный. Но чем она проверяется? Чувством гражданина, а не биологического экземпляра, человека, ответственного за общество и за самого себя. Милосердием проверяется, состраданием, доброжелательностью, стремлением другому помочь, другому дать, энергией, потраченной на другого. (Доброжелатель: Старых, как гиена бросается на чужие несчастья.) Любовь активная, преобразующая, больная состраданием. Любовь: боль и ненависть, горькое чувство, требующее силы и воли. (О ком Вы, Зиновий Яковлевич? Обо мне, восемнадцатилетней?) Надо относиться к жизни так, как будто теряешь близкого, или уходишь сам. ЛЮБИТЬ БЕЗ УМИЛЕНИЯ И СЕНТИМЕНТАЛЬНОЙ СЛАБОСТИ.

Ученик – человек, причастный к твоему делу и жизни. Причастность – критерий подлинности. С институтом вы связаны только юридически. Надо найти верную позицию между двумя полюсами: институтом и театром. К институту – вежливое, тактичное, не больше. Процесс обучения: процесс создания иммунитета, ко многим заразам, которые ждут.

- курсовая песня.

30.09.70

Я, наверное, становлюсь мещанкой. Если в прошлом году могла пять часов подряд спорить о проблемах бытия и сознания, упивалась, читая краткий философский словарь, то сейчас… Сижу на лекции по диалектическому материализму. Зачем стоматологу философия? Ну вот, он лечил, лечил зубы, а потом задумался: почему так часто портятся зубы, нет ли здесь социальных закономерностей, стал философом. А кто же зубы будет лечить? Главный вывод первого курса: действовать, а не раздумывать. Поэтому так скучно слушать курс философии. Эти вопросы, типа: «Что первично?», «Что такое время?», «Что такое смерть?» – только ломают головы, не разрешаются, приводят к ненужным умствованиям. Так ведь опять крайность! Да, я не могла бы сейчас как Галка спорить до хрипоты о том, материально ли сознание, потому что это бесполезная трата времени. Но… «Действовать, а не раздумывать!» – ведь так родился фашизм! От мещанства родился фашизм! Что бы ты делал сегодня, если бы завтра должен был умереть? Попытался бы сделать сегодня как можно больше хорошего для людей. А я? А, может быть, пошла бы, ограбила магазин и взяла бы от жизни всё, что она не успела дать и, скорее всего, никогда не даст, потому что я сама не возьму, сдерживаемая нормами морали и, главное, – собственной совестью. Но что значит совесть для смертника, у которого нет «завтра» и нет «как жить с таким грузом на совести»? Даже героизм можно рассмотреть с этой точки зрения: перед смертью сделать подлость? Кого-то выдать? Предать? Для чего, если жизнь я этим не спасу? Все понятия, все идеалы имеют власть над человеком только тогда, когда он любит жизнь, хочет жить. Ради долгой жизни стоит ломать себя и обрекать на трудности и жертвы. Вот опять пишу ерунду и никак не остановиться.

3 окт., суббота.

Очень хотелось сделать вечер поэзии Цветаевой, но почти никто не поддержал. Всё разваливается. Неожиданно пришла поддержка в лице Вити Емельянова, да и Ольга горит. Милый человек, на которого всегда можно положиться. Правда, всё равно будет маразм: то, что намечалось на целый вечер, придётся укладывать в 10 минут зачина. Раскрыть Цветаеву за 10 минут? Абсурд! Да и нужно ли это кому-нибудь? И с Галкой совсем худо. За что её так ломает? Я-то ведь знаю, что дело совсем не в замужестве (что ей вменяют в вину при каждом удобном случае). Замуж она вышла больше по доброте душевной, чем по собственному желанию. До последней минуты брыкалась, не хотела, собиралась убежать. Такая маленькая, для неё ли всё это? Но что-то всё-таки случилось. Почему самым тонким, самым человечным – самая трудная судьба. Ведь живут же другие вполне счастливо. Незаслуженно. Я ненавижу счастливых даже в студии. Им слишком мало нужно для счастья. В Б. Р.З. репетируют наблюдения. А я сижу и тихонько завидую. А наблюдения у них, должно быть, прекрасные, судя по тому, что рассказывали.

5 окт., понедельник.

Занятие с З. Я. Поздравили Вен. Мих. Поразительно, у человека родился сын, и хоть бы что, – всё равно всё время в театре и с нами. Представляю, как ему это трудно! Прочитали Цветаеву. Ничего не получилось, потому что ничего не изменилось в людях, которые нас слушали. Их не только не потрясло, но и никак не тронуло.

З. Я. ругал: «Театральная значительность, пышность, энергия и внимание направлены на эмоции. Говорить надо не чувствами, а картинами.»

Но я знаю, отчего это так. Если бы читала стихи, менее трогающие меня – всё было бы в порядке. Но когда каждое слово значительно до бесконечности, когда преклоняешься перед тем, что читаешь! Тогда невозможно допустить мысль, что кто-то слушающий не полюбит так же. Тогда зачем читать? Картины есть, и какие яркие! Но невольно плюсуешь, чтобы потрясти. Не тем как читаешь, а тем, что читаешь. «Все глухие, слепые! Потому что в жизни такого не было, значит – абстрактно, значит – нет веры, значит – плывёте! Наблюдение – этюд исключительный, отобранный, особо интересный.» Вот так. Таковы пока результаты.

7 окт., среда.

7. среда. Пробовали с Игорем Овадисом отрывок: Пьер и Элен Безуховы. Элен решила взять, потому что в прошлом году «на страстях» обожглась. Хочется найти что-то холодное, бесчувственное, но целеустремлённое. Чтобы спокойно действовать, добиваться своей цели. Но такого отрывка пока нет. Да и этот, с ледяной Элен – разрыв с мужем, – начинается с дикой, хотя и сдерживаемой ненависти, которую приходится «накачивать» за кулисами. Как только вижу добродушнейшую физиономию Овадиса – вся ненависть исчезает. Репетировали долго, но показывать не будем.

10.10.70

Утром почему-то проснулась рано. Приехала в Тюз к 8 ми часам. Сидела, тренькала на фоно. Потом пришла уборщица и стала ворчать и кричать, потому что Галкины камыши вдруг решили размножаться, и их коричневые головки наполнили предбанник пухом до самого потолка. (Это был наш с Галей сюрприз. Ездили с ней за город, влезли в болото, нарезали камышей, набрали жёлтых листьев и украсили предбанник. Мастер потом кричал: «Уборщица не виновата в том, что вы занимаетесь творчеством!») И я вытряхивала этот пух до начала занятий, а он был мягкий и летящий. Ужасно жалко было его выбрасывать. А потом вышла на улицу и села у ног каменных пионеров. Вдруг всё почему-то само оправдалось: нас трое. Мы – скульптуры, мы стоим здесь давно, со дня открытия ТЮЗа. А потом пошёл внутренний текст: Странно, давно я здесь сижу, а каждый раз ночью, когда нас освещают фонари, мне становится неловко, кажется, что все прохожие смотрят только на меня, догадываются, что я – живая. И каждый вечер, когда я смотрю на улицу Дзержинского, возникает удивительное ощущение полёта. Но полететь я не могу, потому что – часть скульптуры и с каждым днём становлюсь всё более каменной, потому что эти болваны забирают у меня всё тепло. Вот опять мёрзнут спина и ноги, как каждую ночь. Бездушные камни! Они целыми днями улыбаются и смотрят вдаль, а сами ничего не видят! Оторваться, бежать, лететь… Внизу стояла завтруппой Елизавета Ивановна, текст сбился, и я не сразу сообразила, что надо встать и поздороваться. И так жаль было! Ведь вряд ли когда-нибудь так «заживу» на площадке. А потом всю ночь гуляла по городу. Потому что надо же проводить осень. Листья тихо-тихо вальсировали. Ночью почему-то исчезает реальность. Остаётся пруд, где воды не видно из-за листьев, где утопилась Катерина. Остаётся звон часов на башне Петра и Павла, а фонари сквозь жёлтые листья – резные и золотые. А в фонтане плавают кораблики. Удивительная ночь! Потому что это – откровение. Я тысячу лет не была таким ребёнком: совершенно спокойным, бездумным, счастливым. Сама в себе не ожидала такого: куда-то бежала. Прыгала, кувыркалась… В ворохах листьев. Обалдеть можно! Вот так приходит уверенность.

12.10.70

А наблюдение всё-таки, пришлось выдумать. Но оно, кажется, должно получиться, потому что тема уж больно больная. Как часто видишь ребятишек, которых за руку приходится тянуть из буфета на второе действие. А когда они, не дождавшись конца спектакля, ломают двери, давят друг друга, чтобы встать первыми в очередь за пальто, так и возненавидишь их иной раз. Да и не только дети, взрослые ведут себя так… послушаешь разговоры после прекрасного спектакля, и возненавидишь род человеческий… Завтра надо показать.

14 окт., среда.

Весь вечер в Публичке искала отрывок. Станюкович «В мутной воде».

Вроде бы… но уж больно не нравится само произведение, неинтересно делать. Лесков – «Леди Макбет Мценского уезда» – такая силища! И ни одного игрового отрывка: то убийство, то нет диалогов, то нет борьбы. До смерти обидно! 51 страница всего, а вышла я из библиотеки, почти шатаясь. Вот бы сыграть когда-нибудь! А главное: так понятна Катеринина трагедия, как будто со мной это было, только очень давно. Сочувствую ей до боли! А ещё я ненавижу себя за то, что очень легко поддаюсь внешнему воздействию: книге, фильму, спектаклю, музыке. Плачу, чувствую, сопереживаю почти до физического ощущения. И никогда мне не удавалось что-либо подобное в отрывке, не могу воздействовать сама на себя. Очень хочется по-настоящему расплакаться на площадке. Для меня это пока критерий веры в обстоятельства.

15.10.70 (краткий конспект урока)

Творческий опыт – опыт нервной клетки, то, что вошло в кровь не только буквально, но и через опыт воображения, как опыт сенсорной системы(?). Чтобы сыграть рабочего не надо вставать к станку – надо увидеть, наблюсти. Бальзак не был куртизанкой.

Играет воображение артиста – возбуждается воображение зрителя.

Артист должен быть человеком с юмором. Смеётся легко – плачет ещё легче. Идеал артиста: СВОБОДНАЯ, НЕПРИНУЖДЁННАЯ ЛИЧНОСТЬ. (О па-на! Должен быть, конечно, если его не пугают ежедневно.)

«Смысл обучения: вернуть взрослых к детству, к собственной человеческой сути. Детство, (но не инфантильность!) – свобода от предрассудков, вера в то, что есть, было, будет, лёгкая переключаемость из одного состояния в другое. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ УСТРЕМЛЁННОСТЬ, ОШЕЛОМЛЯЮЩАЯ ПОДВИЖНОСТЬ. Нельзя приобретать кругозор, знания, умения, мудрость за счёт детскости. Но, возвращаясь к детству, идите к зрелости, мужеству.»

25.10.70

Наблюдение – этюд исключительный, отобранный, особо интересный – открытие невероятного. ПОДСМОТРЕННОЕ. Наблюдение проходит всеми путями подлинного процесса, но – усложнено. Наблюдение – этюд на более сложном уровне. Мы это видели, нас это волнует. А вы всё обозначаете.

«Художественный опыт не адекватен жизненному. Нельзя враждовать с жизнью и людьми. Нельзя воображать, что ты благороднее, возвышеннее, чем другие.»

(Это уже ко мне лично: самый тяжёлый характер в классе. Причина – высокомерие. Раздражимость от того, что «недооценивают».)

05.11.70

«Профессия требует соединения наива, неприспособленности, неискушённости с трезвостью и исключительным здравым смыслом! Можно не принимать порядок вещей, но понять его и уважать. Цель не достигается однообразно. Вы обязаны быть заинтересованы в том, чтобы я ругал вас за смелость. Чтобы стать человеком, имеющим право пророчествовать, влиять на сознание других необходимы: трудовая дисциплина, человеческий облик, мораль, трудолюбие. Остальное прилагается. Природа чувств проявляется в природе общения.»

Что я поняла за второй курс.

Когда работа, что называется, «греет», – внутренний текст идёт сам собой. Если надо нарочно заинтересовывать себя – необходимо огромное усилие, чтобы вызвать его. Но даже и тогда, когда вн. текст идёт, что-то ещё, чего я не поняла, мешает. Откуда игра в «светскую даму»? Это контролировать не могу. Отсюда – неуверенность. Хочется начать второй курс сначала, не освоено умение вести вн. текст. Сейчас страшно браться за какую-нибудь работу – кажется, что без этого навыка ничего не смогу. Надо искать комедийные, характерные куски – на них лучше всего проверяется школа. НЕ ИСКАТЬ ВНЕШНЕГО – оно придёт само, если двигаться к цели и думать от лица человека, которого играешь. Если поймать образ его мышления в каждой конкретной ситуации, характерность придёт сама. Комедийные куски – сильное испытание умения верить в предлагаемые обстоятельства. Обычно я колюсь, когда смешно, не выдерживаю. Это ещё надо освоить.

Дневник ведёте лениво, без усилий. Впечатлений много, мало анализа. Выводы по второму курсу поверхностны. Где записи 4-го семестра? 3 – З. Кор. P.S.Ожидания могут не состояться. Будет горько и мне.

ДОКТОР: – Простите, но я устал. Так много правильных слов…

– Ну да.

Я нарочно не сокращала весь этот блок, несмотря на повторы. Именно так обрушивались на нас эти прекрасные формулировки, правильные и недосягаемо совершенные, для меня абсолютно непостижимые. Думаю, что не для меня одной. Только две однокурсницы убедительно существовали на площадке: Галя Михайлова и Оля Лысенкова, и обе – за счёт изначальной, врождённой естественности, незамутнённой лишними знаниями. Остальные болтались в подвешенном состоянии, неспособные найти опору и помочь друг другу. Но знание пришло потом, потом, намного позже, уже после окончания института, когда нашлись люди, старший курс, объяснившие мне простыми словами, на конкретных и понятных примерах все эти страшные термины: подтекст, действие… В самом деле, как неопытный студент может точно найти действие, как режиссёр, никогда не побывавший в нашей шкуре может объяснять, что такое внутренний текст, который, к тому же, должен быть интенсивным? Нет, Нет, нет никакого внутреннего текста! Теория, теория в словах, и неосознанный и бессмысленный повтор одних и тех же физических действий. Полагалось, что от количества выходов на площадку зависит озарение. Но не получалось. Одно существовало совершенно отдельно от другого. Простите, учителя, я много лет разбирала эти завалы и выработала на их основе простые и понятные рекомендации. Может быть, когда-нибудь, если будет востребовано, напишу брошюрку. А главное – игровое самочувствие должно возникать в радости, а не в унынии!

Дневники за второй курс утрачены, но, думаю, потеря невелика: там те же самокопания, борьба с собой и окружающим миром, который никак не хотел подстроиться под мои о нём представления. Нас постепенно стали выводить на большую сцену. Сначала – конечно же, «Конёк-горбунок», поставленный ещё при Брянцеве, потом – «Наш цирк», «Сказки Пушкина». Неотвратимо произошло то, от чего нас так долго ограждали: встреча с актёрами, среди которых еще много было стариков-основателей, и со старшим курсом, о котором надо сказать отдельно. Это был фантастический курс, весь состоящий из ярких индивидуальностей, находящихся в состоянии непрерывного соперничества и монолитного сотворчества. Когда они заходили в «наш» предбанник, мы здоровались вставая. Предбанник был расписан Гошей Антоновым, и мы бросились расписывать окна и оставшиеся стены. Я удивлялась тому, как странно складываются как бы случайно собранные группы: в классы школе – наши «А» и «Б» – разительно отличающиеся по внутренней сути, курсы… Не может быть, чтобы педагоги сознательно собрали в одном случае – сплошь молодых звёзд, в другом – закомплексованных, рефлексирующих, или, в худшем случае, беспросветно глупых. Подозреваю, что эти компании складываются опять-таки, по чьей-то неведомой воле, чтобы пройти по жизни примерно одной дорогой. Да, в нашем случае, все возвышенные призывы звучали напрасно: мы ничего не были способны создать. Мы плелись вслед старшему курсу, в лучшем случае повторяя ими созданное. Даже наблюдения, составившие костяк «Открытого урока», вовсе не были наблюдены, а талантливо сочинены теми же старшекурсниками. Перед глазами стоит Гошино «И я бы мог!», наблюдение, не вошедшее в спектакль. Дядька подзывает пацана, достаёт м аленькую, стакан: – Будешь? Понимаешь, талант, это – как деньги: либо есть, либо нет! Пей! Вот я бы мог! И ты бы мог! Но… Гоша, Гоша… Как будто сам себе накаркал.

Однокурсник Юра Ильин, будущий лауреат Госпремии, был тогда реальным кандидатом на отчисление. Высокий, с широченными плечами и огромными голубыми детскими, всегда встревоженными глазами, он был патологически нервен и зажат. Казалось, что как солдат Урфина Джюса, он не владеет деревянными негнущимися ногами, а если упадёт – то плашмя, и обязательно проломит пол. Он предложил Марусе сыграть какую-то американскую новеллу на двоих, и рискнул привести в качестве режиссёра старшего коллегу. Вот тогда в её жизни и появился Кира Филинов, но Маруся не оценила жеста Судьбы. Отрывок сыграли, её с Ильиным не отчислили. Можно было жить дальше.

Проблемы, накопившиеся за эти два года, привели Марусю к безапелляционному выводу: чтобы избавиться от повисших на ней ярлыков эгоцентрика самовлюблённой фальшивой барышни с непомерными запросами, надо ИДТИ В НАРОД!

Обстоятельства способствовали моим стремлениям. В секции переводчиков, созданном Львом Иосифовичем Гительманом я познакомилась с Толей Кулешом, театроведом, увлечённым Цветаевой. В его перепечатке я впервые прочитала письма к Тесковой. Марина Ивановна нас подружила. Кружок милых людей собирался в путешествие автостопом в Елабугу, на могилу. Прекрасно! Правда кружок как-то незаметно распался и, и остались только мы с Толей, но… если я чего решил…

Два рюкзака, два спальных мешка, некоторое количество сухих супов и каш в брикетах, котелок и какая-то смешная сумма в рублях.

Поначалу всё было совсем не страшно: купили билеты на поезд до Ярославля, целый день гуляли по городу, посетили колыбель русского театра, театр им. Волкова, белый Гостиный, белая набережная, белые церкви… Кресты манили – через базар, через подворотни и нафталинные дворы, манили, и разочаровывали: склад, швейная фабрика… руины. Скрипят оторванные ветрами, изъеденные ржавчиной листы кровли, зарастают травой колокольни, а на окнах старинных церквей – чайники, герани и грязные бутылки из-под кефира. До Ростова – 5000 км! Как бы хорошо на поезде! Может, добрые люди подвезут! Я как-то до этой самой решительной минуты не представляла себе нашего пешего хода. Оттого-то видимо, дрожащим от страха голосом высказалась против поезда. Начинался поход. Бодро надели рюкзаки и пошли вдоль трассы в сторону Ростова Великого. Машины проходили мимо, а мы стояли на обочине, переглядываясь и перетоптываясь. Постепенно до меня стало доходить, что мой товарищ, прошедший армию, старше меня на целых семь лет, совершенно не способен брать инициативу на себя. Пути назад не было, и я выскочила с поднятой рукой и криком: – Дяденька, дяденька, подвези! (Урок на всю жизнь: уверенной в себе, сильной и способной на поступки я становилась только, когда обстоятельства припирали к стенке! Если бы обстоятельства об этом знали, сколько всего я могла бы совершить!) Как мы любили шофёра! Целых 12 км! Как горячо мы подхватывали каждую его реплику, как объясняли, рассказывали, делились планами! Пока машина не свернула на просёлок, и пожилой шофёр не взглянул многозначительно и выжидательно. Мы очень смутились, быстренько выпрыгнули, помахали ручкой и пошли дальше. Шли часа два со средней скоростью 3 км/час, всё по шоссе. Мимо проносились шикарные туристические автобусы. И только, пробившиеся сквозь пыль, грохот, гуденье, шипенье редкие всхлипы петухов и коровьи лепёшки напоминали нам о том, что мы находимся в центре России, на большаке. Пот лил обильно. Топали мимо лесочков, мужественно закрывая глаза, проходили мимо остановок междугороднего автобуса, пока не пошёл дождь. Остановился автобус-драндулет, переполненный. Подвыпившие тётеньки и дяденьки ехали в Ростов. Первый раз нахожусь в тесной пролетарской среде. Так что же такое – народ? На заднем сиденье весёлая женщина запевает высоким, хрипловатым голосом. Вот уж, действительно, душа поёт: голос срывается, но она тянет, как ни в чём не бывало. Очень по-русски – вперемежку с криком. Напротив меня – муж с женой. Он в одной майке – жарко. Удивительное лицо – живая карикатура, причём, очень-очень знакомая. Вспомнила – кукла-пьяница в театре Образцова. Очень хитрое, очень доброе и глупое. На красных белках – синие-синие глазищи. Его качает, но непослушным, очень громким голосом, фальшиво начинает подпевать. И так это у него хорошо получается – с душой. Жена сердито одёргивает его, ворчит и пыхтит рядом. Он наивно хлопает глазами, послушно затихает. Вот так весело доехали до Ростова. Высадили нас чуть не в центре. Где ночевать? Как за город выбираться? Вышли по крутой улице на берег озера и ахнули: озеро Неро – огромное, спокойное. Солнце садится, небо сереет, и озеро сереет. А на другом берегу – поля, золотые, ещё светлые, и кое-где – колокольни. Нашли лодочника, договорились, взял он нас в лодку, и поплыли мы! Ну, такого восторга я давно не испытывала. Отъехали от берега, и весь Ростов оказался перед нами: лес куполов, колоколен и крестов, маленькие, издалека уютные домики… Высадил нас паренёк на берег. Оглянулись мы: слева озеро, справа, сзади, заросшее, в кувшинках, а впереди – трава по плечо и мошки над ней. Ступили – вода. Но ничего, пошли вперёд. Я думала: не дойдём. Рюкзаки плечи оттягивают, мошки кусают, в сапогах вода с грязью хлюпают, а через траву не продраться: густая. Высокая, острая осока. Падали, проваливались, петляли, кровь в висках бьёт, лицо в испарине… в общем. Масса удовольствий. Наконец, выползли и упали. Через мокрое скошенное поле кое-как перешли, чтобы опять оказаться на шоссе. Я, конечно, разочарована. Весь день мечтала о ночлеге где-нибудь посреди леса – и на тебе: узкая полоска деревьев, проклятая цивилизация: бумажки. Банки, мусор в общем. Но какой везучий день! Послышались голоса, и из шалаша, замаскированного между деревьями вылезли пацаны. Они оказались сговорчивыми, так что мы были обеспечены не только крышей над головой, но и печёной картошкой с луком, и беседой часов до 11. Рассказывали они, в основном, о пьянках, и самых известных по этому делу героях. Важно закуривали. И странно: то, что в обычной жизни кажется отвратительным, из их уст звучит естественно. Пьяные подвиги, драки, воровство воспринимаются как само собой разумеющееся. И ещё: мальчишки нам попались добрые, любопытствующие (а я так боялась хулиганья), страшно подумать, что лет через 20 станут они грубыми, суровыми людьми, с которыми трудно будет найти общий язык Да и надо ли?

Солнце пробивалось сквозь щели шалаша почти отвесно – встали поздно. Пошли к монастырю, который так приглянулся нам с озера. Вблизи всё оказалось не так привлекательно: только что стали расселять людей, которые жили в монастыре. Всё неухоженное. Загаженное. Но туристов уже возят, показывают снаружи. Двинулись дальше по главной улице. Театра в Ростове нет. А жаль. Я бы хотела жить (с вами?) в маленьком городе. Тихая провинция, в которой ещё сохранился дух старины. Одноэтажные домики, сады, цветы, тополя. И над городом – Кремль: огромная белая стена, а за ней целый город: 53 креста, 53 купола и 15 колоколов на звоннице. Правда. знаменитые ростовские звоны можно услышать только во время съёмок кинофильма, или с пластинки. Город резной, крытый серебряной от дождей осиновой черепицей. Город сказки. Смешались с экскурсантами и обошли весь музей. Тишина, гулкость и светлость церквей. Дивные росписи. Над стеной – навес, огромные брёвна. Со стены виден город, по ней можно обойти весь Кремль, под стеной – озеро. Отстала от группы, иду одна – молодая боярышня. Само по себе возникает «если бы» и Вера. Долго ещё не могла освободиться от этого почти сна. В маленькой палате – крошечная дверь. Крутые ступени. Каморка за решёткой – квадратный метр. Кандалы. Окошко с два кулака. А до солнца метров пять камня. И это самое страшное. Я уже сижу там, пытаюсь подняться, посмотреть в это окно-трубу. Но даже солнца не видно. Бьюсь тихонько головой об стену. Долго-долго. Чтобы не думать ни о чём. Страшно. Заживо погребение. Как под землёй. Воздуха не хватает… А потом – огромная белая грановитая. И пруд с утками.

Вышли на шоссе, уже уверенно голоснули. В Переславле были к вечеру. Родина Александра Невского, родина русского Петровского флота. Памятник Александру. Маленькая церковь, его помнящая. На холме по-над городом, по-над озером Плещеевым – монастырь. Туда мы не попали – было закрыто. Двинулись дальше, в сторону Юрьев-Польского. 20 км проехали на сельском автобусе, по тарифу. Такого в моей жизни ещё не было: идём по просёлочной дороге, за нами садится солнце, небо чистое-чистое и золотое на западе. Ещё жарко. Свет удивительный. Село скрылось, с двух сторон – стена ржи, а над ней – верхушки дальних колоколен. По дороге шли долго, молча. Дивный, торжественный звон кузнечиков, пчёл. Птиц. Лес впереди уже тёмный. Только верхушки ещё празднично светятся. В лес вошли – сразу в синь. Туман, шелест. А воздух лесной так густ, так пахуч. Что одного полного вдоха мало: надо так вдохнуть, чтобы заполниться им до пят, до кончиков пальцев. Я вдруг поняла. Что искусство не обязательно рождено творением рук человеческих. Искусство первоначальное. Древнее – подражание природе, желание выразить восторг перед родной землёй: песней, слезами. Молчанием. Первый раз в лесу ночевали. Палатки не было – только спальники. Выбрали ель погуще, чтобы не промокнуть. Долго не могла уснуть. Кричали ночные птицы. Лес жил.

Утром оказалось, что есть нечего, но, странно, меня это не огорчило. Дорога наша была пустынной. Долго шли, начался дождь. Рюкзак вымок – отяжелел, дорогу мгновенно размыло, ноги увязают в грязи, то и дело поскальзываемся, но я даже рада: почему то хочется сделать себе хуже. чтобы было ещё труднее, как будто мщу себе за что-то, или от чего-то лишнего хочу освободиться. Очень хотелось к концу путешествия стать другим человеком… А прямо на дороге росли белые грибы. Прошли километров десять. Недалеко от деревни Симы, где умер Багратион, под проливным дождём остановилась огромная «Шкода». (Странно, когда машины пролетают мимо, и лишь мелькают равнодушные лица шофёров – это кажется естественным, но когда большущая авто из-за меня сворачивает на обочину, – делается неловко и, одновременно очень хорошо! И с какой благодарностью смотрим на шофёра! Ведь мог бы и не останавливаться. Мог!.) Из машины вышли только в Юрьеве-Польском. Наконец, пообедали в столовой. (Всё время думаю, как бы похудеть, это – одна из целей похода, но тут уж не до того.) Подошли к монастырю – выходной, но дверь открыта. Вошли с опаской. Подошли к навесу, под которым от дождя скрывались рабочие. Около 4-х часов, а они уже пьяные. Как один. И очень благодушные. – Ты, осторожно, вишь, щас на девушку упадёшь, – говорит один другому, вздумавшему подняться по крутой лестнице, после чего тот благоразумно переходит на четвереньки для безопасности. Среди работяг – студент из Киева, ужасно обрадовался, заговорил до смерти, посоветовал ночевать не во Владимире, а в Боголюбово, у сторожа Покрова на Нерли. Монастырь, вернее его руины осмотрели. Груды кирпича, гниющие голубиные трупики, всё заросшее бурьяном, но настоящее.

К Покрову шли по огромному полю, собор вырастал на фоне набухшего чёрного неба и светился изнутри. «Белый лебедь»! Домик сторожа – остатки монастырской постройки, оказался забит до упора туристами, байдарочниками, школьниками… Долго пришлось уговаривать, чтобы потеснились, но договорились и даже сообща сварили суп из собранных нами белых грибов. Вечером пришла хозяйка, села и стала рассказывать. Простая, малограмотная женщина, но как она говорила! Как она знала и любила свой белый собор! Расспрашивала учёных, старожилов, и стала ходячей энциклопедией. Заснули на голом полу, считая это верхом комфорта.

День решили провести в Суздале. Остановили два грузовика, гружённых камнем. Мне шофёр попался молодой, лихой. Всю дорогу говорили. Парень очень смущался, бравировал, а я забыла все свои комплексы: болтала легко, просто, без «украшательств». Сама себе удивлялась. _Выговор у тебя не наш. У нас – на «О», как камни. Суздаль оказался слишком большим для восприятия, слишком знакомым по кинофильмам, слишком туристическим. Церкви закрыты, в музеях – выходной, наша невезуха! Вернулись на Нерль, искупались. (Чуть не сказала – домой.) Как мало надо для счастья! Иностранцы осматривают русский пейзаж, в который я вписываюсь, стоя по колено в воде, застирывая единственную рубашку. Ночь. До ближайшей деревни – два км, огни, лай собак – далеко. А здесь – только ветер, сильный и тёплый, вливающий в жилы одуряющий аромат цветущих лип, близкие – близкие звёзды, в которых плавает крест Покрова. Собор светится в темноте – прямая дорога в небо. Восторг (или ещё что-то, не найти слово!) вливается в грудь, переполняет её, его чисто физически не удержать внутри: надо вылить, ВЫРАЗИТЬ! Ищу слова, напрягаюсь, надо крикнуть их, прекрасные, как эта ночь, в небо, чтобы не упасть под тяжестью этой величественности, не быть раздавленной. Но нет такой песни. Танцую, ору (слава Богу, что никто не видит), кажется, что, если найду слова – взлечу в небо, стану равной этому великолепию, стану Богом. Ощущение такое сильное, что хочется рвотой изрыгнуть внутренности, вывернуться наизнанку. Слова маленькими серенькими червячками прячутся в траве, чтобы стать жалкой копией звёзд – это всё, на что они способны, бессильные. Я побеждена в этой борьбе и повержена. Плачу от бессилия и переполненности. И только Цветаевское: «Чёрная, как зрачок, как зрачок сосущая свет, люблю тебя, зоркая ночь! Голосу дай мне воспеть тебя, о Праматерь песен, в чьей длани узда четырёх ветров! Клича тебя, славословя тебя, – я только раковина, в которой ещё не умолк Океан. Ночь, я уже насмотрелась в зрачки человека! Испепели меня, Чёрное Солнце, Ночь!»

Цветаева победила. Бах победил.

Утром отправились во Владимир. Золотые Ворота. Наверху – музей. Галерея Героев, погибших в Великую Отечественную. Лопоухий паренёк 18 лет на фотографии, удивлённые глаза, солдатская форма. Под фото – указ о присвоении звания Героя. Посмертно. Он был младше меня. Дмитриевский собор – резной, кружевной. Успенский – действующий. Полутёмный. Запах ладана, свечи, много-много икон. Рублёвские росписи – «Шествие Праведных жён»…

23.07.71

Рано утром выходим на дорогу. Долго голосую. Начались тяготы совместного путешествия. Долгое общение с человеком утомляет и раздражает. Товарищ мой оказался нервным и капризным. Я, конечно, тоже хороша, но пересилить раздражение не могу: не разговариваем. К тому же, он не умнее меня, а в 26 лет это непростительно. Я не прощаю, хотя знаю, что не права. Ловим грузовик и едем молча, до самого города Горький, где, как известно, ясные зорьки. Бородино проехали без остановки. Часа в три прибыли. Прошли по главной улице. Кремль смотреть не стали – лень. Вышли на шоссе. Сил почти нет: разморило, укачало. Пить хочется страшно. Придорожная столовка – лучшее место для ловли попутки. У пивного ларька – очередь. Общаются трёх-пятиэтажным матом. Наблюдение: из дома выскакивает разъярённая женщина и на этом языке пытается убедить пьяного мужа вернуться домой. Он пугается, но, пьяному море по колено! бодро огрызается на том же языке. Наблюдение не для показа. Я думаю, что не выдержу, убегу, но нет – эти дни меня здорово изменили. Здесь мат естественен, как еда, а у меня простые заботы: еда и ночлег. Стою спокойно, изучаю фольклор. Да и потом: что за предрассудки – слова! Буквой больше – прилично, буквой меньше – нет! Какая разница. Я даже отважилась на кружку пива, чем привожу в восторг шоферню: свой парень! Мимо проходит огромный дядька с хлебом Совершенно обнаглев, бегу за ним: – Дяденька, дяденька! Возьми с собой! (Дяденька направлялся к головной машине колонны. Горький- Оренбург написано мелом. Я не могла упустить такую возможность). Спутник мой залезает в кузов – едем! Шофёры обычно долго молчат, но потом – прорывает, рассказывают о работе и о сынишке (обязательно!). Никогда раньше не думала, что с «работягами» может быть так интересно! Невольно сравниваю: шофёр – сильный, уверенный, спокойный, и я, глядя на него – уверенная и сильная, я – простой парень без кривляний, «милоты» и комплексов, останавливающий машины и так быстро находящий общий язык с незнакомыми(так кажется) – и мой друг, по праву старшинства пытающийся быть во главе нашей экспедиции. Но потерявший уже авторитет. Почти совсем – уважение и власть надо мной. Человек, который в комнатных условиях казался идеалом ума, такта, эрудиции, поражал знаниями и суждениями, здесь оказался беспомощным. Начитанность не заменяет опыта. А то, что раньше казалось милой детскостью, здесь видится инфантильностью. Ехали до темноты. Нас накормили и уложили спать в кузове на сене. Утром были в Казани.

Я переоценила свои возможности. Писала слишком подробно и не успела к сдаче дневника. Посему перехожу к воспоминаниям сорокалетней давности, потому как «Каждый день помню так подробно, вижу в ярких картинах, как будто это было накануне. В путешествии удалось добиться той жизненной полноты, которой так не хватало. Дни были долгие-долгие, и каждый стоит нескольких в обычной жизни. Конечно, хорошо было бы так всегда жить, но нереально. Одно дело – перепрыгивать высокий забор, другое – преодолевать собственную лень. Одно дело – физическая усталость, другое – работа над собственной психикой. От второго устаёшь намного больше. Мне, для того, чтобы чувствовать себя живой необходимо постоянное движение.»

Итак, в Казани, где у Толи были родственники, задержались дня на три, отоспались, отъелись, погуляли по городу. А дальше – трасса, уже наработанные способы передвижения: в кабине, в кузове вместе с колхозниками и мешками, как придётся. Елабуга стала мистическим испытанием. И так напряжённые отношения стали невыносимыми. За 50 км от города мы полностью прекратили общение. Город поразил высоченными заборами и пыльными пустынными улицами без намёка на цветущий уют. На кладбище нашли памятник, поставленный сестрой Анастасией, но, как объяснили сторожа, неизвестно, на том ли месте, где могила. Впечатлительные, мы поддались эмоциям, кто-то от кого-то убежал, (что было довольно рискованно, потому что, несмотря ни на что, вдвоём мы могли преодолевать все трудности, но невозможно представить, что бы значило остаться одному посреди кладбища в неуютной Елабуге!) кто-то кого-то разыскивал, потом кричали друг на друга, потом замолчали ещё на 50 км. Дальнейшее передвижение не было отмечено культурными потрясениями, потому что двигались вниз по Уралу, через Бугульму и Бугуруслан, стремясь в Среднюю Азию, где, якобы ждали Толю в Душанбе.

В Орске выяснили, что дорог дальше нет – пустыня. В полном опустошении пытались поспать на вокзале, не представляя себе, что дальше делать. Толя отлучился, вернулся нескоро, не один, сияя: Женя, новый знакомый, произвёл на него потрясающее впечатление: мало того, что знал всю питерскую богему, называл по именам общих знакомых, разбирался в литературе, но…(главное!) направлялся в Ташкент, и знал, как туда ехать: на тормозных площадках! Вот это было открытие! Тогда, в 72 году по нашим железным дорогам ходили ещё старые, времён гражданской войны дощатые грузовые вагоны с обязательными тормозными площадками, одну из них мы заняли втроём, прихватив с собой демобилизованного солдатика. Счастье было недолгим: товарняки пропускали все гражданские составы и двигались со скоростью велосипедиста. На площадке было тесно и холодно, ещё и очень жёстко. Толя – высокий, худоплечий, с очень загорелым, изрезанным глубокими морщинами лицом, на котором ярко сияли узкие, пронзительно-голубые глаза, не стал скрывать, что – вор, медвежатник, только что освобождённый из лагеря, запасся кипятком и выпил все наши запасы чая, потребляя исключительно чифир, учил греться по-зэковски, сильно растирая ладони, и вообще, был само обаяние и предупредительность. Этот день был, всё-таки, одним из самых тоскливых: степи вокруг, верблюды, и нудное, с постоянными остановками, продвижение. К ночи доехали до станции. Знаменитый разъезд, кажется, Кандагач – деревянный барак в степи, в котором, как выяснилось, сосредоточилась вся культурная жизнь окружающих степей: целая толпа подростков слонялась, не находя применения своей молодой энергии.. Мы с Толей купили в буфете еды на четверых, поели, и Женя потребовал гитару. Пел он песни Высоцкого, хорошо, характерно опустив углы рта вниз, с особой, блатной интонацией, которую тут же распознали мальки, окружили тесным кольцом, откровенно выражали восхищение, а я сидела в центре, и Женя пел только для меня, и все это видели, и я чувствовала себя королевой «Малины». Только… где же мой Толька? Выскочила на улицу, а там – мой театровед и мальцы с огромным тесаком! Заорала, вышел Женя, сказал несколько слов на непонятном мне языке, спасла, можно сказать, Толе жизнь.

Но, очевидно стало, что грузовым транспортом мы передвигаться больше не хотим, хотя деньги на исходе. Женя, абсолютно уверенный в себе, сказал, что и на пассажирских можно ездить бесплатно и абсолютно безнаказанно, только надо, чтобы я пошла с ним, солдатик к машинисту, о Толя – куда хочет. Мы его найдём. Повёл меня Женя в вагон-ресторан, где заказал портвейн. Казалось, что контролёры, действительно, не должны беспокоить обедающую публику, но… допив портвейн, Женя повёл меня через состав. В каком-то тамбуре прижал меня к зарешёченному окну: – Ты меня под ребро зацепила! В Питере мне нельзя – только в Луге, но у тебя всё будет: шубы, деньги, всё! Ну?? Дверь тамбура открылась, быстро проходящий мимо мужик с железными зубами спросил: – Давно от хозяина? – Только что. Не знаю, что я лепетала, но Женя вдруг исчез, мне удалось найти Толю, с которым мы вдвоём забрались на третью, багажную полку плацкартного вагона и пытались не дышать, сделать вид, что нас нет, но нас обнаружили, пришлось заплатить за билеты, отдать, практически, последние деньги. Но до Ташкента доехали. Там, на вокзале нас и разыскал жизнерадостный Женя. – Ребята, здесь погуляем, у меня куча друзей, надо только, чтобы не подумали, что я с зоны, слушайте, дайте мне ваш фотик, будто я журналист! Отдали, идиоты-идеалисты, конечно – с концами, со всем «Золотым кольцом», Нерлью… Сутки ждали на вокзале возвращения блудного сына… Спать нельзя было. При нас у спящих снимали часы. У нас уже брать было нечего. Одного хорошо одетого юношу, явно руководящего воришками, спросила: о чём мечтаешь? – Стать большим начальником, руководить и ничего не делать! – Баи, они и остались Баями. На путях нашли вагон-магазин, направляющийся в Кушку. Рисованные ковры, ткани, галантерея… Приютили нас до Самарканда. Сбылась мечта! Когда-то, в ролике перед киносеансом показали комплекс Шах и Зинда, с цветущими вокруг маками. Как захотелось увидеть! И вот… денег хватило и на лаваш, и на чай, и на фантастические манты, и, даже, на дыни, которые стоили совсем копейки. Самарканд изучили досконально: обсерватория Улуг-бека, Регистан… там из автобуса вышли французы, и я грязная, оборванная бросилась к ним как к братьям, крича что-то по-французски о всемирном братстве. В Душанбе решили не ехать. Купили самые дешёвые билеты на поезд до Омска, где жил Миша Левшин, которому везли самую красивую и душистую дыню. Четыре дня восхитительной передышки, и опять… На тормозных площадках было уже кайфово: держаться за поручень, практически летя над дорогой, касаясь гранитных туннелей, ловя встречный ветер. Ночевать в стогах сена, считая падающие звёзды. На какой-то станции побежала за кипятком, наткнулась на таборную цыганку, по привычке посторонилась – Ты что, девка? Ты же такая же, как я! И, в самом деле! Довольно большой обратный путь мы проделали в вагоне, в котором везли лошадей во Францию на колбасу, зарывшись в

сено, пропитываясь их запахом. Куйбышев, Пенза, Рязань… Москву объехали по кольцевой – очень хотелось домой. Последний грузовик довёз нас до восьмидесятого километра от столицы. В полной темноте топали по шоссе, пока хватало сил. Ночевали на двух скамейках автобусной остановки, а там уже… дом. Ровно 30 дней. Поздно вечером позвонила в дверь, открыл отец, на лице – никаких эмоций (Я ни разу не звонила) – Живая вернулась?

ДОКТОР: – Сочувствую вашему отцу.

– Да, наверное… но болела мама…

ПИСЬМО МАРИНЕ

«Защищая своё гипертрофированное достоинство ты, в который уже раз! – очень больно задела моё – отцовское. Потеряв надежду найти общий язык и вновь обрести в тебе друга, а так же, будучи убеждён в недопустимости продолжения наших аномальных отношений, решаюсь на окончательный разрыв с тобой.

Эти деньги тебе до стипендии, а дальше – получай «самостоятельность», за которую ты боролась (не там и не с тем!) с упорством, достойным лучшего применения.

Отныне в нашем доме к твоим услугам «только» постель. Ни нянек, ни кухарок, ни прочего… Только брать, не давая ничего взамен – несправедливо. Старая, даже для тебя, истина…

17 ноября 1971 Отец.»

ДОКТОР: – В чём же было непонимание?

– Не помню. Судя по дате, это было за четыре месяца до смерти мамы. К тому времени тётя Муза уже просветила Марусю, сообщив, что у отца есть женщина. Няньки? Кухарки? Стипендия была рублей тридцать, по рублю на день, это, если не покупать одежду. Маруся уходила из дома до восьми утра, чтобы успеть на лекцию к девяти, возвращалась после часу ночи. Когда мама периодически ложилась в больницу, за время между лекциями и вечерним мастерством надо было успеть приехать в Ульянку, приготовить еду и отвезти на Каменный остров. Скорее всего, папе просто очень не нравилось абсолютное влияние «этого еврея» на дочь. Или уже мучило чувство вины перед готовящимся предательством.

И потом, «девочка созрела».

На первом курсе Марусю познакомили с Толей Колибяновым. Он учился в институте на курсе Андрушкевича, был на два года старше. Высокий, плечистый блондин, он не мог не понравиться. Встречались урывками, между занятиями, если Маруся успевала, в знаменитой пирожковой на углу Литейного и Белинского. Однажды Толя решился навестить Марусю в Ульянке, но потом всю ночь шёл пешком к себе на Пороховые, потому что трамваи уже не ходили. А Маруся весь вечер обсуждала с ним номер, который придумала для «Нашего Мюзик-Холла». Уже летом Толя договорился с однокурсником, который для вполне понятной цели уступил свою комнату в Петродворце. Всю ночь не спали, ни на что не решаясь. Так и не решились. Хотя и с мамой Маруся уже познакомилась, и понравилась ей, и картинки Марусины надрывные Толя застеклил и повесил на стену… Но…

– Что но…?

– Но я же о том всё время и говорю: в Марусе был ужасный изъян, как потом сказал один замечательный художник; «Как обидно! Ты похожа на драгоценную вазу с маленькой трещинкой. Но через эту трещинку вся вода и утекает!» Маруся металась и страшно утомляла. Маруся искала опору, мечтала подчиниться и сопротивлялась малейшему давлению… Ну и, в конце концов уже на первом курсе старшие товарищи объяснили, что успокаивают только сигареты и алкоголь… Увидев Марусю со стаканом вина, Толя сказал: – Я вижу, что за этим последует!» и бросил Марусю. Она была ужасно привязчива, не могла так сразу взять и порвать! Однажды в учебном театре на Моховой был какой-то вечер сюрпризов, через весь зал Маруся увидела его белую голову над голубым свитером, а на сцене шёл номер под песню «Биттлз» And i love you… и Маруся бежала, ветром высушивая слёзы, и ехала на Пороховые, и стояла полночи под окном… Где-то около часу ночи к замёрзшей Марусе подошёл какой-то молодой человек и предложил пойти к нему переночевать. Он привёл Марусю и уложил её спать, а утром в комнату влетела мама юноши с криком: – Что это ты водишь тут по ночам блядей! И Маруся наскоро одевшись, бежала, опять бежала, а юноша бежал за ней и просил остановиться и просил прощения за мать, и так до самого служебного входа…

Всю жизнь Толя проработал в Малом Драматическом. Сначала играл главные роли, потом перешёл на эпизоды. Потом совсем стал мало играть. Очень боялся потерять театр. Очень боялся… всего… Друзья говорили, что никогда не видели настолько застенчивого актёра. В кино начал сниматься рано, но не продолжил, имея прекрасный голос, мог бы делать концертные программы, но не стал, личную жизнь от всех скрывал. В 86-ом встретились на Чапыгина в телепостановке. Толя сказал Марусе только одно: – «У меня есть сын Тимур.» Как потом выяснилось, всю жизнь он прожил один. Следил за собой, бегал трусцой, и умер от туберкулёза в 64 года. Памятник на могиле поставили за счёт театра, перепутав дату рождения, ошибившись на 10 лет.

– Он, наверное, любил Марусю, отказался от неё и ничего не нашёл взамен… Не могу не думать о том, как бы сложилось… ведь Маруся никогда не опускала руки, и, значит, и ему не дала бы потерять веру в себя…

ДОКТОР: – Нет смысла гадать, что было бы, раз ничего нельзя исправить.

– Конечно. Просто странно, что он, так же точно, как Маруся, не видел другой жизни, кроме жизни на сцене, лишил себя обычных человеческих радостей, а результат – грустный… Что один человек может дать другому, если отбросить страхи и условности? Даже взрывная, как гремучая смесь, связь может дать ускорение и выход на орбиту… А может и убить… Только нельзя узнать это, не попробовав.

ДОКТОР: – Мы говорим о вас…

– Мы говорим о Нас, о странном сообществе людей, которых учитель называл Цыганами, которых презирают, хоронят за границами погоста, которыми восхищаются, которые на виду, если успешны, и погибают в забвении, лишённые своего привычного адреналина…