Наследница Ильи Муромца

Глава 2. Чу-чу, русский дух

Я проснулась от дикой боли в голове. Подняла было руку, чтобы потрогать лоб — вдруг температура? — и не смогла. Рука была привязана к кровати, как и вторая, и обе ноги. Я открыла рот, чтобы заорать, но голоса не было — горло пересохло.

— Пить… — проскрипела я как несмазанная дверь.

— А нельзя, милая моя, — ответил чужой голос, который принадлежал бабке лет ста, не меньше. Если я скрипела как дверь, то она — как ворота. И тут же я её увидела: вполне приличная женщина, только очень старая. В белом халате, белой шапочке… Врач, значит. И тут я мигнула раз-два, и врач пропала: передо мной стояла самая настоящая карга: нос крючком, подбородок тоже крючком — только навстречу носу. Как вешалка в школьной спортивной раздевалке. Одета, правда, в белое. Штук двадцать разной степени дырявости белых платьев, надетых друг поверх друга так, чтобы дырки не совпадали — вот её наряд. На голове что-то вроде вафельного полотенца, поеденного молью. И бусы, бусы, бусы! Шнурочки, пёрышки, тряпочки и даже птичьи косточки. Вся она была увешана какой-то сетью из мусора, если бывает чистый мусор. Издалека это напоминало гигантский ловец снов, который сумасшедшая бабка нацепила на себя.

Старуха подошла ко мне с мокрой тряпкой в руке — хорошо, чистой! — и выжала воду в мой пересохший рот. Жалкие несколько капель.

— Пить нельзя, а так — можно.

Я ловила эти капли и понимала, что попала в лапы маньячки, или мне снится сон. Но во сне не болят ноги, будто их переехал трамвай, не болит голова, не саднит в боку, и один глаз всё-таки видит так же, как и второй. И тут я вспомнила!

— Я попала под электробус? Меня сбили на дороге?

— Избили, избили! Исколошматили, да и бросили! — радостно подхватила бабка. — Знать, память возвращается, сердешная! Пока говоришь плохо, слова неправильно выговариваешь, да это с непривычки. Вот, погляди, как тебя родной папанька-то отделал!

Она сняла со стены здоровенное металлическое блюдо, видно, что тяжёлое — сама чуть не упала с трёхногой табуретки. Подышала на металл, пошептала, достала баночку с чем-то, что напоминало сверхфильтрованное масло «Слобода», капнула пару капель, растёрла подолом одного из платьев — от чего до нисколько не запачкалось — и наклонила надо мной. Металл стал каким-то образом гладким и блестящим, будто зеркало. А из его глубины смотрела на меня страшная образина:

— глаз один не видит, потому что зарос бурым волдырём;

— второй — подбит, и синяк такой синий, что даже чёрный;

— нос сломан;

— передний зуб выбит;

— ухо, кажется, сломано тоже, а на правой щеке — глубокий порез, шестнадцать стежков!

И в целом то, что ниже — укутанное белыми тряпками чучело, всё в кровавых пятнах.

— Мумия возвращается, — прошептала я.

— Не, не возвращается, — бабка убрала блюдо. — Мумию Илья Муромец покрошил в капусту зимнюю, там пока соберётся в катакомбах своих, тыща лет пройдёт. Илья-то простодырый, а Попович-то придумал: разложили мумию ту по коробушкам, да по разным государствам с гонцами-т и послали. Те пока доберутся, а на месте пока разберутся, да выкинут, да потом это всё вместе склеится… Не беспокойся, в общем, мумия теперь как детская игра в бабки — да только без свинчатки: косточки есть — бить нечем!

И бабка расхохоталась страшно, скрипуче. Я когда была в летнем лагере, слышала такие крики — это орала сова, которая была люто возмущена, что дети распугали всех мышей в округе. Потом она украла местного спаниеля Лаврентия, но не сожрала, а подружилась с ним. Он ей котлеты из столовой таскал. Так, стоп! Какая сова? Какой Лаврентий? Мне страшная клюшка несёт бред про мумию в коробочке, а я тут детство вспомнила?

— Отпустите меня немедленно! — закричала я, дёргаясь изо всех сил.

— Спокойно, девочка. Тебе двигаться нельзя, — бабка начала перечислять, одновременно обмахивая меня пучком тлеющей травы, вонявшей невыносимо. — Пять рёбер сломано, да голова пробита в двух местах, рубленых ран шесть, да колотая глубокая. Вывих запястья, перелом лодыжки, колено правое перебито в костяное крошево…

— Так это что же? Я ходить не смогу?! — я чуть сознание не потеряла.

— Почему? — искренне удивилась бабка. — Раны не то, чтобы пустяковые, серьёзные, врать не стану, но так, чтобы смертельные или там калечные — нет.

— В смысле? Да на мне живого места не осталось! Нос, вон, сломан. Ухо тоже, всё лицо в шрамах! И вы говорите, что меня родной отец так избил?! Чепуха какая-то. Глупость. Я попала под электробус, и мне всё это снится… И к тому же: я папочку родимого с рождения не видела. С чего ему меня избивать?

— Не избивать, а убивать. И не просто так: ты сама его на смертный бой вызвала. А что с рождения не видел, так то правда: он тебя и в бою не признал. Думал, парень какой молодой вызвался, безмозглый. А как порубил он тебя знатно, да сердце проткнул — уверился, что ты мертва, да ушёл.

— Сердце?! — взвыла я.

— Ну, — хмыкнула бабка, на этот раз растирая что-то в чашке из серого камня. Тёрла-тёрла, да в чашку поплёвывала. Оттуда нёсся ядрёный дух горчицы. Надеюсь, это она не соус к мясу готовит…

— Так как же я жива-то до сих пор? — ядовито спросила я.

— А потому что ты — богатырша. А у богатырей-то сердце не слева, не справа, а посредине, да чуть пониже, чем у прочих людей. Защищает его толстая грудинная кость, — бабка больно ткнула меня в грудь согнутым корявым пальцем. — А Муромец-то не знал, что ты его дочь, вот и всадил меч под левую грудь, а сердца-то там и нету…

— А если б знал? Пощадил бы?

— С чего? У него сыновей да дочерей по свету — сотня без малого. А кто супротив отца пойдёт родного, тому и смерть. Разрубил бы наискось.

— Отец года, — расстроилась я. Только обрела папочку, и выяснилось, что он — эталонный гад. Осталось понять, почему бабка уверена, что я поднимусь на ноги и буду бегать как прежде… Стоп, это что, я начала верить этим россказням? Ну да, кажется, начала.

— Бабуля, а почему я останусь здоровой?

— Так ты ж богатырша. Промеж других людей отличаешься не только ростом и весом, но и жить будешь до ста двадцати лет, и копьё тебя не возьмёт, и булава, и меч. Разве что голову отрубить. Ништо, поправисси!

— А привязали тогда зачем? Отвяжи, бабуля, а? — хитро попросила я.

— Щас. Тебя отвяжи, так ты на сломанной ноге уковыляешь батю искать, чтобы жизнь ему укоротить. И снова тут же окажешься. Так что я лучше тебя тут луны два подержу, пока ты в ум не войдёшь.

— А ты-то сама кто? Родственница моя? Или, может, меня лекарствами перекололи?

— Не знаю я, кто там тебя куда колол, а что на ежа ты упала — это верно. Только кожаная юбка и спасла. Лекарств никаких тебе не давала, потому что сам богатырь поправиться должен, и помощь ему — только вода разве, живая да мёртвая…

На окошко взгромоздился большущий чёрный ворон, у которого на шее висели два пузырька. На одном был изображён повесившийся червяк, на другом — волк, выкусывающий блох. Очень жизненно, и сразу понятно.

— Червяк — это, значит, мёртвая вода, а волк — живая? — спросила я бабку.

— Какой червяк?

Я ткнула пальцев в ворона.

— Ишь, ты и Карела моего видишь! Видать, от матери передалось умение магическое. Не зря Илья её бросил, ведьмой была твоя мать настоящей. Вот и испугался богатырь, что она его заколдует, приворожит. И сбежал. А только ошибаешься ты: живая вода — где изображён дракон Недогрыз, который грызёт корни древа жизни. Живая вода — противоядие от него. А где волк — так то не волк, а Пухоплюй, который намертво скован волшебной цепью из шума кошачьих шагов, женской бороды, корней гор, медвежьих нервов, рыбьего дыхания и птичьей слюны. «Намертво» — вот главное слово. Потому и вода — мёртвая.

— Пухоплюй? Недогрыз? — мне стало так смешно, что я даже похихикала, отчего все рёбра у меня заходили ходуном и стало невыносимо больно.

— Точно. Так тебя водицей побрызгать живой?

— Сама справлюсь, — пробурчала я. — Только отвяжи меня…

…Через час я уже сама сидела на лавке и наворачивала пуховую пшённую кашу, закусывая твёрдыми, как камень, ржаными лепешками. Бабка вообще не парилась: она наливала в ржаную муку воду, сыпала соль, размешивала всё пальцем, получившееся тесто раскатывала и пекла. Пока тесто было тёплым, она делала из него разные фигурки, которые потом застывали на воздухе, и ломались, если их сжать. На полках стояли десятки таких тестяных рыб, птиц и человечков. Мне дали остатки — не получившиеся скульптурки. Ладно, зато каша была вкуснющая: на молоке, с маслом, воздушная. Мне нравилось. Запить кашу бабка дала кисель — цвета скисшей жидкости для мытья посуды.

— Это что?

— Кисель.

— А почему цвет такой гнусный?

— Нормальный цвет, — слегка обиделась старуха. — Как киселю полагается. Который из проросшего гороха…

— Буэ! — меня чуть не стошнило.

— Нормально… Поела, попила, и хозяйку оскорбляет! — бабка надулась.

— А ты мне на вопрос не ответила, кто ты. И кто ты, хозяйка?

— Дед Пихто!

— А если правду?

— Баба Яга.

— Ну хватит уже, а? Прости, я не со зла.

— Правду и говорю: Баба Яга!

Я чуть с лавки не свалилась. Выходит, вот это вот всё, Илья Муромец этот злобный, мумия, моё сердце посередине, живая и мёртвая вода и ворон размером со среднюю собаку — это не глюки, а настоящая былина? И я там как-то очутилась? Нет, не может быть. Я, конечно, читала истории про попаданцев в другие миры, были даже те, кто погулял по произведениям Кореня Чуковского и застрял во временной петле Колобка, но чтобы так… Ага, есть средство проверить!

— Бабуля, а я тогда кто?

— А ты — дочь Ильи Муромца и ведьмы лесной, Полина-поляница, девица-богатырша. Кто ж не знает?

И снова я чуть не свалилась с лавки, и даже головой назад откинулась, но не упала, нет: потому что со всей силы треснулась затылком о внезапно открывшуюся дверь. Извушка у бабки была махонькая, а дверь — не очень крепкая. Потому что после моего удара головой она крякнула, застонала, и развалилась на две половинки. За дверью стоял неприятный парень с сальными блондинистыми волосами, весь в угрях. Зато в красной рубахе, кольчуге, сапогах гармошкой и при мече.

— А, — сказал он добрым голосом, — вижу, очнулась поляница. Оклемалась?

— Вполне себе, — осторожно ответила я. — А вы кто?

— Это Алёша Попович, — сдавленным голосом ответила бабка. Она зачем-то присела на пол у печки и обмахивала подолом золу с приступочка.

— Тот самый?! — восхитилась я. — Но не похож… Прыщавенький, да немытый. А вам что, Алёша, надо? Вы от папы?

— От него самого, — улыбнулся Попович. — Добить тебя пришёл, стерва.

И размахнулся мечом.