Мемуры на руинах (Жизнь актрисы в письмах и дневниках)

1968 ГОД

Удивительно, но родители отпустили Марусю в ТЮТовский лагерь. Может, это было дешевле, чем где-то ещё, лагерь-то был трудовой: полдня прополки на совхозных полях, вечером – репетиции.

Коробицыно. Знать, что пик твоего счастья остался там, летом 68-го, и дальше скользить всю жизнь по наклонной вниз…

Есть ещё один тютовец, с которым знакомы больше пятидесяти лет, – Дубровский, мастер афоризмов, сказал: ТЮТ, это как небоскрёб без лифта вниз, ты поднимаешься наверх и,.. шагаешь в пустоту.

Никто лучше не мог объяснить того, что слишком многие из этого поколения 1О-го-12-го сезонов безвременно ушли.

Коробицыно. У нас уже сложился наш узкий масонский круг со своим языком, понятным только нам, со своими ритуалами: Гуга, Гуся, Маруся, и приезжающие Соля, Абраша и Колесо. Сергеич приезжал редко – поступал на ХимФак, а когда приезжал, отказывался играть в наши игры: – «Самая лучшая сказка – жизнь!» сказал он, сильно потеряв в глазах Маруси.

Это, видимо, была реакция на то, что наши символы были бесконечно упадочными, почему-то близкими Серебряному веку:

– К надгробью сказки, к белым плитам я принесу тебе из сада букет увядших маргариток, – писала пролетарская дочь Гуся.

Гуга оказалась обладательницей настоящего сокровища: сборника Аполлинэра:

Марусю разрывали эмоции. Много лет спустя Сазонов встретил её в кафетерии и сказал: – У меня до сих пор перед глазами стоит, как ты танцуешь в грозу на теннисном столе!

В этом танце было всё – ожидание прекрасного будущего, одиночество, невозможность выразить иначе бушующие внутри страсти, желание публичного явления.

Соля – солнышко, Колесо – «А вы знаете, что на, а вы знаете, что не, а вы знаете, что бе… – Что на небе вместо солнца скоро будет колесо?…»

Видимо, мы в нашем кругу были очень высокомерны, всех остальных считали «пионерами», позволяли себе непозволительное в лагере.

Но как было не сбежать после отбоя в поля ржи, когда белая ночь и спать невозможно?

Как не позволить себе сигаретку без фильтра, тайком кем-то принесённую?

Однажды Гуга задумала операцию «Слоны ушли на водопой». Сговорились с несколькими мальчишками, на рассвете ушли из лагеря, пошли по дороге до озера. То озеро для меня – самое красивое в жизни. На другом берегу – ели, как в иллюстрациях Конашевича к детским сказкам, из-за низ едва пробиваются лучи, а по чёрной, недвижимой глади озера клочья тумана, разбегаясь, взлетают, как по взлётной полосе самолёты.

Даже ТЮТовская дисциплина нас тяготила. Как хотелось свободы! А слухи ходили о танках в Праге.

О, моё Коробицыно! Тогда маленький посёлок вокруг птицефабрики на полях которой мы и потели. Но когда шли по дороге, распевая твисты и рок – н -роллы старших товарищей, вокруг величественно сияла наша «Швейцария» с горами и озёрами, почти нетронутая, чистая, девственная.

На кухне дежурили по очереди. Огромная плита, тётенька, обучающая накормить ораву в сто человек. Сырники – это мы научились на раз. Трудно было потрошить цыплят с фабрики, нутро их было ещё тёплым, сохраняющим остаток жизни… а потом видеть в бульоне пёрышки… От куриного бульона отвратило на много лет.

Ах, папа! Знал бы ты! Прелестное письмо, но ко всем, ко всем в этот родительский день приехали родственники! Ко всем приехали. К Гуге приехала Марьяна, а Маруся знала, что к ней никто не приедет, и поэтому заранее записалась на дежурство на кухне. Она одна знала, что никому уже не нужна.

Марусю выбрали бригадиром, одну из четырёх бригадиров, входящих в Совет. Вот тут всё, заложенное тобой, папа, и проявилось! Хотя, зачем перекладывать вину… Маруся не смогла поднять свою бригаду на ударный труд на полях, слишком далеки от коллективного труда были её помыслы, разозлилась, даже кого-то назвала – «людишками», что было в этом идеальном обществе «равных» непозволительно.

Что делать, весь узкий круг, в который входила Маруся, не считал себя равным остальным, но никого из них не избрали лидером, никого Рудольф Кац не вывел в своей пьесе под именем Маши Горящих.(Хотя он же впервые и произнёс это страшное слово, ставшее проклятьем всей жизни: эгоцентрик!)Одна Маруся оказалась как под лупой. Было собрание. Марусю клеймили всенародно. Почему-то, больнее всего были доносы тех, кто до этого пресмыкался: – «Я видела, как ночью она шла в туалет и остановилась, и долго смотрела на закат»… Эх, Фелюля!

Разбирательство было долгим, впервые Маруся прошла через товарищеский суд, когда он закончился, рванулась бежать, но куда? – без денег, ночью… спряталась в кустах, долго перебирала варианты: повеситься? Броситься под поезд? Часа через два, измотанная эмоциями, замёрзшая, тихо пробралась в палату, где все уже спали. Дверь приоткрылась, Сазонов убедился, что ребёнок на месте и тихо ушёл.

Заканчивалось лето. Вечером лагерь как всегда, был построен на «линейку», а над самыми головами с шипеньем пролетали сияющие метеориты. Такого «звёздного дождя» в жизни Маруси тоже больше не было.

Начался последний учебный год, и Марусе категорически запретили ходить в ТЮТ. Она так ничего и не сыграла, но запретная, уже разожжённая страсть к лицедейству сжигала изнутри. При любой возможности Маруся срывалась к своим друзьям, которые были главным в её жизни.

Новый год решили встретить вместе. Сергеич должен был быть там. Мама тоже готовилась к Новому году, и даже, кажется, сумела запечь гуся, но атмосфера в семье была вовсе не праздничной. Отец молчал, кривился, что-то гнетущее висело над семьёй. Маруся заранее пыталась отпроситься, затем стала настаивать, ей хотелось туда, где её настоящие родные по духу. Отец не выдержал и вдруг сорвался: – Ты взрослая девка, у тебя – менструация! (Маруся до сих пор не может слышать это слово, а тогда оно резануло, как ножом), не хватало ещё, чтобы ты в подоле принесла!

Это было слишком. Вдруг прорвалась истинная мужицкая природа, слетела маска умного ироничного интеллигента, каким Маруся считала своего отца, и которым он никогда не был. Маруся огляделась: как уныло, опять не будет чуда! Тогда зачем?

– Я пойду спать. – Было около одиннадцати.

– Тогда прими снотворное, – сказала добрая мама.

Картинка, достойная описания: в одной комнате четверо, бабушкина кровать, на которой спит Маруся – у дверей, на самом проходе, отгороженная наполовину старым советским сервантом, в котором у папы – запас люминала. Семейство сидит за столом у окна, а Маруся поглощает люминал, закусывая конфетами «антракт». Мама просит маленького брата: – Посмотри, что она там делает? (Как будто мать и дочь разделяют километры или непроходимые стены). – Конфеты ест, – говорит брат.

Семейство опомнилось только в два часа следующего дня, когда на губах у Маруси выступила зелёная пена. Откачали.

Весной семья получила ордер на новую квартиру на улице Солдата Корзуна. Рядом с новым домом осталась полоса нетронутого леса. В мае после дождя Маруся пробежала через этот лес и влетела в дом, задыхаясь от счастья: – Папа! Папа! Как там,.. Какой воздух!

– Вот и напиши стихи в духе твоего любимого Превера; Весной просыпается природа, расцветают цветы и в свежих могилах заводятся черви.

Маруся согнулась, как от удара в живот: – За что?

– Это я к тому, что было бы, если бы мы тебя весной схоронили.

Школу Маруся закончила, как и положено: с тройками по математике, физике и химии и пятёрками по гуманитарным предметам.

Принципиально Маруся не читала ничего, что было положено по программе. Но когда на восьмом году обучения весь класс дружно взбунтовался против учительницы русского и литературы, которая говорила, что сакля – то же самое, что аул, не явился на её урок, а рванул на Невский смотреть фильм «Старики на уборке хмеля», был наказан, но своего добился, в школе появился учитель Марин, фронтовик, хранящий в своём теле осколки, а в душе – бунтарство много повидавшего человека. С ним Марусе было очень легко: можно было не читать «Что делать», ухватить какой-нибудь один тезис, развести вокруг него полемику, на которую пожилой учитель так легко ловился, что потом и на переменке хватал Марусю за локоть и продолжал дискуссию. Этот трюк Маруся так отработала, что потом и в институте пользовалась им с такими асами, как Чирва и Гительман. Кстати, когда обнаружилось, что Марин – алкоголик, из школы его выгнали, но он предложил Марусе написать совместную книгу о ком-то из партийных деятелей. (Марин и Марина – вот, что будет на обложке, здорово?) Марусин вклад в это произведение заключался в переписывании фактов биографии деятеля, что требовало многочасового просиживания в Публичке. Маруся взялась, но, естественно, бросила, потому что уже была захвачена другим потоком. Так вот, в ночь перед экзаменом Маруся напилась кофе и обложилась книгами, но, к несчастью, начала с «Обломова», от которого до утра уже не оторвалась. Сочинение с испугу написала в стихах на тему «Моя встреча с Пушкиным». Получила «Отлично».

Экзамен по французскому тоже прошёл легко: никто не донимал грамматикой, любимая Ленора Яковлевна просто попросила прочесть наизусть то, что мы учили, выслушала, явно получая удовольствие, и поставила пятёрку. (Что бы я делала, если бы родилась на пятьдесят лет позже с этим ЕГЭ?)

Мама сшила выпускное платье из самого дешёвого материала. Марусе не понравилось. Из крохотного отрезка дедерона, подаренного тётей, она соорудила себе что-то предельно короткое и бесформенное. Но в парикмахерскую пошла, как и все одноклассницы. Её длинные волосы долго начёсывали, сооружая на голове башню, закреплённую миллионом «неведимок», затем опустили на глаза чёлку и залили всё это мебельным лаком. Маруся ужаснулась и стала всё это разбирать, но башня была создана на века, поэтому на выпускной Маруся явилась с чем-то невообразимым на голове, вроде развалин старой крепости.

Накануне выпускного классная руководительница Елена Сергеевна позвала всех к себе домой. Она была потрясающей классной: водила с мужем-альпинистом детей в походы, а потом и в горы. Альпинистская романтика, очень особенные песни так сплачивают! Только Маруся опять-таки, была маргиналом: формально – из-за язвы, на самом деле, из-за нищеты, Маруся и мечтать не могла ни о каких походах. Будем справедливы: этот класс однажды чуть было не расформировали, потому что в нём не было достаточного процента пролетарских детей, слава Богу, обошлось! Родители моих одноклассников в основном – «плавали», а значит, у кого-то появлялись первые шариковые ручки, первые колготки, одевались, в основном, прилично, но всё прятала обязательная форма: коричневое платье с белым воротничком и чёрный фартук, как у гимназисток. Поэтому разницы в достатке родителей мы не замечали: все были равны и встречались не по одёжке.

От Елены Сергеевны с угла Кировского и ул.Попова шли пешком. Шли всю белую ночь через весь город. По улице Писарева, где Марусю зачали, шла поливальная машина. Маруся ещё не видела фильмов Хуциева, но романтизм шестидесятников почему-то был у неё в крови, она гордо шагнула под сверкающую радугой струю воды, и её с ног до головы усыпало грязным песком, смытым с асфальта.

Прошли Нарвские ворота, ряды одноклассников редели, один был бы не прочь проводить Марусю до дома, но она, от переживаний закурила, дальше, ещё километров десять до улицы Солдата Корзуна шла одна.

Сам выпускной вечер стал катастрофой. Ну, потому что, если Новый год – то как в «Карнавальной ночи», если выпускной – то как… ну не помню, в общем, они идут шеренгой в белых фартуках по набережной Невы и поют что-то лирическое и обнадёживающее. А тут… Шесть мальчиков на шестнадцать девочек, никакого тебе прощального вальса. Какая-то толкотня… На Неве – пошлятина: первое представление «Алых парусов», – Ассоль! – Капитан Грей ждёт тебя! В Лебяжьей канавке плавают хорошо отпраздновавшие. Маруся бежала в слезах. (Да! уже заметно, что Маруся была только в двух состояниях: либо в восторге, либо – в слезах!)

Куда? К Колесу! У него на Таврической был выход на крышу, а там было плоская площадка. Видно было очень далеко: сразу несколько разведённых мостов и восход, незабываемый восход над Невой!

А потом Маруся поступила к Корогодскому.

Учёба занимала всё время, но связь с «кругом избранных» продолжалась ещё много лет. Соля женился на Гусе. Правда, этому предшествовал «декадентский» эпизод, когда Гуся пыталась повеситься в подвенечном платье. Но – обошлось. Двое детей и вполне себе реалистичное, лишённое иллюзий существование, в котором Гуся, как ведущая, не лишала себя, женскиих радостей, да кто ж осудит столь рано оказавшуюся за мужем женщину? Отличились оба тем, что втянули бывших друзей в откровенную «Пирамиду». С тех пор многие с ними не здороваются.

Колесо стал режиссёром, играл и ставил в провинции. Менял жён, охмуряя их своим поэтическим детским лепетом. Единственный, ставил пьесы Каца, один из многих, что пытались, но… слава Богу! Жив ещё.

Гуга перестала писать стихи и потихоньку всё больше стала похожа на свою очень практичную маму. Когда Эсфирь Исаевна вернулась в Ленинград, она тут же нашла направление своей кипучей энергии: достав из огромного шкафа старые наряды, стала перешивать из них дочерям что-то невообразимое и невозможное к употреблению. Жаль, не дожила она до эпохи Васильева, он бы, наверное, оценил дизайн. Квартиру она тоже стала перестраивать, делая из кухни комнату для Гуги. Когда провели новую вентиляцию, с гордостью сказала Марусе: – Смотри, какая вентиляция – человека выносит! Правда, в Гуге нет материнского размаха.

Но, может, и правда, хватит отдавать дань безумию, его было с избытком в нашей молодости.

Маруся познакомила Гугу с художником Окунем, который жил от неё через дом. Окунь к Гуге зачастил. Куда-то они вдвоём рванули в заповедные места, после чего Саша написал м. б. одну из лучших своих картин: «Невеста» – На золотистом фоне девочка в фате, которая то ли снимает, то ли надевает обручальное кольцо… Потом – очередной эмоциональный всплеск, – и картину режут ножом… Потом заклеивают и преподносят тому же хирургу Зельдовичу, что лечил Марусину и Саши Окуня, впоследствии, маму.

Кто бы подумал на Земле Обетованной, на что в своё время был способен этот очень успешный, ироничный и уравновешенный художник! С ведьмой встретился. Но ноги унёс вовремя. Надёжная жена спасла.

Сергеич… Его страшная смерть стала для нас для всех шоком. Хотя… Мы все как-то самоустранились. Ну да, он поступил на химфак, потом неожиданно ушёл в армию, потом вернулся, потом работал дворником на Вознесенском проспекте, ему тогда помогали, к нему приходили. Маруся с ним переписывалась, пока он был в армии, письма сохранились, в них нет ничего замечательного, просто товарищеская поддержка. Потом Сергеич женился на ТЮТовке из очень хорошей семьи. Почему-то не сложилось. Однажды Гуся с Солей пригласили старых друзей. Сергеич пришёл, выпил, ушёл на кухню, на кухне раздался грохот упавшего тела. Гуся сказала брезгливо: – ну вот, опять…

Маруся, занятая своими делами, не знала, что Сергеич спился. Да и поверить в это было трудно: железный Сергеич! Почему? Никто не знает. Может, ферменты, справляющиеся с алкоголем, не вырабатывались. Такое бывает. Но дело не в этом. Мало ли у кого плохо с ферментами. Это для докторов. Дело в другом. Его мама умерла, а папа снова женился, и Коля стал никому не нужен, со всеми своими незаурядными мозгами. И – главная проблема питерских мальчиков и девочек – отсутствие жилплощади. Провинциалы поселялись в общежитиях, а потом получали свои законные восемь-десять квадратных метров. С этого можно было начинать! Мы, Питерские, живущие под родительской фамилией, ни на что права не имели. Девочки без собственного жилья не рассматривались в качестве невест, мальчикам было намного хуже. Создать семью, будучи в полной зависимости от жены и её родителей? Как это? Сергеич – с детства лидер, вдруг оказывается никем, человеком, не способным завести и обеспечить ?… Говорят, что и в армию он пошёл, потому что не имел права на общежитие, а жить было негде. А ещё идеализм, максимализм, ну, наш полный набор, неумение идти на компромиссы, ловчить, выгадывать… Бросился под электричку, гроб не открывали. На поминках делали общую фотографию, на которой, залив горе, все уже улыбались. Только Абраша на балконе рассказывал Марусе то, что знал о последних днях Сергеича, и ещё иногда на балкон выходила никому не интересная последняя его женщина, та, которая любила, пыталась спасти и больше всех не могла смириться с потерей.

АБРАША

Он был среди нас, как не от мира сего: всегда любящий, всегда понимающий, прощающий… У него были идеи, которые иногда удавалось воплотить, но тут же находились те, кто эти идеи присваивал, даже самые близкие, включая жену, которая всем ему была обязана, поднялась, обворовав очередного своего шефа, и с презрением давала работу уже уставшему бывшему мужу, который, как всегда, был талантлив. Вечная история: деловитые и наглые используют талантливых нестяжателей… Но в рамках одной семьи… Когда и ребёнок общий…Абраша не боролся за свои права, говорил – да ладно!.. и выпивал. Как и многих, водка примиряла его с миром. Он умер легко и красиво: вошёл в прохладную реку, поплыл, вздрогнул и пошёл на дно…

ДУБРОВСКИЙ

Маруся увидела его впервые в аккуратненьком пальто с каракулевым воротником – мальчик из хорошей семьи. В юности был любвеобилен, первым женился, первым стал отцом. В «Муху» не поступил, стал завсегдатаем «Сайгона», бродил по городу, философствовал, искал смысл жизни, то пробовал наркотики, попав в компанию какого-то таинственного «Солнышка», то изучал японскую культуру. Без работы, почти без денег, он как-то вполне комфортно существовал, время от времени поселяясь к кому-нибудь из друзей, становясь как бы членом семьи. От жены ушёл, чувствовал себя свободным и независимым, что было несложно, поскольку родители продолжали содержать взрослого сына.

ПИСЬМО

ДОКТОР: – Ну, просто Захер-Мазох!

– Да нет, конечно. Дубровский любил себя, и все эти выкрутасы, полагаю, были только развлечением его бессонных ночей, или, в самом деле, вызваны каким-то лёгким наркотиком. И, конечно, никакой такой роковой ночи с Марусей не было.

Потом он любил Гугу, потом ещё кого-то… Потом женился на Марусиной подруге, родил сына и влюбляться перестал. Про Марусю однажды сказал: – «Ну, надо же, тут сидит целое благородное собрание – никому не даст! И вдруг появляется какой-то мизерабль…!»

«Хиппы запоздалые», – тоже его выражение. В уникальном сборнике рассказов о «Сайгоне», – очень хороший его рассказ.

С годами Вова остепенился, закрылся в себе, стал жить один, и по собственному его выражению, «стремиться к форме шара». По ночам он делал вещицы из кожи и дерева, тщательно отполированные пепельницы из кап, деревянные ювелирные изделия, стал уникальным мастером. Днём он разъезжает на велосипеде, непрерывно слушая музыку, ещё больше отгораживающую его от мира, который, похоже, ему только мешает. Теперь Маруся страшно его раздражает, он, извиняясь, объясняет, что не терпит «Тельцов».

Друзей, которых он любил, почти не осталось.

У каждого свой ТЮТ. Я не претендую на объективное мнение. Я говорю только о том своём поколении 50 -53 г. г. которое, почему-то не нашло себе места в этом мире. Можно назвать ещё несколько фамилий безвременно ушедших ровесников. Думаю, что прав был Дубровский: мы пытались жить в идеальном мире, и все наши иллюзии были жесточайшим образом разбиты реальностью.