Наши за границей

Чем проще, тем лучше

По афишке представление в театре «Эдем» было назначено в восемь часов. Супруги подъехали к театру без четверти восемь, но подъезд театра был еще даже и не освещен, хотя около подъезда уже толпилась публика и разгуливал городовой, попыхивая тоненькой папироской caporal. Николай Иванович толкнулся в двери — двери были заперты.

— Кеске се? Уж не отменили ли представление? — обратился он к жене.

— Да почем же я знаю! — отвечала Глафира Семеновна.

— Так спроси у городового.

— Как я спрошу, если я по-французски театральных слов не знаю? Впрочем, около театра толпится публика, стало быть, не отменили.

— А может быть, она и зря толпится. Ведь вот мы толпимся, ничего не зная.

Входных дверей было три. Николай Иванович подошел к другой двери, попробовал ее отворить и стал стучать кулаком. Из-за дверей послышался мужской голос:

— Ou’est-ce que vous faites là? Ne faites pas de bêtises.

— Fermé, monsieur, fermé… — послышалось со всех сторон.

— Знаю, что ферме, да пуркуа ферме?

— On ouvre toujours à huit heures et quatr. Il faut attendre… — отвечал городовой.

— В восемь с четвертью отворяют, — перевела Глафира Семеновна.

— Как в восемь с четвертью?! На афише сказано, что представление в восемь часов, а отворяют в восемь с четвертью! Мудрено что-то.

— Городовой говорит. Я с его слов тебе отвечаю. Но странное дело, что у подъезда жандармов нет и всего только один городовой стоит.

Пришлось дожидаться на улице, что было очень неприятно, так как пошел дождь, а Глафира Семеновна была в нарядном шелковом платье, в светлых перчатках, в хорошей ажурной шляпке с цветами. Николай Иванович раскрыл над ней зонтик и бранился.

— Вот безобразие-то! Приехали за четверть часа до представления, а еще и в театр не пускают, — говорил он и прибавил: — Да нет ли тут какого-нибудь другого подъезда? Может быть, это подъезд для галереи, для дешевых мест? Глаша, ты бы спросила у городового.

— Пе тетр иль я эн отр порте? — обратилась Глафира Семеновна к городовому, но получила отрицательный ответ и передала об этом мужу.

— Странно, что даже на извозчиках никто не подъезжает, — продолжал удивляться Николай Иванович.

Публика, являющаяся пешком и под зонтиками, все прибывала и прибывала. Мужчины являлись с засученными снизу, у щиколоток ног, брюками. Те, которые явились к театру до дождя, принялись также засучивать брюки. Все старались встать под небольшой навес подъезда, а потому теснота усиливалась.

— Береги бриллиантовую брошку, Глаша, а то как бы не слизнули, — заметил жене Николай Иванович.

Стоящий около него пожилой человек в черной поярковой шляпе и с маленькими бакенбардами петербургских чиновников улыбнулся на эти слова и проговорил по-русски:

— Посоветуйте также вашей супруге и карманы беречь. Здесь, в Париже, множество карманников.

— Батюшки! Вы русский? — радостно воскликнул Николай Иванович. — Очень приятно, очень приятно. Глаша, русский… Представьте, у меня даже сердце чуяло, что вы русский.

— Может быть, потому, что курю русскую папиросу фабрики Богданова с изображением орла на мундштуке? — спросил бакенбардист, показывая папиросу.

— Да нет же, нет… Я не только что орла, я даже и папиросы-то у вас не заметил. Просто лицо ваше мне почему-то показалось русским. Знаете… эдакий облик… Позвольте отрекомендоваться: Николай Иванович Иванов, петербургский купец, а это жена моя. Господи, как приятно с русским человеком за границей встретиться!

И Николай Иванович, схватив бакенбардиста за руку, радостно потряс ее. Тот в свою очередь отрекомендовался:

— Коллежский советник Сергей Степанович Передрягин, — произнес он.

— Вот, вот… Лицо-то мне ваше именно и показалось коллежским. Знаете, такой вид основательный и солидный. Ведь здесь французы — что! Мелочь, народ без всякой солидности. А уж порядки у них, так это черт знает что такое!.. Вот хоть бы то, что в восемь часов назначено представление в театре, а еще театр не отворен и даже подъезд не освещен, хотя теперь уже без пяти минут восемь.

— Да, да. Это у них везде так. Такой обычай, что отворяют только перед самым началом представления. Газ берегут, — отвечал бакенбардист.

— Да ведь уж теперь перед самым представлением и есть! Скоро восемь.

— Объявляют в восемь, а начинают около половины девятого.

— Как! Еще полчаса ждать? Да ведь у меня жена вся промокнет. Она вон во все лучшее вырядилась.

— Напрасно. Здесь в театрах не щеголяют нарядами. Чем проще, тем лучше.

— Так где же щеголяют-то?

— Да как вам сказать… Ну, на скачках… Пожалуй, и в театре, но только в театре Большой Оперы.

В это время блеснул яркий свет и осветились электрические фонари у подъезда.

— Ну, слава богу… — проговорил Николай Иванович. — Пожалуй, скоро и в театр впустят.

— Да, теперь минут через десять впустят. Здесь нужно приезжать непременно к самому началу, даже еще несколько минут опоздать против назначенного часа — вот тогда будет в самый раз. Я уж это испытал. Но сегодня обедал в ресторане на выставке, решил в театр прогуляться пешком, время не рассчитал — и вот пришлось дожидаться, — рассказывал бакенбардист.

Наконец двери отворились, и публика хлынула в подъезд.

— Вы где сидите? — спрашивал Николай Иванович бакенбардиста.

— В креслах балкона.

— Ах, какая жалость, что не вместе! А мы в креслах внизу. Земляк! Земляк! Хоть бы нам поужинать сегодня как-нибудь вместе. Нельзя ли в фойе увидеться, чтобы как-нибудь сговориться?

— Хорошо, хорошо.

Бакенбардист стал подниматься на лестницу.