Наши за границей

Телячья голова из черепахи

Позавтракать супругам удалось на этот раз довольно плотно. Они нашли на выставке ресторан, где на зеркальных стеклах было написано золотыми буквами: «Déjeuner 4 frc».

Глафира Семеновна прочитала надпись и тотчас же сообщила мужу:

— Вот завтрак за четыре франка.

— Четыре четвертака по тридцать восемь копеек… Ведь это, матушка, по курсу-то рубль и пятьдесят две… — рассчитывал Николай Иванович и прибавил: — Ну да зайдем.

Они зашли. Поданы были: редиска с маслом, рыба под белым соусом, телячья голова с черносливом, зеленый горошек, пулярка с салатом ромен, виноград с грушами, сыр и кофе. Ко всему этому было прибавлено два маленьких графинчика красного вина. Над рыбой Глафира Семеновна несколько призадумалась: есть ли ее или нет… «А вдруг вместо рыбы-то лягушка?» — мелькнуло у нее в голове. Она расковыряла рыбу вилкой, осмотрела ее со всех сторон и, после тщательного исследования, не найдя ножек, стала кушать. Такой же осмотр был произведен и над телячьей головой.

— Я знаю, что это телячья голова, потому в карте написано «тет де во», но ведь вместо головы-то можно бог знает что подсунуть, — говорила Глафира Семеновна мужу.

— Очень просто, — отвечал Николай Иванович. — Был у нас раз обед парадный в Петербурге. Славянских братьев как-то мы кормили во французском ресторане. Подали суп. Вижу, в супе плавает кусочек студня из телячьей головы, — я и съел. Ничего, вкусно, только перчило очень. А рядом со мной сидел Иван Иваныч Анчевский. На еду он первая пройдоха. Только для того и по Европе ездил, чтобы разные разности жрать. Крокодилов маринованных едал, не только что лягушек; суп из змеиных яиц трескал.

— Не говори, не говори! — замахала Глафира Семеновна и сморщилась.

— Да ведь от слова ничего не сделается. Ну, так вот Иван Иваныч увидал, что я кусок из супа съел, да и говорит: «Понравилась ли вам черепаха? Не правда ли, какая прелесть!» Я так и рот разинул. Слюна начала у меня бить. Замутило. Однако удержался. Надо цивилизацию поддержать. «Ничего, — говорю, — аппетитно». А какое аппетитно! У самого даже глаза начало косить…

— В таком разе лучше не есть голову, — отвечала Глафира Семеновна и отодвинула от себя тарелку.

Николай Иванович ел и говорил:

— Голова, положительно телячья голова. Вот у меня даже кусок уха попался.

— Да ведь ухо-то и у черепахи есть.

— Нет, нет. Черепаха без ушей. У нас в рыночном трактире стеклянный садок для рыбы есть, и горка из камней посредине, а на горке черепаха в камнях живет, так та совсем без ушей, — рассказывал жене Николай Иванович и прибавил: — Этот Иван Иваныч Анчевский, Глаша, удивительный человек. Он из моряков, в кругосветном плавании был и чего-чего только не ел! Тюленью печенку ел, китовые мозги, слоновую ногу.

— Брось, тебе говорят. Противно.

Горошек и пулярку с салатом Глафира Семеновна уже ела без исследования.

Когда завтрак был кончен, Николай Иванович сказал, рассчитываясь:

— Дорого взяли, да зато уж хоть по-московски сытно накормили, — и за то спасибо.

Они вышли из ресторана. Мимо них шли катальщики кресел в серых нанковых блузах и в синих кепи с красным кантом, везя перед собой кресла.

— Не хочешь ли на французе покататься? — предложил жене Николай Иванович, кивая на кресло.

— Действительно, было бы хорошо, потому я страсть как устала, но уж очень стыдно, — отвечала Глафира Семеновна. — Вдруг человек на человеке…

— Ты дама, а не человек. Мужчине это точно что стыдно. Эй, лом! — крикнул Николай Иванович катальщику. — Или как тебя? Гарсон! Нет, не гарсон. Как катальщик-то, Глаша, по-французски?

— Да разве можно все французские слова знать?! Ведь я не француженка. Помани его — он и остановится.

— Эй, эй! Лошадь на двух ногах! Шевалье! — махал зонтиком Николай Иванович.

Катальщик направил к нему свое кресло.

— На шеваль-то откликнулся. Верно, их здесь шевалью зовут, — улыбнулся Николай Иванович и, указав на Глафиру Семеновну, прибавил: — Пур ля дам. Комбьян?

— Oh, monsieur, jai sais, que madame sera aimable, — отвечал катальщик.

— Сколько? Глаша! Сколько он сказал?

— Да он ничего не сказал.

— Не торговавшись все-таки нельзя. Бог знает сколько слупит. Ну, на эн франк мадам покататься? Согласен? Эн франк… — показывал Николай Иванович катальщику один палец.

— Oui, oui monsieur… je comprends… Prenez place, madame, s’il vous plait.

Глафира Семеновна села в катальное кресло. Катальщик встал сзади кресла и спрашивал, куда ехать.

— Куда, Николай Иванович? — обратилась она к мужу.

— Почем же я-то знаю! Куда глаза глядят, туда пускай и едет.

— Прямо, прямо. Ту друа… — скомандовала Глафира Семеновна.

Катальщик покатил кресло. Николай Иванович шел рядом и говорил жене:

— Приедешь в Петербург, так по крайности будет чем похвастать: на французе ездила. Вот ты этим французом-то своей тетке Парасковье Кузьминишне нос и утри. Она тебе рассказывала, что когда в Иерусалим Богу молиться ездила, так ехала на ослах, и на козлах, и на верблюдах. Вот ты ей, вернувшись, и подпусти штучку: «Вы, мол, тетенька, и на козлах, и на ослах, и на верблюдах в чужих краях ездили, а я на французе». Это по-нашему — рубль помирить и пять рублей в гору.

— Да куда же, Николай Иваныч, ехать-то? — спрашивала мужа Глафира Семеновна.

— Спроси у катальщика, что здесь есть особенно замечательного.

Глафира Семеновна подумала, сложила в голове французскую фразу и спросила своего катальщика:

— Экуте… Кескилья иси ремаркабль? Монтре ну, же ву при…

— Oh, oui, madame. Les sauvages est-ce que vous avez vu?

— Что он говорит, Глаша?

— Диких людей предлагает посмотреть.

— Диких? Отлично. Пусть везет к диким. Вези, вези.

— Ну навон па вю ле соваж… Алле… Се бьен ле соваж.

— Oui, madame. Vous verrez quelque chose d’admirable… Ils mangent, ils dansent, ils chantent, ils travaillent, — говорил катальщик и покатил кресло по направлению к берегу Сены.