Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках)

ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ…

Потом были собеседования в Смольном, где всех проверили на политграмотность, объяснили, что в Париже – сплошные провокации, ходить можно только пятёрками, ни в коем случае, ни с кем на улице не разговаривать, а для встреч с французскими коммунистами, взять с собой по две бутылки водки и по палке копчёной колбасы. Это был 75 год, тогда и поездка в Болгарию была событием, а уж Париж!!!… Поскольку путёвки раздавали в спешке, из пяти питерских, одна была актрисой, другая – работником Эрмитажа, третья переводчиком-синхронистом, плюс мальчик-комсомолец с голубыми глазами грудничка, в общем, пятёрка, независимая от всей остальной группы сформировалась, и очень кстати, потому что основную часть составляли педагоги из города Николаева, и ещё какие-то странные крепкие парни из Москвы. Каждую группу сопровождал руководитель из райкома партии. Им не надо было знать языка, не надо было посещать обязательные для преподавателей лекции, их дело было надзирать за группой, не допускать провокаций, болтаться по Парижу, посещать порнокинотеатры (Я это смотрел, вам- не рекомендую), дешёвые магазины (Я жене купил сервиз с перламутром), и наслаждаться жизнью за наш счёт. В связи с чем водка и колбаса для французских коммунистов были ими экспроприированы для собственных нужд, а в 11 вечера они обходили все номера, не без юмора объявляя: – Контроле тотале. Дородная партийка из Николаева, гордая тем, что будет блистать в Париже в платье красного бархата с опушкой из лебяжьего пуха, сразу сказала питерскому: – За этой блондинкой следите особо, может остаться! Ну и следили.

Маруся опять была разочарована. Ещё когда в детстве читала Гюго, она представляла себе, как войдёт в пустой Нотр-Дам, ляжет ничком на холодные плиты, мощно зазвучит орган, и душа её улетит ввысь, достигнет тех эфиров, где раскрывается истинное знание и достигается блаженство… У собора толпы негров торговали своими идолами, внутри было не протолкнуться от туристов, к тому же, надо было следить за тем, чтобы не отстать от группы, а когда Маруся всё-таки, отстала, как партизан прячась за колонной, чтобы купить и поставить свечку, кто-то из соотечественников тут же донёс, и на выходе Марусю встретил суровый взгляд партийного толстопузика: – Вы что, – верующая? Пришлось оправдываться. Лекций было много, но их никто не слушал. Но разве советскому человеку, попавшему в Париж с двумястами с чем-то франков, (что было эквивалентно 37 рублям, которые можно было обменять) было до того, что размер стихов Верлена подобен его хромающей походке? Да, мы жили в латинском квартале, да вокруг были музеи и дворцы, но на эти 37 рублей надо было привезти из Парижа что-то такое, чтобы не было мучительно стыдно перед друзьями, потому что на Родине тогда ничего приличного нельзя было купить из одежды. Да что там! Не было туалетной бумаги. Маруся украла рулон в гостинице и с гордостью пользовалась некоторое время дома. Только одна питерская девушка плюнула на всё, (может, могла себе позволить) и на все двести с лишним франков сделала себе стрижку и укладку. Маруся же, под руководством более опытной подруги, как только объявляли перерыв, неслась с ней через весь город по Севастопольскому бульвару пешком, потому что автобус был слишком дорог, на Монмартр, в знаменитый «Тати». По дороге, правда, много чего можно было увидеть. Утром вдоль Бульвара расставляли рыбные лотки, с соответствующим запахом, днём они уже были убраны, и вода, ручьями стекающая по мостовым, уносила оставшийся мусор. Вечером из окон высовывались счастливые люди, размахивающие простынями с победным криком: – Только что из употребления! Но Маруся первое время ходила по улицам не отрываясь от «пятёрки», шарахалась от тех, кто пытался заговорить, и с тоской смотрела на тех свободных, праздных счастливцев, что сидели за столиками кафе. Может быть, они не так уж были и счастливы, эти люди, может быть, если бы у Маруси вдруг оказались бешеные деньги, и она заказала бы себе чашечку кофе, и села бы наблюдать за проходящей мимо толпой, она не почувствовала бы себя ни свободной, ни счастливой, но поскольку Марусе это было абсолютно недоступно, в душе укоренилось понятие Праздника, который проходит мимо. Это особенно остро почувствовалось 14 июля, в день Независимости. Да, группу днём отвели посмотреть на дефиле, кто-то даже одолжил бумажный перископ, систему зеркал позволяющую, разглядеть конных кирасир над головами толпы. А вечером, на Елисейских полях, Маруся по незнанию прошла над решёткой вентиляции, и когда горячий воздух поднял её юбку, как радостно вопила толпа поджидающих жертву мужчин! Праздник гулял по улицам. Возбуждение, музыка, за углом в узкой улице Латинского квартала на столе танцевала гречанка – владелица кафе, а через десять шагов – марокканка, и всё это с запахами кухонь всего мира, сливающихся в один зазывный запах Парижа. А по ночам – в узких двориках женские крики, на один из которых среагировали наши партийцы, выпившие уже нашу водку и закусившие нашей сырокопчёной: они бросились спасать женщину! им объяснили, что спасать не надо.

В тот год французы ещё не экономили деньги на распространение своей культуры. Группу отвезли на автобусе в древнюю столицу Тур, в Орлеан, показали замки Луары, Версаль… Конечно. это незабываемо, но… По дороге из Орлеана шофёр включил радио, и Маруся впервые услышала «Индейское лето» Дассена. Вернее, самое начало, потому что всё остальное было заглушено громким хором педагогинь из Николаева; «Ты казала у субботу…» и так всю дорогу…

Нет, глоток свободы всё-таки, был. Во первых, руководители дважды сводили всю группу в кинематограф: один раз на «Эмманюэль», другой раз на «Ночь оживших мертвецов». И ещё один поход был знаменателен. Вся пятёрка во главе с голубоглазым комсомольцем отправилась вечером на пляс Пигаль. Для ознакомления. Тесно прижавшись друг к другу, советские молодые люди с ужасом рассматривали зазывные рекламы стриптиз клубов и стоящих в тесных переулках женщин, некоторых в школьной форме не по возрасту. В какой-то момент обнаружилась пропажа главной опоры комсомольской ячейки – единственной особы мужского пола. Маруся, как самая отважная, вызвалась вернуться и найти пропавшего. Но стоило ей отойти от группы, как от стены отделился седой импозантный незнакомец, который схватил Марусю за руку с криком: – Я вас ангажирую! Может, это была сама судьба, но у Маруси не было времени на размышления, в конце концов, блядью можно быть и на родине, кто знает, что лучше? Она рванулась, пробежала несколько метров и обнаружила комсомольца, стоящего без признаков сознания в центре магазина секс игрушек. Хозяин магазина в это же время не отрывался от чёрно-белого телевизора, по которому транслировали советский фильм про войну. Потрясённый юноша был водворён в группу и всё, как всегда закончилось в 11 вечера тотальным контролем. Но, товарищи, не на тех напали! Не могла Маруся так бессобытийно провести две недели в Париже. Вот же оно было тут, рядом, на соседней улице! Праздник, который всегда с тобой!

Через некоторое время один из московских, высокий, со скошенным лбом и сильно выдающейся нижней челюстью, стал оказывать Марусе знаки внимания. Она, в свою очередь, заметила, что этому человеку позволяется то, что не позволено другим. Маруся поинтересовалась, чем же занимается её новый знакомый. – Распространением революции во всём мире, – был ответ. Считайте Марусю беспринципной, но, когда остаются считанные дни, а ещё не посещена могила Эдит Пиаф!… С новым знакомым можно было не соблюдать комендантский час. Нет-нет, никто не пошёл в «Максим» есть улиток! У Шатле была распита бутылка армянского коньяку, а потом весь вечер сидели в пустом зале кинотеатра и смотрели такое медицинское порно, от которого до сих пор тошнит. анекдота: – «не теребенькай, мать, процесс Следующий вечер, в отместку за порно, Маруся решила посвятить посещению Пер-Лашез. Но, поскольку вечер был уже поздний, а ходить приходилось пешком, до кладбища не дошли и заблудились в совсем не туристических кварталах. Но у распространителя революций было не 37 поменянных рублей, поэтому, когда ноги уже отваливались, зашли в первую попавшуюся забегаловку. У Маруси была идея-фикс. На встречах с коммунистами были уже попробованы «Пастис», «Рикар», – а абсента не было! Как уехать из Парижа, не попробовав Абсента? Мсье, Абсан, Абсан! (отсутствующий по созвучию). Кивает головой, не понимает, конечно же, не француз, араб. (Только вернувшись домой Маруся узнала, что абсент запрещён во Франции с 1945 года), что делать, взяли что-то. Тут же подсаживается мужичок. Работяга, мойщик окон. Выясняет, что мы из России, вырывает из рук приятеля пачку Марльборо, (это капиталистическое) вставляет ему в руку «Голуаз»: – Это наше! И долго распространяется по поводу того, что, ему на всё насрать, наплевать и растереть, потому что он платит налоги. Вдруг неожиданно говорит разведчику, глядя на Марусю: – слишком секси. Вырвались с трудом, потому что работяга, узнав, в каком квартале гостиница, закричал: – Слишком дорого! Предлагал поселить в дешёвой гостинице поблизости, закорешиться, и никак не мог понять, почему таким симпатичным ребятам необходимо вернуться в свою гостиницу к определённому часу. Марусю очень развлекла эта встреча. Колорит живого языка, Париж не глянцевый, а, главное, Париж не открытка, не миф, не мечта, а реальное место, в котором живут… Хотя… И негры у Нотр-Дам были реальностью, и до сих пор Маруся не знает что лучше: представлять себе обычный город, полный работяг и арабов, или сохранить в душе миф, мечту, недостижимый край, по которому тоскуешь который снится по ночам, а просыпаешься в слезах… Ведь в Париже в тот же момент была и другая, уж совершенно недосягаемая и непонятная советскому человеку жизнь: жизнь богатых, о которых Скотти говорил, что они другие, может быть, их Париж и есть тот самый? А ты, совдеповка с двумястами франков и чекистом в компании будь счастлива, что беседуешь с мойщиком стёкол.

В той поездке Марусю, как обычно, бросало из крайности в крайность. Прогуливаясь с революционером по набережной, они разговорились с кем-то, кто с пеной у рта доказывал, что он бизнесмен, не политик, он против войны. А Маруся, в чьём спутанном сознании всплывали итоги многолетнего изучения политэкономии, с важным видом заявляла: – Именно деньги в основе всех войн! Но через день на встрече со студентами пела под гитару «Поручика Голицына» (Маруся, вам не стоит ли подумать о смене репертуара? Так ведь и работы можно лишиться?) А в беседе с каким – то леваком сказала, что у нас всё ещё диктатура пролетариата, а когда, желая поставить точки над и, провокатор бегал по всему общежитию в с криком: – Маруся! – она в ужасе пряталась под кроватью.

Лучшим, что было с Марусей в Париже в 1975 году, она обязана опять-таки революционеру. В последний вечер, когда всей группе оставалось только любоваться из окон на черепичные крыши с керамическими горшками на дымоходах, они вдвоём вышли на Пляс де ля Конкорд. Какие-то бедные студенты-пилигримы, как в собственной ванне омывались в знаменитых фонтанах. Маруся, вдруг поняв, что нет больше никаких запретов, задрала свою длинную юбку и с наслаждением опустила ноги в фонтан. Перед ней два потока огней, красный с одной стороны и белый с другой поднимались к Триумфальной Арке, по кругу неслись ситроены с хищными глазами пантер и безумные мотоциклисты, лавирующие между ними. Это был тот самый, долгожданный миг свободы, счастья, праздника.

По возвращении коллеги набросились на Марусю с расспросами, в основном про то, что «там носят» но, когда вместо ожидаемых восторгов, услышали: – Я ездила туда, чтобы почувствовать себя рабом! – запрезирали неблагодарную: – Пустили Маньку в Париж! И только иногда пронзительным воспоминанием всплывала мелодия «Индейского лета», а Париж снился, снился, уже недосягаемый, и Маруся просыпалась в слезах.

Будни были не то, что безрадостными, нет, окружающие пытались разнообразить их кто чем мог: романами, скандалами, тусовками… Работа в театре была непрерывна и однообразна: утро-вечер, включаем автопилот, говорили коллеги, днём добежать до кафе, прозванного «Глотком свободы», по названию известного спектакля, там в стаканы наливали болгарское вино «Шипка», чуть дальше, у Пяти углов была знаменитая распивочная, там завсегдатаями были старшие, уже знаменитые. «Я не хожу к пяти углам, смотреть как разливают вина, как улыбается Полина, стаканы подавая нам…» – написал один из них на мелодию трогательной песни из «Радуги зимой», и это звучало кощунственно, но правдиво. А в «Сайгоне» ждало избранное общество, там за чашкой кофе можно было послушать стихи, и вообще, удовлетворить интеллектуальные потребности. Иногда времени до вечернего спектакля хватало на кино. При желании можно было найти в репертуаре кинотеатров и Куросаву, и Вайду, и что-нибудь французское с Делоном, Бельмондо и обожаемой Роми Шнайдер. Гримировальные столики украшали вырезки с портретами Эдит Пьяф, Беаты Тышкевич, Даниэля Ольбрыхского, а молодые мужчины и женщины вынуждены были с утра до вечера общаться в своём узком кругу, за который мало кому удавалось вырваться, чтобы создать полноценную семью. В этих бетонных стенах влюблялись, растили детей, интриговали, служили делу детской радости.

Но главной стала жизнь с Юрой. Он уже не мог писать, потому что вокруг, рядом, была фантастическая тусовка!

Писатели: Вика Беломлинская, Саша Житинский, Валерий Попов… да что перечислять! Писатели того времени всем известны. Потрясла Вика с её рассказами про Залмана Риккенглаза.

Однажды посетили Юлию Вознесенскую, портрет которой был напечатан на обложке какого-то американского журнала. Кто-то рассказывал: заходим, Юлия возлежит на диване, прикрывая лицо этим журналом, потом томно его опускает, и открывает такую страшную старую рожу!

Поэты приходили постоянно – беззубый Олег Охапкин подарил Марусе том Пушкина с «Евгением Онегиным», Кривулин, Куприянов, Ширали – нищие, гордые, пьяные, все не от мира сего!

А незабвенный Леон Карамян, сын академика, женатый на дочери академика, эрудит и бонвиван, поставивший себе целью объединить в одной всеобщем празднике технарей и писателей! И какие новые знакомые появились! Каждый вечер приглашены в гости, каждый вечер новые открытия.

А тут подряд выставки художников-нонконформистов: В «Газа» и «Невском», имена самых талантливых или скандальных – у всех на слуху. Белкин живёт в соседнем доме, к нему всё время приезжают на машинах иностранцы, – покупать картины

Юру Жарких кто-то облил на улице ипритом (известно кто), мастерскую Есаулова подожгли, разогнали демонстрацию под лозунгом «Декабристы – первые диссиденты!»

С коммунального телефона известный стукач звонит якобы Сахарову и сообщает о намеченных мероприятиях. Марусиного брата вызывают в Большой Дом, пытаются завербовать, пугая неподобающими связями сестры. Во время репетиции детской сказки из спектакля, посвящённого 50-летию образования Советского Союза Корогодский кричит: – Старых, у вас на лице написаны только городские проблемы!

Однажды после спектакля Маруся застаёт пришедшего в гости невысокого симпатичного человека в чёрном свитере: Лев, доктор, будущий известный сексолог и психотерапевт. Маруся, почуяв новую жертву, в смысле, нового зрителя, хватает томик и с наслаждением читает «Плавание» Бодлера в переводе Цветаевой. Лицо гостя остаётся непроницаемым. Потом выясняется, что он предупредил Юру, что у девушки – по всем симптомам МДП в начальной стадии, и срочно нужно лечиться. Прописал амитриптилин.

ДОКТОР: – Принимали?

– Да, по схеме.

– Помогло?

– Не то слово! Появилось ощущение, что маятник, который раскачивался внутри с неимоверной амплитудой, подобный гигантским качелям, на которых захватывает дух, наконец тяжело завис где-то в центре живота, дав возможность вздохнуть и оглянуться. Как рыбка, носящая с собой свой аквариум, Маруся наблюдала за происходящим как бы из-за стекла, изредка всплывая на поверхность, чтобы произнести короткое бесцветное слово и затем снова погрузиться в свою нирвану. Вдруг голос перестал срываться, и Маруся стала лучше играть.

– А потом?

– А потом, когда терапия закончилась, продолжился прежний бедлам: пьяный астрофизик с компанией ввалился ввечеру, сходу поцеловал Юру в губы и со словами: – «Это была последняя!» – рухнул на семейный диван.

Появились какие-то деньги, и Юра с Марусей совершили первую покупку «в дом» – десять стаканов из небьющегося стекла по двадцать копеек штука. Вечером ожидали гостей. Швейцарская студентка, которую Юра подцепил на филфаке, испекла традиционный открытый пирог: половина с копчёной колбасой, половина с сыром. Комната была чисто убрана, пирог и стаканы стояли на единственном журнальном столике. Гостей было много, пили, танцевали, как водится. Кто-то из гостей спросил: – А правда, стаканы небьющиеся? Решили проверить. Сначала безрезультатно швыряли их в стену, затем догадались кидать их в батарею центрального отопления. Стаканы разлетались на мелкие кубики, что страшно всех веселило. Утром Маруся поднялась с дивана с тяжёлой головой и увидела в густом нерастаявшем табачном тумане апокалиптическую картину: на столике, в остатках недоеденного пирога торчали окурки, весь пол был усыпан битым закалённым стеклом…

Но, тем не менее, быт налаживался, Юре подарили деньги на мебель. Марусе очень хотелось принять участие в меблировке жилья, она пропадала в комиссионке на Марата, оглаживала резные зеркальные шкафы, любовалась тонкими этажерками из бамбука, всё это тогда, в 76-ом, не ценилось народом, переселяющимся в тесные новостройки, стоило копейки…

Но у Юры было собственное представление о комфорте: стенка, как у мамы, письменный стол, а на нём – неизменная пишущая машинка с заправленным чистым листом.

Маруся попросила только: – Можно я сама всё буду раскладывать по полочкам в шкафу?

Бедный Юра! Он так разрывался на части! Он, по сути, был совершенно буржуазен, он мечтал о комфорте и белом БМВ, но богемный образ жизни был навязан ему имиджем писателя из андеграунда, и Юра натужно играл свою роль, покоряя сердца страшненьких швейцарских студенток, впервые увидевших так близко страдающего русского гения.

Маруся была не в теме. Она была занята своим местом в искусстве. Наверное, это было очень несправедливо по отношению к Юре, но восхищения по поводу его творчества она не испытывала, в рот с восторгом не смотрела, равнодушно принимала знаки внимания. Не любила.

Сентябрь 1976

На целый месяц театр приехал на гастроли в Куйбышев. Жара. Песчаный берег Волги. Гостиница «Россия», – внизу – пристань, с которой под «Славянку» уходят речные пароходики. В магазинах – венгерский вермут «Кечкемет». Весь день делать нечего, все развлекаются, как могут, в основном, – пьют. Одни открыто, другие, по выражению Уржумовой – «под одеялом».

Художественный руководитель собирает труппу: – «Устроили тут Мацесту, ширинки расстегнули, бутылки – на стол!» но как уследить за этой распоясавшейся молодостью! Маруся, будучи несвободной, пила вермут в номере одна, читала «Идиота» и, не выдерживая накала страстей Аглаи и Настасьи, иногда швыряла книгу о стену.

Маруся не была очень заботливой женой, и каждый вечер отворачивалась к стене, где на уровне её глаз была наклеена фотография из журнала «Америка» – стая чёрных птиц, догоняющих стаю белых, и надеялась, что в эту ночь просто тихо уйдёт в свои сны. Ну что делать? Любовь – это запахи. Никто до сих пор не разгадал загадку этой химии.

Иногда случались и скандалы по этому поводу. Однажды, конечно в присутствии многочисленных друзей, Гальперин бегал за Марусей с тупым столовым ножом в руке с криком: – «Ты не досталась мне, так не доставайся же никому!»

Юра страдал и жаловался другу – будущему сексологу, который укреплялся во мнении, что Маруся – стерва. Может, так оно и было, может, так оно и есть, ведь если ты – стерва, то это – неотъемлемая часть твоего образа жизни, основа твоих отношений с людьми.

А ещё – как-то Маруся вопила по какому-то поводу, как капризный ребёнок. Юре захотелось, чтобы стало тихо. Он взял Марусю за горло и немножко придушил. Когда дыхания почти не стало, Маруся спокойно подумала: «А, вот оно как будет!» – и затихла. Может быть, именно это и спасло и её, и Гальперина. Синяки на шее потом долго не проходили.

ДОКТОР: – Детский сад какой-то!

Марусю опять отправили избавляться от ребёнка, а вскоре поставили перед фактом: у Гальперина серьёзные отношения со швейцаркой, он собирается жениться, получить гражданство и стать вторым Набоковым, и Марусе пора возвращаться к папе.

Все слова о любви… Можно было бы хотя бы комнату оставить… она вернулась в собственность государства, а Маруся так и не обрела независимости…

«На помойке ты родилась, на помойке и помрёшь!» – кричал будущий Набоков.

Маруся вернулась в свою Ульянку. И просто поплыла по течению дальше.

ДОКТОР: – Вы не пытались уже как-то включить мозги? Ведь вы наступали на одни и те же грабли?

– И Марусе предстояло ещё не раз наступить на них. А что было делать? Она совсем не могла врать и приспосабливаться. Всё всегда было написано на её лице, а душа не терпела никакой фальши. Называйте это как хотите: завышенная самооценка, гордыня… Всё это пустые слова, когда всё нутро восстаёт и не позволяет поступиться ни каплей своего достоинства.

ДОКТОР: – В чём разница между больным самолюбием и достоинством?

– Артистов без больного самолюбия нет. Оно болит, когда тебе делают справедливые замечания, критикуют твою работу. А достоинство страдает, когда оскорбляют несправедливо, ни за что, и это может касаться вовсе не тебя лично.

Скажу больше, если бы не Невидимый Друг, Маруся вполне могла бы закончить свою жизнь на помойке, как и предрекал Гальперин, или на панели, как говорил однокурсник Ларин, который умер не старым человеком от пьянки и наркотиков. (Не судите!) Но и там Маруся осталась бы собой! Вернёмся.