Наследница Ильи Муромца

Глава 28. Господи, красота-то какая!

Всадники окружили нас, целясь из луков. Надо понимать пустыню: тут могут быть и миражи, и всякие потусторонние твари, которые норовят сожрать твою душу и тело — особенно тело. Здесь каждый второй — людоед, и даже эмир Осейла, как я полагаю, тоже не чужд наслаждениям такого сорта. Вроде ручки младенца, зажаренной в специях и с соусом из креветок. Пустыня не понимает большей части наших моральных метаний. Здесь всё для тебя — ресурс, и ты для других — ресурс. Так что всадники, готовившиеся нашпиговать нас стрелами — обычная человеческая предосторожность.

Ибрагим единственный спрыгнул на песок, и направился к нам.

— Я бы подумал, что видел вас где-то. Такое чувство, что видел. Но, с другой стороны, если память меня не подводит, то вы попадаетесь мне в первый раз…

— Не все, о храбрейший Ибрагим! — это Заариф, полу-эмир, бывший аист.

— Не могу поверить своим глазам! Это мираж? — если вы никогда не видели туарега на коленях (а это почти невозможно), то вот он, шанс. Ей-богу, Ибрагим смотрел на Заарифа такими влюблёнными глазами, что я начала сомневаться в информации относительно наличия «единственной и любимой жены». Заариф, конечно же, поднял своего почитателя с колен и прижал к себе — тоже весьма пылко.

— Это вправду я, Ибрагим. Это я, Заариф! А вот и Саид — тоже целый и невредимый!

Зря он это сказал, потому что Ибрагим, в состоянии аффекта, протоптался грязными сапогами прямо по плову и кофе, чтобы заключить в объятия уже Саида. На этот раз парочка простояла сцепившись ещё дольше.

— Ибрагим, — дотронулся до плеча туарега Заариф, — мы торопимся к моему брату, эмиру Осейла, и хотелось бы попасть туда как можно раньше.

— Я понимаю, — Ибрагим отклеился от Саида и, клянусь! , он только что плакал. — Но как, ваше высочество, вы добрались сюда, до Магриба, без коней и верблюдов, без каравана, погонщиков, вещей и слуг?

— Это долгая история о злом и чёрном колдовстве, которое было разрушено вот этими достойными людьми по воле Аллаха.

Вежливый вариант «потом расскажу». Жаль, конечно, что Ибрагим не узнал в нас тех самых путешественников. И ведь каждый раз я предстаю перед ним в каком-то неприглядном виде! То как старик, пахнущий тухлой рыбой, которого везут к чернокнижнику, потому что он запретил себя хоронить. То вот, как сейчас, — вся в кровавой коросте, и тоже — не розами благоухающая. Но, может, это как раз и хорошо, что Заариф торопится к брату? Умоюсь, приоденусь, успею построить глазки… Так, стоп, стоп! Отдайте шальку!

Дальше мы уже путешествовали верхом за спинами туарегов. Заариф, понятно, пристроился за Ибрагимом, обхватив его руками, как пассажир байкера. Хотя там есть правило — держись за ручку, но, увы, у лошадей ручек нет. Так же сидел и Саид, и бабка, и Сэрв. Мелкого кийну пристроили перед одним из всадников, и он, в отличие от остальных, хотя бы видел дорогу. Проблемы возникли только со мной: во-первых, женщина фертильного возраста. Во-вторых, вся в кровище. Среди всадников возник спор, и пока они там гундели, джинн, вскарабкавшийся мне на плечо в виде гусеницы, сказал:

— Шли их барханами. Скажи, что добежишь первая — быстрее лошади.

Я так и сделала. Тот всадник, что закапризничал первым, отказавшись сажать меня на коня, засмеялся:

— Если так будет, я отдам тебе своего лучшего скакуна!

— На кой-мне твой скакун? Ты ещё корову предложи! — туареги захохотали, а всадник разозлился.

— Тогда чего ты хочешь?

— Мне от тебя ничего не надо. Хотя нет… Поклянись, что пойдёшь со мной к эмиру и станешь поручителем моего слова.

— Мудрёно. Но поскольку тебе всё равно не выиграть — обещаю. А ты, если проиграешь, отдашь мне то, что подарит тебе эмир по своей воле без твоей просьбы.

— А ты тоже затейник. Согласна!

Мы ударили по рукам, и кони берберов, взвихрив песок, умчались вдаль.

— Пора! — джинн обернулся вокруг меня синим смерчем, и понёсся по направлению к Магрибу, причём так, чтобы наш пути не пересекались. Зачем портить сюрприз? Когда взмыленные кони отряда Ибрагима прискакали к городским воротам, я уже подпирала стену и со скучающим видом вычищала кровь из-под ногтей кончиком эмирского кинжала.

— А, вы… я уж и соскучилась.

— Сулейман. ты попал! — туареги начали подшучивать над незадачливым всадником, а Заариф, спешившись, сказал:

— Иди за нами, Сулейман-воин, если ты намерен выполнять своё обещание.

— Намерен, — буркнул тот. Ибрагим на прощание опять вдоволь пообнимался с братом эмира и особенно с Саидом (и опять поплакал, что ли), и увёл свой отряд в пустыню, оставив нам сине-белого Сулеймана в качестве временного трофея.

У дворца эмира нас ждали. Не дали помыться, как в прошлый раз. Не вынесли разносолов — только по кувшину воды. И напористо, как муравьи — гусеницу, потащилив покои Осейлы. Тот как раз готовился вкусить апельсинового шербета, но тут нас буквально впихнули в его кабинет.

После минутного молчания Осейла заорал:

— Заариф! Саид! — и последовала сцена с обниманиями, которые мы уже видели в исполнении туарега. Саиду и в этого раз с выражением чувств повезло больше. Уж не знаю, чего там было больше — нежности или надежды на то, что ум Саида вытащит Магриб из вечной войны с Аграбой. Я бы сказала — пополам.

Эмир, конечно, же потребовал рассказа о наших приключениях, о приключениях Заарифа во время его восьмилетней отлучки и вообще обо всех событиях, которые могли бы как-то развеять скуку Осейлы. Но эмир, правда, поначалу спохватился, что мы грязны и голодны, но только в контексте того, что наша команда может испачкать подушки. Впрочем, чистота подушек быстро перестала занимать ум владетеля Магриба, и он всё-таки выцыганил у нас рассказ.

Говорили мы по очереди часа четыре, пока не устали окончательно. И тут стало понятно, чего хотел эмир: он желал как можно быстрее спровадить нас из Магриба, наградив по заслугам. Собственно, это сказал не он, а эмира, которая всё это время неслышной и недвижимой тенью простояла за решёткой.

— Не будем обманывать наших дорогих гостей. Их присутствие в Магрибе возбуждает умы и приводит к неприятным событиям, вроде тех, что были во дворце ибн Фариди, или это явление магической стрелы, от которой скончался невинный человек… Скончался же? Неважно. Скажите, чего вы хотите за ваши подвиги? Это поможет вам сформулировать мысли…

Эмира самолично подала нам по крохотной пиалке и стояла над душой, пока мы не выпили густо-фиолетовый напиток до дна. Ничего, вроде разбавленного смородинового сиропа. Стоило выпить эту ерунду, чтобы посмотреть, как грациозно и изящно движется эмира в своём богато расшитом золотом багровом бурнусе: то ли богиня смерти, то ли — волшебная фея. У всех присутствовавших мужского пола глаза загорелись опасным огнём. Бабка фыркнула.

— Хочу стать генералом охраны его высочества Заарифа! — первым раскололся Маариф, как, скажем так, не очень интеллектуально развитый индивидуум. Мысли его всегда лежали на поверхности, а желания — выглядывали из глаз и сочились из ушей. Вовсе ни к чему было поить его, — как я поняла с опозданием, — местным вариантом сыворотки правды.

— Хочу оказаться там, где сейчас Орон, и чтобы наши девочки были с нами, — это Сэрв. Странно, а я думала, что он сейчас запоёт свою вечную песнь о цыганской вольнице, конокрадстве и гитаре. Ишь, оказывается сильно его приложила бывшая ханская жена. Присушила намертво вольнолюбивого чёртушку.

— К маме хочу, — прошептал кийну. Оказывается, наш лисёнок в крайнем случае может говорить!

— Отдаю своё желание полянице, — удивила меня Баба Яга. Вот он, шанс! Вернуться домой и при этом сделать хорошее дело.

— Хочу, чтобы вы освободили Путяту из камня этого дворца, и от мучений, связанных со скитаниями по земле среди живых. Пусть упокоится с миром!

— Освободить нетрудно, — заметил эмир Осейла, — я знаю, где вмурована его душа. Но где же мы похороним вашего слугу?

— Он не слуга нам, он — великий воин, — отвветила я. — И вот этот храбрый всадник пустыни готов признать его своим родственником и похоронить, как полагается, в семейной усыпальнице. Да, Соломон, будешь мои поручителем в этом деле? Обещаешь ли исполнить?

Туарег понял, что от него требуется. Постоял с секунду, а потом пробасил:

— Так и есть. Принимаю воина Путяту в свою семью посмертно, да будет он похоронен со славнейшими и храбрейшими воинами моего рода так, будто покинул эту бренную землю только сегодня.

— Не тревожься, о Сулейман, о соблюдении обычаев — по сути, Путята и вправду лишится жизни в тот миг, как я извлеку его из камня. Да вот прямо сейчас! — Осейла хлопнул в ладоши, и мы стали свидетелями удивительного события: пыль со всего зала собралась в одну кучку, а из кучки вырос труп нашего доброго зомби. Эмир мановением руки запретил нам приближаться к нему, и был прав: трансформация не закончилась. Броня на Путяте выправилась и заблестела, на плечах появился красный новый плащ, меч из ржавой железки вернулся в прежнее состояние. Но главное — сам Путята. Щеки его налились и порозовели, глаза стали влажными, голубыми, глубокими. Из-под шлема закурчавились русые волосы, а на подбородке появилась и легла на грудь пышная рыжая борода. Оказалось, Путяте на вид лет двадцать пять, вряд ли больше. Сильные пальцы охватили рукоять меча, глаза распахнулись, радуясь солнцу, могучая грудь вдохнула свежий воздух, напоенный ароматами цветов и фруктов.

— Красота-то какая, Господи! — сочным баритоном сказал Путята, но больше ничего добавить не успел — рухнул замертво.

— Ну вот, — довольно произнёс эмир, — он даже успел уловить последний миг наслаждения жизнью в этом лучшем из миров, созданных Аллахом! Везунчик.

Жалость кольнула мне сердце, но Сулейман-туарег утешающе положил руку на плечо, уже не смущаясь ни кровавой корки, ни моей женственности: не такого желания он ожидал, но как солдат понял каждый оттенок произошедшего — понял и одобрил.

— А ты чего хочешь, дева? — спросил Осейла. — Видывали мы тебя и стариком, и медведем — да-да, магия наша столь всесильна, что любой облик мы пронизываем насквозь, сколько бы ни было их. И птицей Рок довелось тебе побывать… Обманщица во благо, воительница, двоедушная, но не лживая — чего хочешь ты?

И вот в тот момент, когда надо было сказать «в Москву, обратно», сработал проклятый элексир правды.

— Хочу коснуться Десницы Судьбы.

Бабка охнула., но было поздно. Ласково улыбаясь, эмира протянула мне руку, будто здороваясь, и я коснулась прохладного золота, скрытого тончайшей кисеёй. Погодите! Мне бы хоть с друзьями попрощаться, стойте!.. Нет!!!

Мир завертелся вокруг меня. Образы, которых я не видела и те, что я пыталась тщетно забыть, всплывали перед моими глазами. Вот каменный Алладин, обречённый, как жена Лота, вечно стоять на одном месте — всё чувствуя и понимая. Вот украденные девочки Орон превращаются в младенцев, а вокруг — золото и драгоценности бездушного царя Давиула, и ни единого живого человека — только крысы, огромные, как собаки, шныряют по горам монет тысячи стран. Вот Сэрв выясняет, что Орон полюбила Моисея, и как-то уже не хочет ни своих малюток в семью, ни чёрта-перекатиполе в мужья. Кийну скитается по лесам, изгнанный отовсюду, а Заариф с Саидом снова сидят взаперти. Только на этот раз им предоставили царские покои в подвалах эмирского дворца: никому не нужно делить власть пусть даже и с братом, а поскольку Осейла — младший, то ему пришлось бы уступить трон. Ибрагим разрабатывает план освобождения Саида и пишет грустные песни о братской любви, злобный Умар переносит сокровищницу в другое место, а Маариф аль-Сафиф, неудавшийся генерал неслучившегося эмира, продан в рабы и теперь гребёт галерным веслом под стук барабана, а джинн погибает от Двойного Клинка, отказавшись служить эмиру Осейла… Всё не так, но ничего уже не исправить, потому что Десница Судьбы перекроила, перелицевала этот мир так, как захотела.

И оставила меня одну.

— Щас тебе! — это кряхтение я узнаю даже в толпе в метро и на футбольном матче «Зенит-Спартак».

— Бабушка, бабулечка! — я кинулась на звук, ещё не совсем соображая, где нахожусь. И, конечно, споткнулась обо что-то. «Что-то» оказалось свёрнутой толстой верёвкой. пропитанной смолой, вонючей и липкой. Зато неожиданный полупрыжок доставил меня прямо к Бабе Яге, которая, скукожившись в каком-то тёмном углу, покряхтывала и стонала.

— И на кой, дурында, я отдавала тебе своё желание?! Ничего ж хорошего ты загадать не смогла!

— А где мы, бабушка?

— Глаза разуй! — буркнула недовольная старуха, и я последовала совету. Японский городовой! Только что я стояла на твёрдом каменном полу дворца эмира Магриба, а сейчас под моими ногами качается палуба корабля! Ну как, корабля — большой лодки, со здоровенной головой звеи или собаки на форштевне, полосатым парусом и бегающими взад-вперед бородатыми мужиками в поддёвках и сапогах.

— Мать-перемать, оглоблю те в дышло, скорбут те в зубы, телепень вислозадый ты, Волчок! Греби налево! Стремнина тянет ошуюю! Давай, давай, загребай! Как жрать — так брат, как пить — так сват, а как работать — сиротка!

— Сиротка — три подбородка! — весело закричал ещё один парень. — У меня весло тряшшит!

— Весло тряшшит — сатана за зад ташшит! — ответил тот, кого называли Волчком и только что песочили вдоль и поперёк.

Команда корабля грянула от хохота, и дружно навалилась на шесты и вёсла: я не видела, что проиходило там, за бортом — довольно было и того, что через корабль то дело перелетали здоровенные волны.

— Ото так, из Днепра вышли, таперича до Днестра устья легко пойдём, коли море не сбесицца! — утирая лицо шапкой проговорил дядька, который давал выволочку Волчку.

— Точно ли, дядька Пелгусий? — спросил белобрысый паренёк, пошутивший про «три подбородка». Вовсе, кстати, без шапки.

— Посомневайся мне тут! — Пелгусий отвесил белобрысому подзатыльник. — Недаром тебя, балабол, Бубенцом зовут! А какой ты бубенец-то? Так, ботало коровье. Колотишься языком, сам не зная, о чём.

И тут вдруг заметил нас и наклонился:

— А вы кто такие? Девка да бабка? Откуль взялися? Чай, на Олешье запрыгнули? Отвечайте!

— А ты, мил человек, не колготись понапрасну-то, — бабка встала, одёрнула своё вечно драное многослойное тряпьё. — Я ить баба-яга. Захочу — сам олешкой станешь, серебряные копытца, золотые рожки. Как, гришь, Пелгусий тебя? Стало быть, чудь белоглазая. Ведьма Лоухи я, понял?

Пелгусий, видать, понял. Побледнел, отшатнулся.

— А это кто? — уже ни крика в голосе, ни гонора. Вокруг начала собираться команда — как один мужики или парни: здоровые, высокие. По разговору — новгородцы. Может, и родственники.

— Это, брат, поляница. Дочь Ильи Иваныча, Муромца, — на плечо Пелгусия легла рука мужика вовсе большого, солидного. Да и одет богато, хоть и в походе.

— А ты откуль знаешь, боярин?

— Да оттуда, что мне она как дочь родная. Хоть в детстве и не нянчил, а наездами бывал. Сызмальства девка была боевая, не удивлюсь, что про наш поход прознала, и тихой сапой на борт и просочилась. Так, доня?

Я смотрела на него во все глаза — кто такой? Дядька ещё выискался.

— Дурында, — запела мне в ухо Полина-поляница, — это же Добрыня Никитич, богатырь. Тот самый, что с Ильёй Муромцем и Алёшей Поповичем землю русскую охранял. Он сейчас при малолетнем наместнике новгородском роль дядьки выполняет - в большую силу вошёл. И, кстати, я думаю, он не знает, что ты, то есть я, батюшку своего убить хотела, а заместо этого Илья Муромец чуть тебя, то есть меня, на месте не порешил. Узнал бы - или бы за борт уже выкинул, или бы мечом зарубил. Так что ты того - не проболтайся!

— Ой, — сказала я. И потеряла сознание.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ