Наследница Ильи Муромца

Глава 24. Эмир Осейла - это сила!

Мы вступили во дворец эмира. Вы думаете, что там был розовый мрамор, как у Фариди, или золото, как у Боруха? Ничего подобного. Стены и пол были сделаны из шершавого песчаника — камня, по цвету и фактуре похожего на сахар-рафинад, обмакнутый в кофе. Или на кашу с перцем: в бежево-коричневом камне намертво застряли чёрные точечки. Баба Яга, любопытная, как всегда, сунула мне свою клетку в руки, а сама наклонилась к стене, поскребла её ногтем, и, кажется, даже понюхала. Наклонилась близко-близко, и вдруг отпрянула с воплем:

— Аа-а-а-а! — заорала бабка. — Перун и Велес! Что это такое?!

— Клопы? — предположил Сэрв.

— Дурак! — огрызнулась колдунья. — Дурак слепошарый, безродный! Мурмолка как есть! Сам-то посмотри.

Сэрв наклонился к стене, и вдруг отпрянул — орать, правда, не стал. Но я полагаю, потому что у него язык отнялся.

— Да что там такое? — спросила я, отдала бабке обе клетки, и наклонилась к стене сама. Эфиоп-провожатый терпеливо ждал. Клопы в стенах — это ерунда, если, конечно, вы живёте не в сталинке в центре Москвы, когда ни вытравить клопов, ни выморозить помещение, ни сжечь дом — нельзя. Можно только спать в ванне, наполненной водой, и то нет гарантии, что эти умные насекомые не спикируют на то, что торчит из воды, прямо с потолка. Были случаи, корейцы знакомые рассказывали. Не было в стенах радиоактивного свечения, которое точно было бы опасно. Не пахло от них формальдегидом и трупным ядом. Только вот точки, чёрные, намертво вмурованные в камень по всей его толще, точки оказались спрессованными демонами. Демонами или чертями, вроде нашего Сэрва. Они беззвучно разевали рты в крике и пучили глаза.

— Сколько же их тут? — беспомощно спросила я.

— Мириады мириадов, — гордо ответил эфиоп. — Это джинны и ифриты, мариды и гули, шайтаны, сибъяны-«ненавидящие детей» и гиланы-«убивающие одиноких путников», гаффафы-пугальщики и залнабуры-обманщики, матриши-«распускатели слухов», агвары-развратники, сабары, усиливающие гнев до состояния помешательства…

— Останови фонтан своего красноречия в пустыне моего незнания, — попросила я эфиопа. — Всё равно мы не запомним всех.

-… даасимы, микласы, тамримы, даггары и ханзабы, и это только сотая часть разновидностей демонов, подчинившиеся власти эмира Осейлы, да будет с ним благословение Всевышнего и пророка его, — закончил эфиоп, несмотря на мои возражения.

— Тебе бы в колл-центре цены бы не было, — буркнула я. — Точно по скрипту пашешь.

— Я стою девятьсот динаров, о том был заключён петшех, — гордо ответил эфиоп. — Тысячу динаров стоит самая прекрасная на свете наложница, жемчужина несверленная, кобылица необъезженная, будущая мать сына эмира, наследника трона. Триста динаров стоит воин, выдающийся силой и дарованиями, обученный и неутомимый. Так что можешь себе представить, о несведущая, сколь ценим я эмиром Осейла, и как нужны ему мои услуги. Даже главный евнух, муж великого ума и хитрости, обошёлся казне повелителя всего лишь в шестьсот динаров. Пятьсот стоил драгоман, знающий свыше двадцати языков и пишущий так, будто рукой его водит сам пророк Муххамед, а я…

— А ты сейчас, если скажешь хоть одно слово вдобавок, будешь сослан на конюшню, выпорот кнутом и продан за три динара первому желающему.

Эфиоп приобрёл нежный лавандовый оттенок и упал на колени, гулко стукнувшись лбом об пол. Перед нами стоял высокий стройный человек в классическом бурнусе туарегов, только, вопреки обыкновению, не в бело-синем, а в чёрном. Такого же цвета были и чалма, украшенная единственным камнем — ониксом размером с перепелиное яйцо. Он не закрывал лицо чадрой, смотрел на нас открыто и просто.

— Эмир Осейла, — сказал он, протягивая руку ладонью вперёд. Не для пожатия, а просто чтобы показать — в ней нет оружия. Рука была загорелая, в шрамах, в мозолях от поводьев и меча.

— «Осейла» означает «тот, кто грядёт, следующий», — сказал эмир, игнорируя валяющегося эфиопа. — Отец решил не тратить фантазию на имя для шестого сына. Мансур-Торжествующий, Халид-Бессмертный, Искандер-Защитник, Мухаммед-Достойный Похвалы, Заафир-Пебедоносный и, наконец, я. Осейла-Следующий. Из всех моих братьев выжил только я.

— И как это случилось, о Повелитель? — спросила я, помня, что так полагается, чтобы рассказчик увлёкся собственным повествованием, и если питал какие-то злые намерения, то забыл о них. Эмир попался на уловку:

— Что ж, каждый получил кончину, согласно имени. Мансур был убит стрелой в тот момент, когда поднимал знамя Магриба над захваченной крепостью. «Ты должен быть следующим, кто погибнет», сказал мне убитый горем отец.

— Жестоко.

— Нет, — пожал плечами Осейла. — Я ничем не выделялся среди братьев, а Мансур был храбрейшим среди нас. Следующим погиб Халид: он вступил в спор с могущественным колдуном, и тот превратил его в каменную статую. Статуя будет стоять вечно, а внутри неё — вечный, не стареющий Халид. «Ты должен быть следующим, кто погибнет», сказал мне убитый горем отец.

— Понятно, — я украдкой поглядела на спутников: они стояли, разинув рты, с нелепыми клетками в руках, и слушали эмира как царь Шахрияр свою дену Шахразаду.

— Третьим умер Искандер: фанатик кинулся с ножом на нашего отца, и Искандер бросился наперерез. Он получил только царапину, и убил нападавшего. Но тот оказался дервишем, безумцем, а нож был смазан ядом. Искандер умер на третий день, страшно мучаясь, грызя от боли свои руки. «Ты должен быть следующим, кто погибнет», сказал мне убитый горем отец.

— Мда…

— Четвёртый брат, Муххамед, отправился в паломничество в Мекку, и не вернулся.

— Дай угадаю. «Ты должен быть следующим, кто погибнет», сказал тебе убитый горем отец.

— Так и было. И, наконец, предпоследний сын моего отца, Заафир, возглавил в возрасте шестнадцати лет военный поход против арабов. Он уже подступил с войском к Аграбе, как тут к нему явился некий колдун по имени Мутабор, сделал ему подарок — шкатулку с неведомым порошком. И Заафир исчез вместе со своим другом Сеидом в ту же ночь. «Ты должен быть следующим, кто погибнет», сказал мне убитый горем отец.

— Ага, — сказала я. — Слушайте, ваше величество, господин эмир. А там никто в тот день не охотился на птиц?

— Никто. Там и птиц-то никаких нет.

— А пару аистов не видели?

— Видели. Я сам видел, ведь я был в том же войске на должности пробовальщика блюд при своём брате. Я посчитал, что аисты — это знак разворачиваться и идти домой, ведь аисты всегда возвращаются домой. Военачальники тоже были в курсе этой приметы, поэтому войско снялось и вернулось в Магриб без единого выстрела. Потому я помню эту историю.

— Любили ли вы своих братьев? — спросила я осторожно.

— Кроме Мансура — всех. Мансур был грубым и злым, а прочие братья мои — люди великого сердца и большого ума. Любой из них был бы лучшим эмиром, чем я, но у моего отца не было выбора. «Ты — следующий, — сказал он мне. — Но не умирающий следом, а наследующий мне, мой преемник, эмир Магриба. Знал бы я об этом раньше, убил бы тебя ещё во младенчестве!» Так сказал мне в запале мой отец и скончался.

— А если бы, скажем, к вам вернулся Заариф, что бы вы делали, о эмир?

— Правил бы вместе с ним. Только это невозможно: тридцать лет прошло с тех пор, мне уже сорок пять, и, если бы Заариф был жив, он бы дал о себе знать.

Эмир пнул сапогом валявшегося эфиопа:

— Вставай, бездельник! Пусть на кухне пожарят нам рыбы: одну красную, одну чёрную, одну жёлтую, одну белую.

— Слушаю и повинуюсь! — эфиоп соскрёбся с пола и начал пятиться от нас по направлению к дверям.

— Можно, мы не будем эту рыбу? — вспомнив подробности одной сказки из «Тысячи и одной ночи» попросила я.

— Почему? — эмир ненатурально удивился.

Эх, была — не была!

— Так чёрная рыба — негр-невольник, язычник. Жёлтая — иудаист-йехуд. Белая — христианин. Красная — мусульманин. Вы людоед, наверное, но мы точно не хотим.

Эмир Осейла расхохотался, показав острые, заточенные клинышком зубы.

— А ты сильна в магии, раз знаешь сказание о магической сковородке. Но иногда рыба — это только рыба. Но будь по-вашему. Эй, никчёмное отродье крысы! Скажи, чтобы не жарили рыбу, а запекли ягнёнка!

— Что за магическая сковородка, — наклонившись ко мне, спросила Яга.

— Да, и мне интересно, — вклинился Сэрв.

— Понятно. Одна хочет использовать, второй — украсть и продать… — вздохнула я, понимая, что от этих двоих никакого проку мне не будет. И рассказала буквально в двух словах, что в давние времена царь джиннов создал магическую сковородку: ставишь её на любую поверхность, произносишь заклинание, выбитое на донышке с внутренней стороны, и на сковороде появляется хлопковое масло, в котором жарятся — без огня! — четыре рыбы. Нельзя пять или три, только четыре. Христианин, мусульманин, иудей и язычник. Это настоящие люди, превращенные за грехи в рыб. Самое страшное, что пока рыба жарится, она говорит с тобой и пытается покаяться, и если принять её покаяние, то ей будет даровано прощение, и дух её упокоится. Но исчезнет со сковороды и рыба. Использовать магическую сковородку можно только раз в день, а уж она сама решает, кого превратить в рыбу, а кого напоследок оставить. Не превращаются в рыб женщины и дети, им и так несладко в этой жизни, а вот головорезы-насильники оказываются на ней первыми. Они чувствуют, как их жарят, а позже — как едят. Если человек сильно нагрешил, он может несколько раз подряд оказываться на сковородке, буквально каждый день.

— Так они все умерли, рыбы эти? — спросила Яга разочарованно.

— Напротив: они все живы. А это им снится живой и очень болезненный сон. Некоторые понимают с первого раза: отдают ишану-учителю все богатства, добытые преступлениями, и просят раздать их бедным. Становятся аскетами и пытаются добром искупить вину. Кто-то продаётся в рабы обездоленному семейству, а деньги отдаёт ему же. Но, в основном, злодеи никак не исправляются, и тогда с каждым разом боль от жарки на сковороде становится всё сильнее. Многие теряют рассудок, так и не догадавшись, что же им надо сделать.

Сэрв задумчиво потеребил подбородок, на котором так и не выросла желаемая бородка:

— Значит, магическая сковородка у эмира Осейлы?

— Получается, так. Но толку нам с той сковородки?

— Да, толку нам с неё никакого. Мы же не людоеды…

— А хорошо бы сейчас отведать морского окунька, да угря, да тунца, да осетра жареных, — облизнулась бабка.

— И не думай. Эмир приказал готовить мясо!

— А ты уверена, что это будет баранье мясо настоящего барана, а не превращённого в барана человека? Знала история и такие случаи…

Из бутылки выполз джинн и, оплетясь вокруг столба, принял было задумчивую позу, но тут же отпрянул и улёгся шёлковым тюрбаном на голове Алтынбека:

— Гадость какая! Как же орут эти несчастные последователи Иблиса!

— Что, недоволен присутствием мириадов мириадов твоих родственников? — съязвил Сэрв.

— Рот захлопни! — разозлился джинн. — Я там одну крошечку нашёл, которая тебе совсем не понравится!

Он ткнул пальцем в колонну, мы все вперились в указанное место и увидели, что среди чёрных точек мерцает одна, красная. Это был Путята. Он не кричал и не бесновался, как его соседи, а просто грустно помахал нам рукой.

Я произнесла растерянно:

— А он-то как так оказался?

— По обычаям шариата, — наставительно произнёс джинн, отказываясь разматываться из тюрбана в человеческую форму — ведь и в полу были точки-демоны, — по обычаям шариата мертвец должен быть похоронен в тот же день, что и скончался. Дабы не протух. А Путята ваш уж где только ни подвизался в мёртвом виде: охранником городских ворот, допрежь того — в балагане в него ножи метали, носил бурдюки, был подсадной уткой, вьючным скотом, заложником и даже нянькой. Он многократно нарушил всякие представления о должном и отвратительном, и потому был заточён в песчаник наряду с самыми отвратительными представителями рода шайтана.

— Нехорошо, конечно, так говорить о родне, — вздохнул джинн, — но иначе и не скажешь. Отбросы магического мира.

— А ты можешь помочь нам украсть магическую сковородку? — спросил Сэрв.

— Нет. Я не вор.

— А помочь нам сбежать? — с надеждой спросила бабка.

— Нет. Эмир Осейла не сделал вам ничего дурного, он гостеприимен. Некрасиво нарушать законы гостеприимства.

— А хотя бы узнать, баран тот баран, которого мы будем есть, или человек? — попросила я. Жрать хотелось невыносимо, но как представлю, что впиваюсь зубами не в ребро, а в бывшую волосатую и немытую голень какого-нибудь висельника, как сразу к горлу подступает тошнота.

— Это я могу узнать. Это не приказ, а просто дружеская просьба. Дружеские просьбы я выполняю, — подбоченился джинн.

— Ой, спасибо! — я начала к нему проникаться теплыми чувствами.

— Должна будешь, — весомо уронил джинн, и растаял в воздухе.

— Путяту надобро вытаскивать! — заявила бабка.

— Сковородку воровать! — поддержал Сэрв.

Алтынбек с сыном пожали плечами, но кийну показал, как убаюкивает младенчика, а Алтынбек пальцами изобразил сложный головной убор ханских жён.

— Ой, — спохватился Сэрв, — любимая! И детки-чурочки! Надо требовать от Эмира в обмен на то, что мы не разрушим его государство, бесплатный проход куда хочешь и верблюдов!

— Тигров не надо? — мягкий голос эмира заставил нас повернуться. В одних из многочисленных врат дворцового коридора стоял эмир Осейла в сопровождении двух невольников, подобных сбежавшему нашему эфиопу. Каждый невольник держал сворку, на которой ярилось по чёрной пантере индийских джунглей.

— Прежде, чем требовать, поднесли бы сначала дары, а там и посмотрим, — эмир снова улыбнулся страшноватой улыбкой. Он щёлкнул пальцами, и волшебный ветер сорвал и растворил прямо в воздухе все покрывала с наших клеток. А в клетках сидели, виновато потупив взор, птицы-лиры. В отличие от обычных, чёрных да серых, эти были снежно-белые. Боковые перья хвоста, изогнутые наподобие корпуса лиры, были испещрены чёрными полосками — издалека казалось, что они изготовлены из молодых неокоренных берёзок. Пространство между двумя гнутыми перьями заполняло множество тонких кружевных белых перьев-струн. Накладываясь друг на друга, эти перья создавали эффект морозного узора. Но самое дивное было в том, что, в отличие от обычных птиц-лир, эти умели музицировать, заставляя хвост касаться то ствола, то веточки, то камня. В клетках же были только прутья, и мелодия получалась тоскливая и тихая.

Мы с поклоном поднесли птиц эмиру, но щёлкнул пальцами, клетки открылись, а птицы взвились в воздух, закружились, закричали, и унеслись через отверстие в потолке.

— Куда?! — крикнула я, понимая, что от нас ускользают наши желания. А я могла бы пожелать оказаться дома, в своём теле!

— Не жалейте, что потеряли, — сказал эмир. — Прикройте глаза.

Я послушалась, и тут же увидела себя, своё тело: на больничной койке, всё опутанное проводами и трубками. Рядом на стуле сидела мама и плакала.

— Не расстраивайтесь, Вера Семёновна, — говорил врач с табличкой «Иван Ерофеев» на халате. — Состояние тяжёлое, но стабильное. Мы ввели Полину в медикаментозную кому, пока она находится в таком состоянии, ей не больно. Тем временем зарастут кости, затянутся раны, мы сможем провести ещё три-четыре операции, а потом аккуратненько вернём вашу дочь к жизни. Наберитесь терп…

— Точно хочешь оказаться сейчас в своём теле? — эмир резко прервал «кино». Судя по состоянию остальных, увидевших реализацию своих желаний, не только я захотела повременить.

— Не хочу. Маму жалко.

— Маме лично от себя могу каждую ночь посылать добрые, успокаивающие сны, — понимающе кивнул Осейла. — Но это тоже стоит немало. Например, Двойного Клинга вполне будет достаточно.

— Но у меня его нет! Его как украли у Боруха, так он и пропал! — я растерянно посмотрела на эмира и на своих спутников. Бабка почему-то покраснела.

— Давай проверим, — эмир достал кинжал и одним взмахом руки распорол левый рукав моей рубахи. Прошептал что-то, почти касаясь губами плеча, плюнул, и я с ужасом увидела, что на поверхности кожи появилась татуировка, в точности повторявшая контуры Двойного Клинка. Эмир зацепил кожу двумя пальцами, резко потянул:

— Ай! — взвизгнула я и потёрла руку. Кожа оказалась цело, хоть её и жгло. А на полу лежал Двойной Клинок, который эмир с великой опаской поднял полой халата и положил в деревянный длинный короб, услужливо поднесённый слугой-египтянином. Египтянин тут же растворился в воздухе, а я, уже досыта наевшаяся чудесами, смотрела не на него, а на Бабу Ягу.

— Ягуся, — злобно прошипела я, — а почему ты мне о Клинке ничего не сказала?

— Так ты в беспамятстве была, я тебе Клинок в руку и спрятала. Чтобы значит, не забыть.

— А почему потом не сказала, когда я уже не была в беспамятстве? — я начала закипать.

— Забыла.

Эмир Осейла звонко расхохотался.

— Вы ужасно забавные люди. И мои гости. Предлагаю вам быстро совершить омовение в моём каскаде бассейнов, и отужинать, чем послал Аллах… Потом мы поговорим и о Клинке, и о сковороде, и о сокровищнице Фариди, и о колдуне Мутаборе, будь вечно проклято его имя! Идите. У вас — три часа. Понимаю, почти ничто, но иного предложить не могу.

…Если вы не бывали в каскадных бассейнах, вы зря прожили свою жизнь. Нас раздели, выдав каждому по тонкой белоснежной рубахе до щиколоток, а потом повели каждого — по своей линии, так что мы не видели друг друга. У нас с бабкой было по две прислужницы в одних набедренных повязках, у мужчин — по двое слуг в таких же скромных одеяниях. Из нас всех только Маариф бывал в каскадных бассейнах, и потому он крикнул:

— Считайте до пятнадцати!

Потом нас всех развели, и только у первого каскада я поняла, что значил крик. Первый каскад состоял из шести мелких бассейнов для ног с чередующейся температурой, от холодных до чуть ли не кипящих. Прислужницы водили меня от одного к другому по какой-то сложной методике. В каждом я стояла по тридцать секунд, считая, как Центр управления полётами при запуске корабля:

— Шестьдесят-и-один, шестьдесят-и-два…

Следующий каскад был для кистей рук. Там меня усадили на плетёный стульчик и носили от бассейна к бассейну. Третий каскад — для ног до колена, четвёртый — для рук до локтя, пятый — сидячий, шестой — лежачий, седьмой (тут мне сменили рубаху на чистую) — спа для головы с массажем и маслами. Восьмой каскад — души разной интенсивности, девятый — ароматерапия маслами и лёгкие обрызгивания. Десятый — контрастные души морской водой, одиннадцатый — три хрустальные бочки с водой горных ручьёв. К двенадцатому каскаду я была уже распарена как булочка пян-се, которые продают напротив библиотеки имени Ленина. Но банщики не унимались: на двенадцатом каскаде меня последовательно били мешками с мыльной пеной и обливали из ковшиков настоями трав. Тринадцатый каскад был чередой массажей, после которых меня погрузили в бассейн с водой температуры тела, в котором мелкие рыбки принялись очень щекотно обкусывать с тела мёртвую кожу. Четырнадцатый каскад представлял собой бассейны от самого глубокого до самого мелкого, где трудились банщицы, стеревшие с меня последние крупинки грязи и ороговевшей кожи. Я скрипела как новый сапог. Шрамы почти зажили, но последняя банщица, цокая от изумления, нанесла на них моментально впитавшийся зелёный гель. После чего меня закутали в халат размера так шестидесятого, на голову навернули махровое полотенце, поставили рядом столик с чаем и холодными напитками, горкой нарезанных фруктов и лавашом с мёдом. Я налила половину пиалы вишнёвого сока, разбавила водой, залпом выпила — и вырубилась. Последней мыслью было то, что баранинки по-эмирски я так и не попробую.

— Вставайте, госпожа! — я пошевелила рукой и услышала звон. Талию и лицо будто стянуло. Заколдовали? Связали? Пошевелила ногой — тот же звон.

— Сволочи! Снимите кандалы! — вскочила я с лежанки. Обе мои прислужницы валялись на полу, опасаясь, видимо, что я их прибью. И было, за что! Пока я спала, меня умастили маслами и духами, уложили волосы, нацепили браслеты на руки и ноги, на шею — ожерелья, одели меня в традиционную одежду женщины-туарега, а главное — расписали лицо! Не подумайте, что я не умею краситься: знаю и про двенадцатиступенчатый корейский подход, и про трёхступенчатый русский. А уж размалёванных как клоун Пеннивайз простушек в Москве — как грязи. Но! Посередине лба у меня шёл синий пунктир с ромбами, проходивший по носу, верхней губе и подбородку. На щеках красовался узор из ромбов и треугольников, нанесённый розовой краской, а под глазами кто-то рассыпал два ведра чёрных родинок-веснушек. Само собой, глаза были обведены жирнющими чёрными стрелками, а на веки наклеили ресницы из шерсти верблюда такие могучие, что я, захлопав глазами, смогла бы взлететь.

— Немедленно смыть! — заревела я диким быком, но было поздно: ударил гонг, на пороге вырос распорядитель-туарег, завёрнутый в чадру, и скомандовал моим прислужницам:

— Ведите госпожу.

Меня аккуратно, но крепко взяли под локотки, и отвели в зал, где за общим столом сидела наша гоп-компания, эмир, его жена, несколько сановников с жёнами или дочерями, некоторые — без. Меня усадили по левую руку от эмира, и его супруга нехорошо на меня зыркнула. Мне было не до неё, честное слово: банные каскады превратили моё тело в медузу, а мозг — в желе. Меж тем, посмотреть было, на что.

Прямо по центру дастархана возвышался вовсе не ягнёнок — а здоровенный баран, килограммов на шестьдесят. Гости брали уже заранее нарезанные куски не голыми руками, а сложенными пополам кусками лепёшки. Для меня же было приготовлено отдельное блюдо: я видела, что дюжий негр что-то там режет в тазу, но и представить не могла, что на золотой тарелке мне поднесут глаза, мозг и щёки «ягнёнка».

— Благодарствую, — промямлила я.

— Какой почёт, какое уважение! — зашуршали, как старые целлофановые пакетики, мои соседи. — Какой восторг! Какое умиление!

Я решительно протянула блюдо жене эмира:

— Уважаемая! Вся честь того, что я сижу здесь, принадлежит тебе. Ибо только потому я не лишилась от счастья ума и жизни, лицезрея твой облик, что надеялась преподнести тебе этот дар!

Гости умолкли. За столом воцарилась такая тишина, что пукни кто-нибудь — сразу бы было понятно, кто это сделал. Эмирица (эмирка, эмиресса, эмира?) подняла смеющиеся глаза на супруга, взяла правой рукой блюдо с бараньими запчастями, и спросила у Осейлы:

— Не удержался, разболтал, кто я?

— Ни словом не обмолвился, дорогая! — та только фыркнула.

Я, честно, делала вид, что всё понимаю, и честно старалась не уснуть. Эмир молчал, а эмира протянула руку, на которую из-под крыши плавно спланировала птица-лира. Вцепившись когтями в предплечье, она принялась охорашиваться.

«Как эмире не больно?», подумала я, но не успела раскрыть рот, как птица-лира начала линять. Опал пышный гнутый хвост, посыпались белоснежным дождём перья, тельце, голое и розовато-серое, скукожилось чуть не в пять раз, и тут же обросло новыми перьями: синими сверху, оранжевыми — по брюшку. Удлинился клюв, появились белые точки поверх синего — будто кто провёл по белой малярной кисти против ворса: трррр! И вот вместо птицы-лиры сидит на руке эмиры зимородок, а на полу тает кучка белых перьев.

Эмира взмахнула рукой — зимородок вспорхнул и улетел вверх. А в тонком разрезе между бурнусом и рукавом рубашки блеснуло вдруг чистое долото. Рука Судьбы!

— Одной тайной меньше, — махнул рукой эмир. Я глазам своим не могла поверить: то, за чем мы так долго скитались, само нашло нас. Только одна загвоздка: как, потеряв Клинок, всех птиц-лира, свободу и волю, мы можем выторговать помощь венценосной семьи Магриба.

— Дура! — яростно прошептала мне в ухо Полина-поляница. — Мутабор!