Наши за границей

Театр с выпивкой

Театр египтян и арабов, в который вошли Николай Иванович и Глафира Семеновна, был маленький театр-балаган, выстроенный только на время выставки, с потолком, подбитым крашеной парусиной, с занавесом из зеленой шерстяной материи. Размещенные перед сценой стулья стояли около барьеров, составляющих из себя как бы узенькие столы, на которые зритель мог ставить бутылки, стаканы, чашки. Немногочисленная публика сидела, курила и пила: кто пиво, кто вино, кто кофе с коньяком. Английский язык слышался во всех углах. Англичане пили по большей части херес, потягивая его через соломинки и закусывая сэндвичами. Представление еще не начиналось. По рядам шнырял мальчик в блузе и продавал программы спектакля, без умолку треща и рассказывая содержание предстоящего представления. Бродили лакеи, подлетавшие к каждому из входящих зрителей с предложением чего-нибудь выпить. Один из лакеев был для чего-то в красных туфлях без задников и в простом халате из дешевой тармаламы, точь-в-точь в таком, какие у нас по дворам продают татары. Голова его была обвита полотенцем с красными концами, что изображало чалму.

— Батюшки! Да это не театр. Здесь все пьют и курят в зале, — сказала Глафира Семеновна.

— Театр, театр, но только с выпивкой. Ничего не значит… Это-то и хорошо. Сейчас мы и себе спросим чего-нибудь выпить, — заговорил Николай Иванович, увидал халатника и воскликнул: — Глаша! Смотри-ка, какой ряженый разгуливает! В нашем, русском, халате и банном полотенце на голове. Почтенный! Ты из бани, что ли? Так кстати бы уж веничек захватил.

— Plaît-il, monsieur? — подскочил к нему халатник, поняв, что о нем идет речь, и взмахнул салфеткой, перекладывая ее из руки в руку. — Que désirez-vous, monsieur? Un café, un bok?

Николай Иванович посмотрел на него в упор и расхохотался.

— В какой бане парился-то: в Воронинской или в Целибеевской? — задал ему он вопрос.

Лакей, думая, что его спрашивают о костюме, ответил по-французски:

— Это костюм одного из племен, живущих в Египте.

Наши герои, разумеется, не поняли его ответа. Николай Иванович, однако, продолжал хохотать и спрашивать по-русски:

— Как пар сегодня? Ладно ли веничком нахлестался? Вот шут гороховый! Вздумал же вырядиться в такой наряд.

— Да что ты с ним по-русски-то разговариваешь? Ведь он все равно ничего не понимает! — остановила мужа Глафира Семеновна.

— А ты переведи. Ведь про баню-то, наверное, должна знать по-французски. Да и про веник тоже.

— Ты спрашивай, спрашивай, что тебе надо выпить-то.

— Café, congac, bok? Qu’est-ce que vous désirez, monsieur? — повторил свой вопрос лакей.

— Гляс. Аве ву гляс? Апорте гляс. Компрене ву? — сказала Глафира Семеновна.

— Oh, oui, madame. Vous recevez tout de suite. Et vous, monsieur?

— Кафе нуар и коньяк, — дал ответ Николай Иванович. Лакей, шлепая туфлями, побежал исполнять требуемое.

Супруги сели. Вскоре раздвинулся занавес и стали выходить на сцену актеры. Вышли два усача, одетые во все белое, поговорили на гортанном наречии и стали махать друг на друга саблями. Помахали и ушли за кулисы. Вышли три музыканта в халатах и босые. Один был с бубном, два других с тростниковыми флейтами. Они остановились перед рампой и затянули что-то очень тоскливое с мерным пристукиванием в бубен и его деревянный обруч.

— Игра-то из панихидной оперы, — заметил Николай Иванович.

— Тоска, — отвечала Глафира Семеновна и даже зевнула. — Уж выбрали тоже представление!

— Да ведь ты же увидала театр и указала.

— Нет, не я, а ты.

Они заспорили.

— Погоди, кофейку с коньячком выпьем, так, может быть, будет и повеселее, — сказал Николай Иванович, приступая к поданной ему чашке черного кофе и к графинчику коньяку, отпил полчашки кофе и долил коньяком.

Лакей в халате покосился и улыбнулся, видя, что содержимое маленького графинчика исчезло почти наполовину.

Представление шло. Музыканты продолжали тянуть заунывную песню. Им откликнулись из-за кулис женские голоса, и вскоре вышли на сцену четыре женщины в пестрых юбках, без корсажей, но с особыми нагрудниками, прикрывающими грудь. Они были босые, шли обнявшись и пели.

— Какой же это арабский театр! — воскликнул Николай Иванович. — Все люди белые. И актрисы белые, и актеры белые, и музыканты белые. Ведь это же надувательство! Хоть бы черной краской хари вымазали, чтобы на арабов-то походить, а и того нет.

— Да, да… А между тем у входа француз в красной куртке кричал, что замечательное что-то ремаркабль, — отвечала Глафира Семеновна. — Разве то, что талии-то у женщин голые… Так ведь это только на мужской вкус.

— Только не на мой. Уж я считаю, ежели оголяться…

— Молчи, срамник! — строго крикнула на мужа жена.

Продолжая петь, женщины сели в глубине сцены, поджав под себя ноги; опустились и музыканты около них на пол, вернулись два усача с саблями и тоже поместились тут же. Музыка и пение продолжались. Два усача тоже пели и похлопывали в такт в ладоши. Выплыла негритянка, старая, губастая, толстая, также босая и с голой талией. Она именно выплыла из-за кулис, держась прямо, как палка, и, остановившись против рампы, начала в такт под музыку делать животом и бедрами движения взад и вперед. Живот так и ходил у ней ходуном, между тем как голова, шея и руки находились без движения, в абсолютном спокойствии. Опущенные, как плети, руки, впрочем, перебирали кастаньеты.

— Фу, какая мерзость. Что это она животом-то делает? — проговорила Глафира Семеновна и даже отвернулась.

— Да насчет живота-то пес с ней, а только все-таки уж это хоть настоящая черная арабка, так и то хорошо, — отвечал Николай Иванович.

— Danse de ventre… Illustre danse de ventre…[17] — отрекомендовал супругам стоявший около них слуга в халате.

За негритянкой следовала белая женщина. Она продолжала тот же танец, но пошла далее. Дабы показать, что у нее шевелятся только живот и бедра, а верхние части тела остаются в полнейшей неподвижности, она взяла принесенные ей три бутылки с вставленными в них зажженными свечами, одну из этих бутылок поставила себе на голову, другие взяла в руки и, вперед животом и бедрами, ходила по всей сцене, садилась на пол, даже полуложилась и ни разу не уронила свечей.

— C’est le chef-d’œuvre…[18] — отрекомендовал лакей.

Глафира Семеновна плюнула.

— Фу, какая гадость! Фу, какая пошлость! Домой! Домой! — воскликнула она, поднимаясь с места.

— Да дай, душенька, до конца-то… — начал было Николай Иванович.

— Довольно! Сейчас собирайся.

— Позволь хоть коньяк-то допить и рассчитаться…

Он ухнул в пустую чашку все содержимое графинчика и выпил. Стоящий около него лакей в халате даже вздрогнул и невольно воскликнул:

— Monsieur…

Ему в первый раз пришлось видеть, чтобы посетитель мог выпить целый графинчик коньяку, хотя графинчик был и очень маленький.

— Комбьян? Получи за все! — воскликнул Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету и, рассчитавшись, направился к выходу с Глафирой Семеновной, все еще продолжавшей плевать и говорить:

— И это называется театр! Гадость, мерзость, пошлость! Тьфу!