Расписанный на длинном листе, с мельчайшими подробностями, счет был громадный.
— Боже! Сколько наворотили! За что это? Ведь мы только спали и почти ничего не ели в гостинице! — воскликнул Николай Иванович. Он взял счет, повертел его в руках, посмотрел на строчки и сказал: — Не про нас писано. Прочти-ка ты, Глаша, — прибавил он, обращаясь к жене.
Взяла в руки счет и Глафира Семеновна, принялась рассматривать и проговорила:
— Удивительно, какими каракулями пишут!
— А это, я думаю, нарочно, чтобы не все расчухали, — отвечал Николай Иванович. — Можешь, однако, понять-то хоть что-нибудь?
— Да вот шамбр… Это за комнату. Тут по двенадцати франков.
— Ну да, да… Так мы и торговались.
— Постой… Мы сторговались по двенадцати франков за комнату с двумя кроватями, а тут за вторую кровать отдельно по франку поставили. Кажется, за кровать. Да, да, это кровать.
— Да как же они смеют, подлецы! Ах, жалко, что я не умею ругаться по-французски.
— Постой, постой. Тут два раза свечи. Бужи де сервиз и просто бужи. За первое два франка, за второе пять. Мы и сожгли-то всего две свечи.
— Ловко! — прищелкнул языком Николай Иванович.
— Недоумеваю, за что два раза на свечи поставлено. Неужели первые два франка, то есть бужи де сервиз, они поставили за тот огарок в вонючем медном подсвечнике, который они нам давали внизу, в бюро гостиницы, чтобы пройти ночью со свечкой по неосвещенной лестнице до дверей нашего номера? Ведь это уж ни на что не похоже. Батюшки! Да и за постельное белье отдельно взяли.
— Не может быть!
— Отдельно, отдельно. Ну, счетец! Де кафе о ле три франка. Знаешь, за каждую чашку кофею с молоком они выставили нам по полтора франка, то есть по шести гривен на наши деньги, ежели считать по курсу.
— Да ведь это разбой!
— Хуже. Это какое-то грабительство. А потом эн сервиз тэ, де сервиз тэ. Вообрази, за то, что мы у них брали посуду к своему чаю, булки и масло, они за всякий раз поставили по два франка.
— Да что ты! Ну народ! А между тем, как встретятся и узнают, что русский, — сейчас «вив ля Рюсси».
— Да из-за этого-то они и говорят «вив ля Рюсси», что с русского человека можно семь шкур содрать. Постой, постой… Вот тут еще есть папье а летр. Помнишь, ты взял два листка почтовой бумаги и два конверта, чтобы написать письма? Ну, так вот за это два франка.
— Не может быть!
— Смотри. За сегодняшний кусочек сыру, вот что мы сейчас ели, четыре франка поставлено.
— Ах, подлецы, подлецы!
— Даже марки, за почтовые марки к письмам и то по пятидесяти сантимов за штуку, — продолжала Глафира Семеновна. — Ведь это по полуфранку, ведь это больше, чем вдвое. Потом опять: сервиз, сервиз, и все по два франка. Это уж за прислугу, что ли? Должно быть, что за прислугу.
— Это за нашего коридорного дурака-то в бумажном колпаке, что ли?
— Да должно быть, что за него. Батюшки! За спички… Де залюмет. За спички также отдельно поставлено.
— За бумажный колпак на голове коридорного отдельно не поставлено ли? — спросил Николай Иванович.
— Нет, не поставлено.
— А за войлочные туфли на ногах?
— Нет, нет. Но зато поставлено два франка за что-то такое, чего уж я совсем понять не могу. Должно быть, это не за то ли, что тебя вчера вели под руки по лестнице, — сказала Глафира Семеновна. Николай Иванович смутился.
— Ну, ну, довольно… — махнул он рукой. — Поязвила — и будет.
— Ага! Не любишь! За разбитое-то зеркало все-таки пятьдесят франков должен заплатить. Вот оно… поставлено.
— Да когда же я бил? Нет, я этот счет так не оставлю, я его добром не заплачу, нельзя даваться в руки. Мало ли что могут в счет поставить! — горячился Николай Иванович.
— Брось, оставь. Не скандаль, — остановила его Глафира Семеновна. — Где уж сотни франков на кутеж не жалеешь, вот вчера со срамницами, а где так из-за каких-то десяти — пятнадцати франков хочешь поднимать скандал. Мало ты им вчера ночью задал трезвону-то, что ли! Ведь ты всю гостиницу перебудил, когда вернулся домой. Все поднялись и стали тебя вводить на лестницу.
Николай Иванович вздохнул, умолк и полез за запасными деньгами, которые хранились в запертом саквояже. Глафира Семеновна смотрела на него и говорила:
— Еще счастлив твой бог, что при тебе вчера всех твоих денег не было, а то бы твои добрые приятели и приятельницы и от всех твоих денег оставили у тебя в кошельке только два золотых. Ах ты, рохля пьяная!
— Ну что, Глаша, не поминай.
Часа через два супруги, одетые по-дорожному, выходили из номера, чтобы садиться в экипаж и ехать на железную дорогу. Прислуга гостиницы вытаскивала их подушки, саквояжи и чемоданы. В коридоре и по лестнице стояла также разная мужская и женская прислуга, которую супруги раньше во все время своего пребывания в гостинице даже и не видали. Эта прислуга напоминала им о себе, кланяясь, и держала наготове руки, чтобы получить на чай.
— Fille de chambre du troisième…[41] — говорила женщина в коричневом платье и белом чепце.
— Monsieur, c’est moi qui… — заикнулся с глупой улыбкой коридорный в войлочных туфлях и бумажном колпаке, не договорил и показал Николаю Ивановичу свою расцарапанную руку.
Глафира Семеновна молча совала всем по полуфранковой монете. Внизу у входной двери супругов встретили хозяева. Старуха любезно приседала и говорила:
— Bon voyage, monsieur et madame!.. Bon voyage[42].
— Грабители! Чтоб вам ни дна ни покрышки, — отвечал Николай Иванович.
Старик хозяин, думая, что ему говорят по-русски какое-то приветствие, благодарил Николая Ивановича.
— Merci, monsieur, merci, monsieur, — твердил он и совал ему в руку целую стопочку адресов своей гостиницы, прося рекомендации.