Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках)

ЖЕНЩИНЫ МОЕЙ МЕЧТЫ

«А вот и последнее воспоминание наиболее близкое по времени и оттого наиболее радостное, хотя и ему предшествовали известные огорчения. Ленинград, доживающий свои последние под старым – или новым, как точнее? – именем. Январь 1991 года. Большой Драматический Театр. Малая сцена. Премьера моноспектакля по моей пьесе «Божественная Лика» В роли Лики Мизиновой – Марина Старых.

Жанр монодрамы многотруден, это я знаю по собственному опыту, и очень может быть, что я не захочу или не смогу дважды войти в эту «реку» – по крайней мере, пока робею. Ведь здесь драматург совершенно беззащитен, ему невозможно укрыться за сюжетом, внешним конфликтом, диалогом, наконец. Между тем он должен, не отступая от всех непререкаемых законов своего ремесла, но ограничив себя аскетическими рамками монолога, выразить в нём и своего героя – его мысли и чувства, – и самого себя. Задачка, доложу я вам!

Но ещё труднее жанр моноспектакля, не всякий актёр решится на такое, а главное – не всякий такое «потянет». За примерами ходить недалеко: та же «Лика» была написана мной не для Марины, а совсем для другой, и вот та, другая не выдержала сложности «материала», он оказался ей не по силам, и она благоразумно отступила.

А Марина нет. Марина – устояла. Причём в самых неблагоприятных условиях. Но давайте по порядку.

Весьма возможно, что Марина Старых, с которой я и познакомился близко именно благодаря «Лике», пришла к моей пьесе «не от хорошей жизни». Выпускница студии при Ленинградском ТЮЗе, она после её окончания работала в театре З. Я. Корогодского, где её амплуа несомненно драматической героини, как вы сами понимаете, было не слишком в чести. Тогда-то и пришла к ней мысль попробовать себя в самостоятельной работе и, с помощью режиссёра Кирилла Филинова (так же ученика Корогодского и и бывшего актёра того же ТЮЗа) осуществить постановку бесхозной к тому времени «Лики». Спектакль был срепетирован, показан главному режиссёру на маленькой сцене «театра на пятом этаже» и… «лёг на полку»(что для спектакля конечно же гораздо страшнее, чем для фильма). Не знаю, что именно не устраивало сурового Учителя в работе Ученицы, в работе, которая привлекала меня своей законченностью и отточенностью. Не знаю… Быть может, всё то же пагубное равнодушие к судьбам драматических героинь своего театра? Не знаю! Но Марина – человек упрямый. И особенно в вопросах дела, творчества. Она не сдалась, она продолжала бороться за свою и за мою, за нашу с ней «Лику». К числу её побед я отнёс бы и телевизионный вариант спектакля, снятый в Нижнем, и успех актрисы на традиционных чеховских фестивалях в Таганроге и Липецке, и то, что спектакль, несмотря ни на что, продолжал жить на разных сценических площадках города.

Как жаль, что только после смерти Товстоногова в осиротевшем его театре, Марине удалось всё же довести до желанного конца свою борьбу, длившуюся, по моим скромным подсчётам, лет десять, если не больше. Если бы у меня спросили, как и что играет Марина Старых в своём моноспектакле, я бы ответил – играет она верно и самозабвенно, хотя, быстротекущее время редко идёт на пользу живому искусству драматического театра. Относительно же того, «что» она играет, – она играет… любовь. Одним из главных достоинств Актрисы и есть, по моему мнению, это умение «играть любовь» (на сцене, разумеется). Марине это удаётся в высшей степени. Положим, и пьеса даёт для этого основания, вся она – о любви, вся пронизана женской любовью, но ведь в силах исполнительницы всё это испортить, опошлить, потопить в бессмысленных слезах и пустых вздохах, лишить объёма, сделать неинтереснм и попросту скучным. Марина счастливо избежала всего этого. Она сумела точно проследить (перефразируя Станиславского) и жизнь человеческого чувства: от зарождения его – через все разочарования и падения, новые взлёты и новые надежды – к смерти, и вместе с тем бессмертию этого чувства, и трагического и прекрасного соей неосуществлённостью, неизрасходованностью.

И вот в чём принципиальная удача спектакля – в незримом присутствии Чехова (что и входило в первоначальный мой замысел), его жизненной драмы. Недаром последний монолог Лики – она произносит его в день похорон Чехова в Москве – Марина завершает (вопреки авторской воле – на что я нисколько на неё не в обиде) такими словами: «Все эти люди – они хоронили известного писателя, которому уже не грозила смерть. Я прощалась с человеком, которого уже не будет, с тем, кого я любила, и кто был до смешного несчастен весь свой век… Мне сказали, что незадолго до смерти он задумал пьесу о том, что волновало его всю жизнь – великая любовь, торжествующая над смертью. Никогда бы не подумала, что его это волновало, а пьесы он так и не написал. Всю свою жизнь я испытывала к нему именно такое чувство, а любовь осталась несбывшейся. Теперь мы в равном положении, он – как писатель, я – как женщина. Это впервые…»

Ещё одна «цитата»:«Саша! Спасибо! Всю жизнь буду жить с твоей Ликой. 8,1,91»

Что же, Марина Старых, и я благодарю тебя за твою неженскую и вместе с тем такую женскую стойкость.

Эпилог

Что же такое АКТРИСА? Как складывается её судьба на театре? От чего судьба эта зависит? Какие потери и какие обретения ждут Актрису на её тернистом пути от дебюта к вершине? И чем приходится за всё это платить?

Пришло время рассказать о Саше. Сын Однокурсника Корогодского Оскара Ремеза и В. Сипухиной, он считался вундеркиндом, он написал много пьес и в 28 лет стал самым юным членом Писателей, (поправляюсь – самым юным членом Писательского Союза). Его женила на себе однокурсница Лены Поповой, понимая, что в Питере ей не светит ничего, а тут- квартира в Москве у Зоопарка, возможности… Родила… Не буду говорить о нынешней соратнице Додина. Наверное, она настрадалась, наверное, Маруся виновата перед ней, в том, что потакала Сашиной слабости, но им вдвоём было весело! Их разговор, подогретый алкоголем, был так содержателен!

Доктор сейчас скажет, что это обычный симптом.

Да, наверное, но у обоих было ощущение возможности вырваться из обыденности, тяготившей обоих, достать до звёзд, прикоснуться к вечному…

Саша писал Марусе письма, присылал открытки, хотел быть на связи… Но… Ему совсем нельзя было пить, есть такие люди, которым совсем нельзя… После «Лики» на малой сцене Маруся смогла представить зрителям автора – лохматого, неухоженного, дурно пахнущего…

Прощай, Саша, ты сделал трагическим конец твоей матери, но был ли т в этом виноват? Может, ранний дар пришёлся не по силам и не ко времени? Я любила тебя.

!989-90

Работы особенно не было.

С Варей сделали очень серьёзный монолог Комиссаржевской, составленный из её писем, слишком, слишком серьёзный, Саша Урес после единственного показа в театральном музее сказал, что в работе «мало юмора». Собственно, какой юмор надо было искать в жизни самой трагической актрисы, это уже к Уресу вопрос. Он понял: публику на это не собрать. Эти тексты со мной всю жизнь, и, наверное, главное – это.

Снова позвали в Одессу. На деньги украинской косметической фабрики снимали фильм «Собачьи ворота». Марусю утвердили.

Сценарист был тот, который тесно сотрудничал с Муратовой, наверное, под неё и писал. «Собачьи ворота» – это должен был быть «Наш ответ Чемберлену», как мне кажется. Триллер с волком-оборотнем, перенесённый на нашу почву, приобретший так же, как и наш рок, глубокий, социальный, он же психологический смысл.

Не просто так человек стал волком, а обстоятельства и предательства его на это толкнули!

Могло бы и произойти… Балуев снимался…

Прекрасная сцена была у Маруси: два мужика в форме выпивают, дерутся, фуражка с одного слетает, оказывается – баба, драка переходит в секс-насилие… Это для Муратовой, для Тарантино, для … но не для того режиссёра, который взялся.

Увидев якобы «сексуальную» сцену на экране, Маруся сказала, что смысла в этом нет, нет заложенной в сценарии жестокости, радости насилия. (уж кто-кто, а в этом, как вам, доктор, известно, Маруся знала толк!) Пусть будет хотя бы секс. Сцену пересняли, О, это был уже голливудский уровень! Маруся впервые обнажилась перед камерой, на самолёт еле успела, не стерев с себя нарисованную кровь…

Фильм на экраны не вышел, может, косметическая фабрика просто отмыла свои деньги, такое было время…

Но – не искусством единым… Марусю к стенке припёрли обстоятельства: – жить было негде, брат привёл в дом жену. Как прижатый стене заяц, Маруся стала с испугу бить лапками, и неожиданно добилась от властей разрешения на получение комнаты в коммунальной квартире. Вот тут и подключился всехний депутат Стржельчик. Как уж он прознал, может, всё-таки, через профком, но однажды, увидев Марусю в буфете, он забаритонировал на весь театр: «Какой у тебя район, что за мудак там сидит? Щас позвоню ему!»

Как ему нравилось то, что он всесилен! И был всесилен! И Марусю вызвали, и дали ордер на комнату, и дальше судьба так распорядилась, что вместо комнаты в Кировском районе с двумя многодетными семьями, на которую Маруся была бы обречена пожизненно, ей предоставили комнату на улице Черняховского. 14 метров, соседка одна – алкоголичка Люся.

На Лиговку переезжать было страшно. Самый центр города – две остановки до Невского, позади – пути Московского вокзала, депо, бомжи, и дореволюционная слава района красных фонарей. Удивительно живучи были традиции Лиговки. Маруся завела собаку, стала с ней гулять и, соответственно, завела знакомства среди собачников. Сосед сверху, добрый алкаш, обременённый семьёй, крановщица Таня из дома Перцева, Оля, бывший водитель троллейбуса, а ныне работник аптеки, – все они будто вчера приехали из глухой деревни, законсервировали свой ограниченный тремя улицами между ближайшими распивочными быт, и не хотели знать о том, что живут в культурной столице, что рядом есть Эрмитаж и, в конце концов, библиотека. Но они были простодушны и искренни, безумно любили своих собак, были очень внимательны и добры к Марусе, она с удовольствием вступила в их сообщество, жаловалась на суровую жизнь в конкурентной борьбе и находила понимание.

Затянула бы Лиговка, погубила бы… Но тут Невидимый Друг нашёл для Маруси дело. На экзамен к Шмойлову пришёл В. В. Петров, спросил: «Чьи это два отрывка?» оказалось – Марусины, В. В. позвал её к себе вторым педагогом. Вернее – третьим, потому что вторым был Саша Романцов, коллега по БДТ, ещё более не удовлетворённый своим местом в театр

Талантливый, утончённо-красивый, он был самовлюблён и порочен, как кокаинист и декадент Серебряного века. Ему не надо было играть Юсупова в «Агонии» Панфилова, он был воплощением Юсупова, воплощением вырождающегося аристократизма, неизвестно откуда взявшегося, Маруся ничего не знает про его семью. Однажды они случайно вместе вышли из театра. Саша вдруг сказал: «Мне тут хребет перебили, а ведь обо мне по Голосу Америки говорили!» В тот момент роль, на которую он претендовал, отдали кому-то из Великих Мастеров.

Конфликт с Сашей начался с первого дня, когда два педагога попробовали найти общую платформу.

«Я не позволю тебе, с твоим шаманством (это о нашей школе) портить курс, который Я набрал!»

Курс, конечно, набрал Владимир Викторович. Это был удивительный человек. Старинная петербургская семья, истинная интеллигентность, испытания, выпавшие его поколению. Он был пехотинцем, зимой, в составе лыжного батальона освобождал тот самый Елец.

Изящный, артистичный, он влетал, полутанцуя, в аудиторию. Его губы, на которых всегда оставались крупинки табака от сигарет без фильтра, неизменно, неосознанно были сложены в доброжелательную улыбку. У него было очень много успешных и благодарных учеников. Он любил их всех, слишком многое, по мнению Маруси прощал, и они радостно творили кто во что горазд!

Три года Маруся считалась преподавателем. Но, в присутствии В. В. сама не открывала рот, а когда творил Романцов, он не давал ей вмешиваться в процесс.

На третьем курсе взяли «Чайку». Работал, в основном Саша. Маруся позволяла себе только изредка подходить и говорить на ухо: «Неужели ты не видишь, что они не общаются?» Нет, была одна неделя, когда Маруся осталась со студентами одна. В это время приехала женщина профессор из Москвы, как бы с инспекцией. Она посмотрела репетицию и сказала безапелляционно: «Это двадцать моноспектаклей на одной сцене!»

Через неделю она работу одобрила: «Ну вот, другое дело!» (Это я хвалюсь, но три года самоограничений и почти ежедневного присутствия в аудитории наверное дают мне на это право)

Однажды ночью Марусю озарило: она поняла, как играть Дорна, который всё молчит, или отшучивается, и вдруг, единственный бросается на помощь Треплеву.

Марина Леонидовна вызвала в коридор студента Нагиева, репетировавшего Дорна. «Понимаешь, это разочарованный романтик!»

«А кто такой романтик?»

«Ну, это человек, который хочет изменить мир к лучшему».

«Зачем? По-моему, человек должен добиться лучшего для себя. Вот вы, например, чего вы добились?»

Маруся задумалась и поняла, что хвалиться нечем: ни карьеры, ни денег, ни семьи, ни детей.

«Ну вот», – продолжил студент, – «а у меня всё будет!»

Увидев погрустневшее лицо педагога, он смилостивился и позволил ей рассказать, как она видит роль Дорна: понимаешь, он всё время хочет встрять, сказать, что неправильно они поступают, и уже встаёт, но в последний момент думает: «Зачем? Всё равно не поймут!» – и снова садится. На этих подавляемых в последний момент порывах можно было бы построить всю роль. И как интересно было бы следить за этой бессловесной борьбой человека с самим собой!

Эту беседу, стоившую Марусе многих сил, прекратил разгневанный Романцов.

На следующий день Дима, поняв, что прошёлся по педагогу дорожным катком, бросил: «А вот мы с Мариной Леонидовной знаем, как играть эту роль!»

Но всё пошло по-накатанным рельсам. Показали этап работы кафедре. Один из членов совета заметил: «У меня такое ощущение, что у всех персонажей один опыт».

«Да», – сказала Маруся, – «и я даже знаю, – чей». Саша, действительно, как бы надевал на студентов свой собственный образ, вместо того, чтобы помогать им открывать самих себя.

В. В. поняв, что назрел неразрешимый конфликт, сказал, что один из двоих должен уйти. Ушла Маруся.

Курс, всё-таки, получился замечательный, благодаря Петрову, почти все стали известными артистами: Цапник, Лифанов, Аптикеева, Хвощнянский… Марусиного вклада в своё профессиональное обучение они не помнят, может, действительно, он был слишком незаметен.

Романцов закончил очень плохо, он попал под следствие, все от него отвернулись, умер от сердечного приступа перед самым судом.

Соседка Люся курила «Беломор», пила портвейн и обожала свою дворняжку Мальчика, которого непрерывно звала пропитым хриплым басом. Перегородки были тонкими, и совместная жизнь оказалась конфликтной. Однажды, правда, Люся пришла к Марусе с драниками и захотела её удочерить. «Семейная» жизнь закончилась тогда, когда к Люсе пришли подружки из дома Перцева. То, на каком матерном языке они общались (а перегородки были тонкими), – ничто в сравнении с тем, что они поминали друг другу про блокаду: кто был чьей подстилкой, кто убивал за хлеб, кто сколько украл, кто кого сдал… И всё это неженскими мерзкими голосами, с состарившейся злобой, с непроходящей ненавистью, заливаемой портвейном…

Когда они, наконец, ушли, из коридора донёсся жалобный стон: Люся не могла встать. Маруся отнесла её, уложила… Люсю непрерывно рвало, Маруся приносила ей воду, уговаривала вызвать доктора, Люся отказывалась, говорила, что отравилась портвейном. На третий день скорая увезла Люсю в больницу, из которой она не вернулась. Скорую вызвала Маруся. В последний раз Люся со страхом и надеждой посмотрела на Марусю белёсыми от алкоголя, светлыми от отражающегося в них неба глазами…

Это трудно простить себе: радость от того, что хоть и никчёмный, но живой человек освободил тебе место для существования, и чувство вины, вины даже за эту невольную радость…

Надо было срочно креститься.

То есть, Маруся предполагала, что бабушка Мария Васильевна не поднесла бы некрещёного младенца к святой иконе, но ведь никаких доказательств тому не было!

Самым популярным среди артистов был один чёрный монах, либерал и всепрощенец. Он и себе многое прощал. Однажды, пригласив Марусю в гости, в квартиру, увешанную иконами в золочёных окладах, потчевал её постным лобио, специально приготовленным кухаркой и анашой. От лобио Маруся отказалась так же, как и от анаши, которую с наслаждением вкусили батюшка и его дьяк.

Но это был единственный знакомый священнослужитель. С ним Маруся и договорилась.

В назначенный день села в троллейбус, читала книжку, проехала остановку, когда вернулась – служба закончилась, не случилось.

Но тут в гости пришёл Путя. Именно в этот момент ему срочно понадобилось ехать в Эстонию в Пюхтицкий монастырь.

Я уже говорила о Путе. Он некоторое время сохранял некий дендизм, гостей принимал в белых перчатках, женился, родил дочь. Но, видимо, и его жена оказалась той самой, очень практичной, брак распался, Путя всё больше пил и в тот момент пытался изменить кривую судьбы, подумывая о монашестве.

«Поехали!» – бросила клич Маруся, и в тот же вечер были куплены билеты на автобус в Эстонию, для посещения которой ещё не нужен был Шенгенский паспорт.

Куда поехали, зачем поехали? Была страстная неделя, на которой не крестят. У Маруси начинались больные дни, которые не позволяют входить в храм. Не было ни денег, ни еды.

Поздно вечером автобус приехал на конечную станцию, от которой до монастыря было ещё 12 км. Ни на что не надеясь, вышли на пустое шоссе. Маруся, воодушевлённая возможным очищением души, стала читать известные её молитвы. Появился пустой «Икарус», который за скромную плату довёз до места.

Дверь странноприимного дома для женщин открыла неприветливая женщина: «А что, в Питере нельзя было креститься? И никто не будет крестить в страстную пятницу!»

Но Марусю пустила, дверь за ней захлопнула, куда исчез Путя, осталось тайной.

В большой комнате, как в казарме, стояло много кроватей для паломниц. Некоторые были с больными детьми, даже почти взрослыми даунами.

Встали рано, все пошли в храм. Службу стоять было тяжело, дождавшись окончания, Маруся получила приглашение в баптистерий для крещения.

Деревянный домик одиноко стоял на вершине холма. Марусю встретила молодая монахиня. Бросив живой взгляд, полный огня, тут же погашенного постоянной тренировкой, шелестящим голосом молодуха спросила, не больные ли дни у Маруси. «Сейчас проверю», – ответила та и с удивлением обнаружила, что эти естественные процессы в теле прекратились.

Вошёл молодой, с огромными синими глазами батюшка. Задёрнул занавесь, оставил Марусю на краю маленького бассейна. Велел раздеться. Крещение произошло по всем правилам: трижды рука монаха ложилась на голову Маруси, трижды она окуналась в воду с головой. Потом, одетая трижды обошла алтарь, и всё было бы закончено, если бы больная совесть не восстала:

«Исповедоваться хочу!»

Дальше батюшке оставалось только перечислять все возможные грехи, на который новообращённая отвечала утвердительно. Так продолжалось до тех пор, пока монах не спросил:

«Волосы стрижёшь, лицо красишь?»

«А… Как же, батюшка. Я же актриса!»

Вот тут и настала пауза.

«Значит так, возвращаешься домой и сейчас же меняешь профессию! Человеку дана только одна личина!»

«А… Но… Я же всю жизнь на это положила!»

«Ничего. Люди не тем ещё жертвовали для спасения души!» Дальше началось перечисление отрёкшихся от земных благ столпов церкви… «Ну, приходи, дочь моя!»

«Ага!» – сказала Маруся. Мороза она не чувствовала, только удивительно вкусный, мартовский воздух наполнял всё тело, которое стремилось взлететь, как наполненный гелием шарик. Но в доме естество потребовало своего: Марусе выдали варёную в мундире картошечку, и ничего вкуснее той картошечки никогда она не ела.

Потом женщины сели за большой стол зашивать мешки из грубого полотна. А во главе стола сидел «странник», скорее всего, от слова «Странный». Настоящий, как в прежние времена юродивый.

Ему задавали вопросы, он отвечал странно, как и положено.

«Как астму лечить?»

«Сорок галок».

«Как так?»

«Вот так! Отстреливаете галок, варите бульон, и так сорок дней».

Потом неожиданно повернулся к Марусе, которая молча сидела за послушанием.

«А тебе нервы лечить надо!»

Вернулась в Питер будто из восемнадцатого века. Путя, слава Богу, не пропал, но ни слова не сказал о своих тогдашних приключениях.

Чудо, всё-таки, произошло: Маруся стала неожиданно для себя владелицей двухкомнатной отдельной квартиры в центре, хоть и на Лиговке.

Помогли ли молитвы? Вряд ли.

– Позвольте, Доктор мне сделать ещё одно отступление. Многие ваши коллеги, простите, мало чего понимая в устройстве мозга, надеются лечить душевные болезни там, где ведутся речи о душе, то есть в храме, ну или тупо подсаживают пациентов на лекарства, которых сейчас очень много… В самом деле – психотерапевт! Психо – душа, терапевт – врач. Ну, и как вы лечите эту больную душу? Нет, я не говорю о шарлатанах, делающих «пассы», хотя на каких-то истероидов это может производить впечатление… Чаще всего вы отправляете своих больных в церковь, туда, где покаяние и воздержание, туда, где может случиться откровение, переворачивающее эту самую, вечную душу… Так вот! Я – слишком заблудшая овца!

В то время я очень задружилась со Светой Гайтан, потрясающе талантливой актрисой, которую Богин привёз из Иркутска, поматросил и бросил… хотя она любила его так, что говорила: «в попочку готова целовать»!

Она поступила в МДТ, снялась в культовых фильмах того времени, ютилась с дочкой на пяти квадратных метрах, ходила в церковь и хотела спасти погибающую Марусю.

Сначала Маруся прошла катехизаторские курсы при Церковной Академии. Их вёл молодой, красивый батюшка кандидат искусствоведения Там она, конечно, задавала вопросы, на которые верующие знают ответы и только презрительно усмехаются.

Одновременно с этим, Света привела Марусю в новооткрывшийся храм при Академии Художеств, где этот же батюшка и царил.

Впервые войдя в этот Храм, который просто был очень большим залом с наспех поставленным алтарём и потрясающей акустикой, Маруся, к изумлению своему, столкнулась нос к носу с ТЮЗовским педагогом, убеждённой коммунисткой (в прошлом), правой рукой Учителя, теперь сменившей идеалы на прямо противоположные, и, с прежним рвением служащей другому властителю дум. Она радостно открыла Марусе объятия и стала наставницей. Маруся читала молитвы, приходила к причастию, не пропускала служб, насиловала себя постом, от которого раздувалась и готова была взорваться. Крестный ход был удивительным: со свечами и пением обошли всю Академию по узким галереям, помнившим всех знаменитых российских художников.

Подвиг был тщетен. На первой же исповеди Маруся театральным шопотом, прозвучавшим эхом под сводами старинного зала, во всём призналась, как выяснилось, публично. Ну, что ж, соответствуя духу Достоевского!

«И с этакой мерзостью вы подходили к причастию!!!»

«Батюшка, мне же Господь мужа не дал!»

«Епитимья! Покаянный канон!»

«… И яко свинья в калу лежу…» – Это надо было читать перед сном. Дня четыре Маруся выдержала а потом решила, что при её депрессивном мироощущении это – слишком. Своей больной совести вполне достаточно.

Что ещё было сказано пастырем, история умалчивает, в анналах осталось следующее:

«Бог больше!!! Это не то, что вы рассказываете», – вопила, заливаясь слезами, Маруся, – «Никогда, никогда больше к вам не приду!»

Несчастной Мурашовой оставалось только молиться за грешницу.

Но, может, всё-таки, Невидимый Друг следил за заблудшей и защищал её! Он на этот раз принял облик совсем не православного целителя Вагифа, друга Ларисы.

Это был последний месяц льгот, предоставленных членам Союза театральных деятелей. Вагиф передал Марусины документы из рук в руки тому, кому было нужно, (а мог бы не делать этого!) и Маруся стала владелицей отдельной двухкомнатной квартиры на улице Черняховского!

Собаку Марусе привела поклонница лесбиянка Рая. Какой-то гей уехал в Германию, а трёхмесячного щенка сенбернара надо было пристроить. Рая уверяла, что они все – ЛГТБ сообщество, – вегетарианцы и будут отдавать на прокорм собаки свои талоны на мясо. Маруся сидела по-турецки, пёс сразу устроился в ногах, контакт был налажен, пути к отступлению не было. Талоны отменили. Не стало ни мяса, ни рыбы.

Но «Женитьба Бальзаминова» поехала в Швейцарию на гастроли. Спасибо тебе, Дима Астрахан! Не бог весть какой, не придуманный, традиционный спектакль оказался на тот момент востребован и спас нас всех от «голодной смерти»!

Двухнедельную поездку в Женеву предваряли гастроли труппы Театра де Каруж. Естественно, на банкете Маруся разговорилась со швейцарскими коллегами, показывала им город, может быть, слишком откровенничала, жаловалась на трудности, потому что время, действительно, было очень тяжёлое. Когда карточки отменили приходилось занимать две очереди на пять часов: за какой-нибудь рыбой, и за молоком. За костями павших телят Маруся ездила на окраину, выстаивала очередь на морозе, набирала побольше и тащила груз через весь город, чтобы сварить тушёнку и вырастить «мальчика». Факт тот, что в первый же вечер в Женеве Марусе позвонили, и скучать в Швейцарии ей не пришлось. Поездки на машине в окрестностях, ужины в маленьких ресторанчиках (пока именитые коллеги давились привезёнными консервами), фантастическая авантюра: переезд на машине через границу во Францию, в Шамони. А там – обед в ресторане в горах, раклетт, потрясающие виды из окон, а за окнами – парапланеристы, плавно спускающиеся с вершин. Горы Марусю потрясли. Привыкший к плоскости Петрограда взгляд, каждый раз натыкаясь на непредусмотренное «нечто» на горизонте, вызывал изумление и восторг.

А в Берне жил несостоявшийся муж-писатель, Юра Гальперин. Приехал, забрал, показал Берн. Такой сказочный, такой единый в цвете и тумане, такой город мечты, в котором нас не будет никогда больше. И ужин в Лозанне на берегу Лак-Леман, и Монпелье… Из Берна Маруся ехала на поезде, в котором голова кружилась от скорости, от мгновенной сменяемости темноты тоннелей, молока низких облаков, внезапно распахивающихся лугов с неизменными коровами и горных склонов, заросших виноградниками. Перестройка! Ау, братцы из райкомов-обкомов- комитетов! Знали бы вы, как по всей Швейцарии гуляла Маруся, правда, всегда успевая к началу спектакля! Маруся гуляла и, как всегда, делала глупости. Однажды на банкете она увидела, как худрук беседует с женой руководителя театра Каруж. Маруся очень хотела быть хоть тут то полезной, подошла и предложила свои услуги переводчика. Несколько фраз, и Маруся заявила, что перевод пьесы Островского «За чем пойдёшь, то и найдёшь», который звучит подстрочником в зрительских наушниках – бездарен и не имеет никакого отношения к оригиналу. Глаза Кирилла Юрьевича Лаврова вылезли из орбит. Маруся не подозревала что, мало того, что экстравагантная швейцарка была автором перевода, но, что именно её вполне земной увлечённостью худруком БДТ труппа была обязана этими гастролями.

Ярость Лаврова Маруся вызвала ещё раз, когда случайно оказалась участницей концерта в консульстве, и за ужином немножко поспорила.

Лавров сказал консулу, что России сколько денег не дашь – всё проедят.

Маруся заявила, что знает сферы, в которые надо инвестировать, чтобы они развивались. Оля Волкова ударила Марусю ногой под столом. На совместной фотографии консул держал Марусю за руку, а в довершение её бед, Гальперин, забрав Марусю, разогнал свой БМВ на автобане до двухсот километров, намного опередив заядлого автомобилиста Лаврова. С карьерой было покончено, но в эйфории праздника Маруся этого ещё не понимала.

Пожилой артист на своёй таратайке опять повёз Марусю к тому месту, где Рона впадает в Женевское озеро. Там, в горах у Жан-Клода было старинное шале, построенное дедами из огромных дубовых стволов. Декабрь, затишье в природе, Моцарт, звучащий в доме, Маруся на открытой веранде, далеко внизу – тонкая серебряная змейка Роны, а напротив – склоны в снегу, на которых резко выделяются огромные ели. И опять – ощущение полного, законченного счастья, дыхание Бога рядом.

Возвращалась на поезде теперь уже по нижней дороге, вдоль озера, мимо Шийонского замка. Как будто специально для Маруси освещённого огромным диском заходящего солнца.

А дальше – почти сразу, Южная Корея.

Там Марусю совершенно случайно познакомили с бизнесменом, ищущим дружбы с Россией. Маруся не была его целью, скорее, средством задружиться с руководством театра. Но он сопровождал Марусю, показал ей гордость Сеула – золотую башню с огромным кинотеатром, аквариумом, каких ещё нигде не было и смотровой площадкой на тридцатом этаже. Умный и тонкий человек, он пригласил всю женскую часть труппы в косметический салон с сауной (Чтобы тебе не завидовали), и одарил всех подарками. Хон Джон приезжал потом в Питер много раз со своими друзьями-бизнесменами, тщетно пытаясь наладить совместный бизнес, в те самые девяностые и очень поддержал Марусю. Правда, в театре всё равно все говорили о примитивном романе. А худрук Лавров называл её с тех пор только «мадам».

Ну что ж, теперь, собрав всё воедино, Маруся понимает, что Праздник в её жизни был. Такой Праздник, который не всякому выпадет на долю. Но Праздник не может длиться. Понимает она и то, что после праздника бывает похмелье. За всё нужно платить. Траурный набат уже прозвучал над её карьерой. Но она его по беспечности своей не услышала. И когда, подыгрывая Андрюше Павловцу на показе в театр Ленсовета, услышала от Владимирова: «А вы не хотите к нам?» – ответила: «У меня и так всё хорошо!», – полагая, что будут ещё и гастроли и роли. Это был незамеченный знак судьбы, а ведь какая красивая случилась бы рокировочка с Алисой Бруновной!