Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках)

ДНЕВНИК

Третий курс начался, как обычно, с сюрпризов курсу. В дальней каморке, служившей нам для переодеваний, я расписала стену: женщина в платке на фоне храма. Когда подошла моя очередь, зажгла свечу, пригласила всех присутствующих в каморку и торжественно объявила: – Александр Солженицын, «Вдоль Оки». Очерк был посвящён заброшенным храмам и гибнущей национальной культуре. Реакция мастера: – «Спасибо, что потолки не расписала.» Некоторое время спустя, узнала, что очерк написан Солоухиным, и мой диссидентский порыв был напрасен.

Итоги третьего курса. Летняя работа.

Прошедший учебный год, сумбурный и странный, поразил меня своим результатом. Постоянное ощущение кризиса, упадка, чувство обречённости и бесполезности всякой попытки как-то выкарабкаться, гнетущее ощущение потерянного, уходящего времени, не покидавшее мня весь этот год, почти полная потеря интереса к работе, и, в конце года – недельный аврал, который, казалось, уже не спасёт положения, тяжёлые взаимоотношения внутри курса, невозможность совместной работы, скандалы, истерики… И, неизвестно откуда взявшаяся, пусть маленькая, уверенность в своих силах, когда чувствуешь себя уже не беспомощной студенткой, но уже немножко – актрисой, в конце года. Только на последнем в году занятии с З. Я. вдруг поняла, что не так уж бесследно прошёл этот год: где-то внутри нас, незаметные нам, происходили изменения, шёл рост, приведший вдруг к качественному скачку. Он проявляется в почти исчезнувшем страхе перед площадкой, в появлении удивительного покоя и ответственности, и, главное – пусть небольшой, но – свободы! З. Я. сказал, что мы научились работать самостоятельно, и это, конечно, главное в прошедшем году. Я, правда, не научилась работать одна, несмотря на все конфликты, без сокурсников, режиссеров с параллельного курса и старших, пришлось бы очень худо. Во время гастролей театра в Москве дважды играли «Открытый урок», в отсутствии педагогов сами отвечали за качество спектаклей. Реакция зрителей была удивительной: как в дни премьеры. Сейчас мне необходимо проанализировать сделанное за год, чтобы выяснить, что же было приобретено и что потеряно.

Пятый семестр прошёл впустую, в заботах, не имеющих отношения к профессии. Почти перед самым экзаменом, (где-то за месяц), начали репетировать вдвоём с Л. Дмитриевой сцену из «Доходного места». Разбирали внимательно и подробно, добились того, что верили уже друг другу, но, видимо, не то разбирали: на экзамене волнение не по существу взяло верх, всё найденное смешалось – ничего не вышло. Горько и стыдно. В шестом семестре оказалась незанятой в работе над «Рыжиком». Слонялась и тосковала. Начались вводы в «Наш только наш», и это стало спасением. Участие в кордебалете даёт очень много: это радостное пребывание на сцене, освобождающее тело и нервы. Танцевать готова бесконечно.

Этапом стала работа с Мишей Богиным над постановкой сцены и танца из «Порги и Бесс» Гершвина. Мне нужен режиссёр! Разрозненные теоретические знания Миша систематизировал, они обрели практическое подтверждение. Верно найденное событие в каждом маленьком эпизоде, верно названное, потому что многое зависит от нюансов, делает действие конкретным и направленным, не остаётся времени «на переживания». Прекрасным учителем оказался и партнёр – Гена Егоров со старшего курса. Он ещё в самом начале работы поймал меня на неправде, которую я сама не замечала: действие физическое отрывала от словесного: сначала делала что-то, а потом «говорила слова». Оказалось, что соединить довольно трудно, но когда удавалось – вера в происходящее приходила. Постоянно Гена останавливал меня: – Не верю! Действуешь не в полную силу, поддаёшься!» Я, оказывается, уже успела «приспособиться»: научилась существовать правдоподобно, особенно не затрачиваясь. В ходе репетиций Гена не позволял мне врать, если я его не убеждала, останавливал сцену до тех пор, пока не добивался полного воздействия. Было тяжело: постоянное напряжение – и физическое и духовное, – но прекрасно! Моментами мне казалось, что действительно живу на площадке.

В день показа умерла моя мама. Пять часов проведя у её постели, услышав последний всхрип, позволив сошедшим санитаркам подвязать отвисшую челюсть, отрыдав в кабинете доктора Зельдовича, выкурив с ним заграничную сигарету, приехала в студию, работать. Танец был настолько сексуален, что режиссёрский курс замер, не дыша, только Вайткус вдруг громко выдохнул. Никто не догадался, что со мной произошло страшное.

«Не позволяй чужой женщине войти в наш дом…»

«Никогда, мама…»

«Запомни, Лёня ни с кем не будет счастлив …»

Дома меня не ждали – отец непрерывно ставил пластинку с записью 6-ой симфонии Чайковского, а на третий день привёл в дом женщину, которая сделала меня практически бездомной.

– Мама, если есть «тот свет», теперь ты знаешь, что вся моя жизнь была бы другой, если бы не твоя страсть жариться на солнце, ведь ты бы не позволила…

– Теперь это знаешь ты.

– Если я перед кем-то и виновата…

– Ты была совсем чужая, как и твой папочка, презрительно кривила губу. Я отдала тебя во французскую школу, я научила тебя читать, я таскала десятками килограммов овощи и фрукты с баз, чтобы у вас были витамины, я варила борщи и пекла пироги, чтобы вы не голодали, на гроши я исхитрялась «Из говна конфетку сделать»! – и я видела только снисхождение в твоих глазах! Но вспомни…

– Да, я помню, чистый сюрреализм: каток на Петроградке, куда ты меня привезла почти ночью, и мы вдвоём (о! тебе должно было быть уже 38, ты же уже была старой, но смогла встать на коньки!) в полном молчании нарезали круги. И да, бассейн, и, главное, ты захотела пойти со мной в кино, а я привела тебя на «Рукопись, найденную в Сарагоссе», а ты ничего не поняла, но молчала, видимо, предчувствуя, что скоро уже никого не будет интересовать твоё мнение…

Когда ты собирала вещи в больницу и, как обычно, хлопала дверцами шкафа, папа спросил: – Я могу чем-то помочь? Ты закричала: – Чем, чем ты можешь помочь!?

– Ну, тогда я пойду, мне надо беречь нервы.

Мы приехали в поликлинику при онкодиспансере, а там была очередь, а ты вдруг побледнела и стала оседать, а я подумала: Вот какая артистка, всё сыграет, чтобы пройти без очереди!

Только из кабинета ты уже не вышла. Доктор Зельдович объяснил, что тебя кладут в больницу, подарил мне пачку каких-то ни кем не виданных импортных сигарет, и сказал, что тебя кладут в больницу до конца, чтобы не мучились мы, к этому не готовые… Я долго курила на Берёзовой аллее (и пыталась запомнить это состояние, чтобы потом верно сыграть).

– Ты знаешь, если я и была перед тобой виновата…

– Ты искупила всё своими страданиями… Я, дура, когда ты уже никого не хотела видеть, кроме меня, пела тебе: «Мне кажется порою, что солдаты…» Я инстинктивно пыталась успокоить тебя, намекнуть на внеземную жизнь, о которой сама не имела ни малейшего представления, а ты просила не пускать в наш дом чужую женщину. Папа с братом приехали, впервые за всю историю болезни, постояв на пороге палаты, попрощались и ушли.

Ужас в том, что, поскольку между нами так и не возникла близость, поскольку я не теряла мать, как основу своего существа, пять часов агонии я наблюдала, как сторонний наблюдатель, время от времени взглядывая в окно, где мрачно нависало над чёрными стволами серое питерское мартовское небо. И только после того, как произошёл последний вздох, я бросилась целовать ещё тёплые руки, такие знакомые, с искривлёнными мизинцами, пытаясь поймать последнее тепло…

– И я, и я никогда… Господи! Как бы мы с тобой, наконец, поняли друг друга! Вся моя жизнь случилась бы иначе! Ведь ты не позволила бы мне избавляться от детей, ты бы встала на мою защиту, я знаю…