Наследница Ильи Муромца

Глава 21. Гостеприимство по высшему разряду

Ибрагим стоял и разглядывал стрелу, которая досталась ему абсолютно бесплатно. Впрочем, если бы он достал её из моей головы, она бы тоже ему обошлась в грош: помыть, да и всё. Рядом стоял Маариф, который тоже разглядывал стрелу, но с видом виноватым: прошляпил нападение.

Стрела была знатная: красного дерева, с золотой надписью по древку, белым оперением гуся и, кажется, позолоченным наконечником. Такой, знаете, сувенир из Гданьска, на котором написано «Любимой бабушке на память от Петрика». Но, судя по виду туарега, метательный снаряд был вовсе не сувенирным.

— Что за стрела? — проскрипела я старческим голосом с интонациями вредного деда, который требует виагры, а ему опять выписали парацетамол.

— В том-то и дело, что она не совсем стрела, — ответил Ибрагим. К его чести, он даже не поморщился, хотя я, воняя как помойка после Нового года, подошла к нему вплотную. — Это нечто среднее между стрелой и арбалетным болтом. Такие пускают из стенных становых луков, они могут пробить череп слона или до десяти человек, идущих друг за другом. Но я никогда ещё не видел гордеца, который подписывает свои стрелы.

— А что на ней написано?

— «Священная месть найдёт виновного и уравновесит справедливость».

— Может, «восстановит»? — подушнила я.

— Нет. Именно «уравновесит». Мне кажется, это какое-то зашифрованное послание, которое будет понятно только тому, кому направлена стрела.

— Если адресат получит такой подарочек, да ещё и в глаз, он не только читать не сможет — ему вообще ничего не будет интересно, — язвительно заметила Баба Яга, встав рядом со мной.

Честно, я подумала, что сейчас она получит от Ибрагима сентенцию, вроде «женщина, знай своё место», но он, к моему удивлению, склонился перед Ягой и сказал:

— Ты права, матушка. Значит, должна быть другая причина.

И отошел к своим воинам, которые живо обсуждали происшествие, не забывая сканировать пространство вокруг в четыре пары глаз.

— Яга, а чего это он вежливый такой?

— У них принято слушать женщин и доверять их мудрости.

— И как?

— Как, как… Так. Страны Магриба — самые богатые и воинственные в Африке, глядя на них дрожит весь Аравийский полуостров, а караваны предпочитают прокладывать свои пути через город честных воинов и сильных колдунов — Магриб. В целом, и магия-то у них развилась благодаря этой дальновидной политике. Это у нас ведуний боятся. А в других странах, по слухам, и вовсе на кострах жгут… Идиотом быть не запретишь!

— Бабуль, ты только не распаляйся. Ибрагим обратно идёт — прими мудрый и благообразный вид.

— Ах, ты… — но послушалась, и нацепила на лицо выражение, подходящее разве что вдовствующей королеве.

— Можем двигаться дальше. Один из моих солдат покажет вам дорогу к ближайшему караван-сараю, чтобы вы могли умыться и переодеться с дороги, — он кинул на меня непроизвольный взгляд.

— А вы? — поинтересовалась Яга.

— Мне нужно отлучиться по делу, но я вас непременной найду, — заявил Ибрагим.

Почему-то у меня в голове сложился план, что туареги приведут нас в Магрибе к аменодалю и аменодали, но тут меня осенило: туареги же кочевники, и не живут в городах! Значит, на их помощь нам рассчитывать не приходится. Даже учитывая пущенную в меня из стационарного арбалета художественно оформленную стрелу. Одно дело — порубиться с султанскими «львами пустыни» под довольно шаткий повод, другое — служить поводырями группе невнятных иноземцев подозрительного вида. Понятно, что Ибрагим с воинами занят гораздо более важным делом — охраной караванов. Как шепнула мне Полина-поляница, это и есть их заработок: сейчас подцепят какого-нибудь мавра с грузом сладостей, пряностей и шелков, и отведут их к тому же султану Боруху. А что? Вряд ли беглые «львы» запомнили внешность тех, кто разложил их на филей и косточки: туареги же все замотанные, а лошади… мало ли, какие похожие лошади есть в Африке и Аравии?

— Баб, сними с меня личину, а? — попросила я. — Невмоготу уже. То медведь, то принц, то дед какой-то. Не говоря уже о том, что это не моё тело, и не моё дело.

— Ты в куклы играла в детстве? — ласково поинтересовалась Яга.

— Не то, чтобы. Больше книжки читала и из конструктора машинки мастерила.

— Ну вот и НЕ МЕШАЙ БАБУШКЕ ИГРАТЬ В КУВСТРУХТОР! — прогрохотала она неожиданно мощным басом, так, что проходившая мимо фигура в парандже бессильно прислонилась к стене.

— Принцип поняла, — сказала я, и мы, освободившись от самой боевой части своей команды, под охраной сильно пристыженного Маарифа, двинулись за всадником в белом бурнусе и голубой чалме. Путь наш проходил по извилистым окраинным улочкам так, что ни разу за всё время мы не удалились от дымчатой стеклянной городской стены. Наконец всадник свернул влево, и по узкой улочке, мимо наглухо закрытых дверей синего фарфора и таких же ставней мы двинулись вглубь города.

— Яга, слушай, а почему здесь стены из стекла, а ставни и двери — из фарфора. Раз стукнешь — и всё…

— Ага. Это ты правильно заметила: и всё. Разбить их невозможно, потому что местные ремесленники используют величайшую в мире магию, а если ты ударишь в Магрибе по любому предмету, который может издавать звук — от колокольчика до бокала — и при этом питаешь зло в отношении какого-либо жителя этого города, то звук станет таким громким, что у тебя лопнут глаза и уши.

— Страсти какие! А остальные тоже оглохнут?

— Нет, только злоумышленник. При такой защите, как ты понимаешь, даже ворота не надо ставить: ну заедет враг внутрь. Ну начнёт грабить… уронит монетку на пол, и всё — готовьте гроб. Страшное заклятие лежит на этом городе, благое для его жителей, и смертельное для злокозненных арабов. Столько уж столетий султаны Аграбы пытаются победить Магриб — всё без толку.

— Киберпанк какой-то… — и мы пошли дальше молча, потому как Яга, вроде, хотела спросить про непонятное слово, но стеснялась, а я корила себя за то, что ляпнула невпопад. Меж тем, узкие улочки Магриба ветвились и ветвились, открывая всё новые чудеса: вот дом, составленный сплошь из розовых ракушек размером с письменный стол, а щели между ними не заделаны. Но в каждую щель видна совершенно иная картина: то море, то заснеженный лес, то сад с играющими в нём детьми. Кстати, о детях: это были первые живые души, обнаруженные нами в городе, кроме напуганной тётки у ворот. Дети толпились у доступных им смотровых глазков и шумно обменивались впечатлениями. В отличие от берберов, были они все чёрно-коричневые, цвета дёгтя, и только пара из них имела более светлый оттенок кожи — вроде горького шоколада. На нас они кинули пару равнодушных взглядов, — и всё. Подумаешь, туарег сопровождает караван…

Видела я и людей: на балконе старуха развешивала стиранные бурнусы — здоровенные полотнища, женские покрывала с золотой каймой по краю, простыни и скатерти. Обычный процесс, но вот только балкон был крохотный, а уместилось на нём всё. Стоило ткани коснуться верёвки, как простыня съёживалась до размера носового платка. По краю другого балкона росли розы — прямо в воздухе, безо всяких горшков, и в обе стороны сразу, как в невесомости: одна часть тянула бутоны к солнцу, вторая — к земле. В местной пекарне я увидела гуля. Чисто отмытый падший ифрит, закутанный в бежевый саван, аккуратно таскал лотки с выпечкой и расставлял их на витрине перед пекарней. На одной крыше я заметила немалого размера телескоп, а один молодой мавр, вышедший из дома, судя по всему, на учёбу, походя сотворил из ничего сочное яблоко — видно, не успел позавтракать.

Город Магриб не казался мне таким уж страшным, как в детстве. Помните, в «Лампе Алладина» магрибский колдун был ужасно коварен и зол? Мне казалось, что в Магрибе такие все, и только сейчас я вспомнила, что того колдуна как раз и выгнали из города за его злокозненные проделки.

Вот, наконец, и караван-сарай. Слово «сарай», обозначающее на Руси нечто, наспех сбитое из досок и предназначенное для хранения хлама, на Востоке имеет значение «дворец». Это и был дворец: три этажа сплошных арок и резных решёток, увитые розами беседки и белоснежные фонтаны в саду. За дворцом были, видимо, конюшни и денники для верблюдов, поскольку оттуда доносилось ржание, крики одногорбых дромадеров и двугорбых бактрианов, и даже пару раз затрубил слон. С другой стороны сада был вход, кажется, в помещения для рабов: оттуда не доносились громкие звуки, зато неаппетитные запахи жареной подтухшей рыбы, немытого тела и человеческих отходов портили всё впечатление. Стало понятно, почему первый этаж дворца отведён под склады и контору, второй — для менее почётных гостей, вроде нас, а третий — для высоких особ.

— Клопов-то у тебя хоть нет, почтеннейший? — встряла бабка, забывая, что я, в роли её мужа, всё ещё стою рядом, и говорить полагается мне. Да и всадник Ибрагима должен передать нас с рук на руки, обговорив условия.

Караван-сарай баши, в полосатых шароварах, напоминающих воздушные шары, в глупейшей феске с кисточкой на лысой голове и парчовом халате поверх трёх хлопковых, отрицательно замотал головой. Он покраснел от возмущения, и хотел ответить в том же духе, но тут его взгляд упал на меня.

— Дорогой мой! Осман Шариф! Ах, дорогой мой! Как же обрадуется твой несчастный брат, оплакивающий тебя уже шесть лун подряд! — баши прижал меня к себе, охлопал спину и бока, будто проверяя наличие пистолета.

— Размешу вас, и, не медля ни минуты, отправлю гонца к твоему дорогому брату! — пока он тараторил, у меня медленно вылезали на лоб глаза. Удружила Яга! У меня теперь родственники в Магрибе! Я посмотрела на ведьму, но злокозненная бабка делала вид, что нюхает белую розу, случайно выбившуюся из-за решётки.

— Скажи, кто твои спутники? — продолжил он. Упс, я уже всех позабыла. Но меня выручила Яга, что было с её стороны правильно: она же нас всех перемешала, да ещё и перепутала — за время путешествия одноглазым был сначала Алтынбек, а теперь, к ужасу моему, глаза лишился Маариф. Я слышала из гроба, как старуха называет Сэрва хромым горбуном, а сейчас ни следа хромоты у цыгана не было. Хорошо, что ибрагимов всадник не приглядывался к таким метаморфозам.

— Дозволь отвечу я, поскольку мой муж недавно воскрес из мёртвых и ещё не вернул себе голос, — сказала бабка. — Я — супруга благородного Осман Шарифа, эмм, Лейлах Уммана-гуля. Это его брат от наложницы отца, несчастный горбун. Вот тот старик…

— Погоди, о дочь правды! Ты говоришь, что старый Осман Шариф имел ещё одного ребёнка? Это отличная новость! Пожалуй, дослушаю до конца, чтобы обрадовать Умара Шарифа сразу всем.

— Мальчик, подобный луне, наш поздний сын — Надир Шариф…

— Я же говорили! Хорошие вести не приходят по одиночке, они — как перелётные птицы путешествуют большими стаями! — возликовал полосатый караван-сарай баши.

Бабка набычилась: она терпеть не могла, когда её прерывают.

— Вон тот кочевник с отрезанным языком — раб, этот воин, ослепший на один глаз — телохранитель моего благородного мужа, а в гробу лежит мертвец, поднятый высокочтимым Османом Шарифом, но упокоенный вашими воротами! — выпалила Яга.

У караван-сарай баши отвалилась челюсть:

— Осман Шариф стал чернокнижником? В гробу — мертвец?!

Но, опытный дипломат, он тут же справился с собой:

— Исповедовал ли мёртвый при жизни ислам?

— Нет, — ответила бабка, справедливо полагая, что Путята как крестился в детстве, так уж от православия и не отступал.

— Тогда я положу его в скудельню для неверных, — сообщил баши. — У меня есть пара рабов-христиан, которые могут отнести гроб, туда, где ему надлежит быть…

— Решите свои бытовые вопросы потом. Могу я надеяться, что ты, о досточтимый баши, разместишь гостей так, как следует? — спросил туарег, уже откровенно маясь нашими длинными восточными разговорами.

— Безо всяких сомнений, храбрейший из храбрых!

— Тогда я доставлю весть о вас эмиру Осейла, и на этом моя миссия завершена, — и он ускакал, не успев договорить фразу.

— Вы приглашены к самому эмиру? — захлебнулся радостью баши. — Тогда для таких почётных гостей я отведу лучшие покои третьего этажа, а для почтенной госпожи Лейлах Уммана-гуля… где-то я слышал это имя… предоставлю двух служанок, коль скоро она не захватила с собой своих.

— Служанки, ага, — пробурчала бабка. — Еле ноги унесли от султана Боруха, будь проклято его имя.

— Проклято, проклято, — затоковал баши, щёлкнул пальцами, на каждом из которых сидело минимум два перстня, и наших лошадей, удивляясь отсутствию пожитков, завела внутрь пара рабов. Мы гуськом пошли за нашим проводником, а тот всё обещал нам сладкий хаммам, лучших в городе танцовщиц, холодную воду и вкусные фрукты, а вечером — сочный плов, приправленный зирой и барбарисом, а для Османа Шарифа, его сводного брата и родного сына — садж из трёх видов мяса. Я чуть слюной не захлебнулась.

Всё так и вышло: мы вымылись, оделись в чистое, тоже предоставленное добрым баши, который, я подозреваю, потом выставит нам космический счёт. Стол, поданный нам вечером, был великолепен. Не знаю, что подавали Алтынбеку и сильно оскорблённому Маарифу, но для «господ» всё было сделано на высшем уровне. Яга сидела за решёткой, и ей подавали то же самое, но отдельно. Общаться решётка не мешала, но бабка бухтела страшно — она желала быть главной, а получалось, что её низвели до уровня домашнего животного.

— Я им всем покажу ещё, — ругалась она. Но перестала, когда ей принесли огромное блюдо сладостей, а нам развели руками — только дамам, простите. Зато и она, и мы, и «слуги» получили обещанный садж: огромное блюдо с корейкой ягнёнка, люля из телятины и тонко нарезанные пласты баранины со шкварками из курдюка. Всё это изобилие дополнялось запечёнными овощами и горкой лепёшек-кутабов. Баши не солгал — обслуживание и впрямь было на высшем уровне.

— Готов служить на такой кормёжке всю жизнь! — проорал с набитым ртом Маариф из соседней комнаты. Я склонна была с ним согласиться. Сэрв и кийну уплетали мясо за обе щеки и благоразумно помалкивали. Потом принесли блины-багрир с изюмом и жидким мёдом, которые уплетал, в основном, малыш-кийну. Я вот лично не в восторге от блинов из манной крупы. Затем пришёл черёд пирожков с курагой, пирога с миндалём и грушей, суп из красной чечевицы, фаршированные овощи, кашу-хербель, кюфте с мясом… Всё это подавалось вперемешку, и под конец я чувствовала себя так, будто отметила Новый год у бабушки. Это чувство у меня периодически возникает в этом странном мире. Хотела бы я сейчас к бабушке!

Последним подали мятный чай с вареньем из распустившихся цветов азалии и граната в меду, которое я даже пробовать не рискнула. Азалия же ядовитая, нет? Но мои спутники жадно уплетали всё, что им подавали, в том числе — и цветы.

Баши пришёл ближе к концу пира и извинялся, что нет рыбы: всё, что закупили утром, провоняло, и годится теперь только для кормёжки невольников. Но завтра! Он клятвенно обещал, что самолично приготовит знаменитую магрибскую рыбу на пшене и принесёт нам, и мы никогда не забудем вкуса этой рыбы. Обожравшиеся, как коты в сосисочной, мы могли только согласно мычать.

Усталость забрала своё, и вся наша компания заснула как убитая. Последнее, что я слышала, был хруст засахаренных орешков из-за бабкиной перегородки: ведунья всё не унималась, и, по всей видимости, решила извлечь из краткой передышки в дороге максимум пользы — то ли яблочко по блюдечку покатать, то ли руны раскинуть.

— Бабушка, а бабушка, а ты что делаешь? — умирающим голосом проговорила я.

— Спи уже, горе луковое, — откликнулась та. — Без сопливых обойдусь.

Эти ободряющие слова, полные ласки и уважения, были последними, что я услышала, прежде чем провалиться в сон.