Наши за границей

Казаки лучше

Станция железной дороги находилась под горой. Поднявшись по каменным ступеням на горку, супруги, предводительствуемые земляком, свернули в какую-то улицу и, наконец, вошли в сад. У ворот с них взяли по франку за вход. Сад представлял собой лужайки, очень мало засаженные деревьями и кустарниками. Между кустарниками и деревьями то там, то тут виднелись конические хижины индейцев. Из верхних концов конусов валил дым. Несколько полуголых ребятишек с бронзовыми лицами и длинными, черными как вороново крыло и прямыми, как палки, волосами играли около хижин. На лугу бродил тощий буйвол, около одной из хижин завывала привязанная на веревке тощая собака. Все это было видно при ярком освещении газом.

Издали доносились звуки оркестра.

— Надо спешить. В цирке уж началось, — сказал земляк. Они прошли мимо сияющего огнями балагана с надписью «Restaurant».

— Вот и выпить есть где. Отлично… — заметил Николай Иванович. — Земляк, земляк! Нет ли здесь какого-нибудь дикого питья? Вот бы попробовать. Ведь индейцы-то не Магомету празднуют, стало быть, им хмельное разрешено.

— Это уж мы после, Николай Иванович, после. Пойдемте скорей в цирк, на места. Видите, публики-то в саду совсем нет. Она вся на местах.

Показался высокий деревянный забор, за которым был цирк. У забора виднелись кассы, где продавались билеты на места. Пришлось опять заплатить. За места взяли по два франка, и компания по деревянной скрипучей лестнице поднялась в амфитеатр, где и уселась.

Представление действительно началось. На арене под открытым небом неслись на бойких, но невзрачных лошаденках человек десять в серых поярковых шляпах, в цветных куртках и с ружьями за плечами. Они пронзительно гикали, махали арканами и гнались за убегавшей от них лошадью. Сделав по арене круга три, они наконец нагнали лошадь. Один из них накинул на лошадь аркан и остановил ее. Пойманная лошадь металась, становилась на дыбы, лягалась. Второй и третий арканы, накинутые на нее всадниками, повалили ее на землю.

— Разбойников это они, что ли, представляют? — спросила Глафира Семеновна земляка.

— Охотников в американских степях. Они дикую лошадь поймали, повалили ее и вот теперь надевают на нее узду.

За декорацией, изображающей вдали холмы и на них домики американской деревушки, послышались истошные крики. Охотники, возившиеся около дикой, только что взнузданной лошади, бросили ее, вскочили на своих коней и опять понеслись по арене. Крики за холмами усилились, превратились в рев, и из-за холмов показались скачущие на неоседланных лошадях индейцы с развевающимися длинными волосами и накинутыми на плечи полосатыми плащами. Они гнались за охотниками.

— Вот разбойники, индейцы-разбойники. Они делают нападение на охотников. Видите, гонятся за ними, — сказал земляк.

Раздались выстрелы, лязг оружия, несколько всадников повалились с лошадей, в пороховом дыму смешались индейцы и охотники. Когда дым рассеялся, охотники были уже со связанными руками, индейцы уводили их и их лошадей за декорацию, изображающую холмы с деревушкой. На лошади одного из индейцев между шеей лошади и туловищем индейца лежал охотник со свесившимися руками и ногами. Еще один индеец тащил за собою по земле на аркане другого охотника.

— Прощайте, охотнички! Индейцы победили и повели их в плен на жаркое, — сказал Николай Иванович.

— Да неужто съедят? — поспешно спросила Глафира Семеновна.

— А то как же? Порядок известный. Ведь они людоеды. Из одной ноги бифштексы, из другой бефстроганов, из третьей какой-нибудь там антрекот, — шутил Николай Иванович.

— Да неужели настоящим манером съедят?

— Нет, нет. Ведь это только представление. Кто же им позволит здесь, в Париже, людоедствовать! — успокоил Глафиру Семеновну земляк.

— Ну то-то… а я уж думала…

Первое отделение представления кончилось. По местам забегали гарсоны с подносами, предлагая публике пиво, флаконы с коньяком, фрукты, сэндвичи. Также ходил мальчишка-индеец в синих штанах с позументом в виде лампаса и в накинутом на плечи полосатом одеяле и навязывал публике слипшиеся комки каких-то розовых обсахаренных зерен, бормоча что-то по-английски. Из английской речи, впрочем, выделялись и французские слова: vingt centimes. Пристал он и к супругам, тыкая им в руки по комку.

— Для еды это, что ли? — спрашивал его Николай Иванович. — Ты мне скажи, для еды? Манже?

Мальчишка не понимал и только твердил: vingt centimes.

— Конечно же для еды, — отвечал за него земляк. — Вон, видите, ест публика. Это что-нибудь американское. Надо попробовать.

Он купил комок зерен, отломил кусочек, пожевал и выплюнул.

— Безвкусица, — сказал он.

Попробовали зерен и супруги и тоже выплюнули.

— А ничего нет интересного в этом диком представлении, — проговорила Глафира Семеновна, зевая в руку. — Тоска.

— Необыкновенно бойкие лошади, молодецкая езда индейцев и их ловкость — вот что интересно, — отвечал земляк.

— Полноте, полноте… Наши казаки куда лучше все эти штуки на лошадях проделывают, — возразил Николай Иванович.