Наследство

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В «академический» свой час Надя закрылась в кабинете, чтобы просмотреть новые номера медицинских журналов, какие удалось в этом году выписать. Кто-то ей говорил о статье академика Петрова, известного хирурга. Но статью она не нашла, видно, проглядела в предыдущих номерах «Хирургии». Надеялась найти подробности о нашумевшей работе «Биотерапия злокачественных опухолей», но ничего подобного в журналах не оказалось. С интересом набросилась на статью профессора Джанелидзе о бронхиальных свищах огнестрельного происхождения. Он прооперировал более тридцати раненых с бронхиальными свищами. У двадцати восьми из них свищи закрылись. Прочитала статью залпом. Отложила журнал, задумалась, вспоминая, как однажды ассистировала ему в Военно-медицинской академии, какое-то время работавшей в Новограде. Один вид этого плотного, крепкого и подвижного человека с аккуратно подстриженной бородкой, с карими глазами вызывал невольный трепет. Да чего уж скрывать, он был просто красив.

Конечно, грудная хирургия не Надина специальность, но она тогда с удивлением следила за тонкой, ювелирной работой знаменитого хирурга. Мелькнула досадливая мысль: а она, кажется, не успела научиться этой ювелирности. Но тут же другая мысль овладела ею. Инвалиды… Она и сама выделила их в отдельную карточку, однако не догадалась каждого, кто нуждается, определить на долечивание. Военкомат и райсобес должны помочь ей. Если в госпитале не удалось сделать раненого возможно более полноценным работником, то разве простительно навсегда смириться с этим?

Вот и еще одна линия ее работы вырисовывалась точно и ясно: инвалиды. Обследование и долечивание. И тут она вспомнила о Кедрове и почувствовала, как лицу стало жарко. «Куда он мог исчезнуть, ума не приложу, — подумала она. — Или передоверилась полковнику Вишнякову, а тот рукой махнул на мои просьбы? Но брат-то, брат почему молчит, если ему что-то известно о Кедрове?» И записала как неотложное: «Во что бы то ни стало разузнать, где Кедров».

Когда кончалось ее «академическое» время, Надя определяла, не глядя на часы. Сама не зная почему, она начинала волноваться. Отходили в сторону учебники и журналы, и она была уже во власти сегодняшних дел.

У амбулатории — ее постепенно привыкли звать поликлиникой — уже ждали больные. Это к ней. Надя сегодня будет вести прием. Но не в поликлинику пошла она вначале, а задами, лесом, своей любимой тропкой прошла к стационару, чтобы убедиться, работают ли плотники. Еще издали услышала шарканье пил по дереву, мягкое, с тонким звоном чмоканье топоров, короткие удары молотков по гвоздям. Работают!

Вдоль стены снизу уже желтела новыми стругаными досками обшивка. Засыпанные между нею и стеной опилки, смешанные с собранным в лесу игольником, сохранят от промерзания фундамент, и полы в палатах всегда будут теплые. Но что за странное дело: среди незнакомых плотников она вдруг увидела трех колхозников, которых сама недавно положила в стационар. Один из них с рыхлым вялым лицом — гипертоник. Второй, длиннорукий и длинношеий мужчина, страдал болями в кишечнике, она положила его на обследование. У третьего, верткого, с кривой правой ногой, открылась в бедре рана. Все они работали вместе с плотниками. «Да что же это такое? Кто разрешил?» — возмутилась она, хотела прогнать в корпус, пригрозить выпиской. Но что-то удержало ее, и она, присев на завалинку, подозвала их к себе, спросила, давно ли курили.

— Да, пожалуй, и закурить пора, — сказал длиннорукий, присаживаясь рядом с ней и вытаскивая из кармана халата кисет с махрой. — За работой забывается, а в палате душа тоскует по самокрутке.

Он вначале протянул кисет гипертонику, но тот испуганно закрутил головой — по совету врача отвыкал курить, потом сам ловко стал крутить из газеты папироску длинными пальцами. Кривоногий опустился на щепки, вытянув раненую ногу, привычно ошарил грудь, но халат не гимнастерка, карманов тут не оказалось. И пачку «Прибоя» он ловко достал откуда-то из-за пояса, лихо вытолкнул папироску, предложил доктору. Та сердито взглянула: не соблазняй!

— Что это вы, брательники? У вас режим, а вы тут плотничаете, — заговорила она обиженно, но про себя чувствуя, что не выволочку они заслужили, а похвалу, раз не остались равнодушными к больничной нужде и вышли на помощь без приглашения. «Да и без спроса тоже», — продолжила она свою мысль, зная загодя, что никто бы им это не позволил. — Мешают ведь? — спросила она у плотников, приставших к ним покурить.

— Не мешают, — басом ответил ближний к Наде мужчина, маслеными глазами оглядывая доктора. — Чего грешить, вон тот, — он кивнул на долгорукого, — почище нас, может, сработает.

А долгорукий не оправдывался, никак не отозвался на похвальбу, лишь сказал, сокрушаясь:

— Ну, право, доктор, чтобы в палате рассиживать, надо иметь при себе железную терпелку, либо ту самую ленивую лень, либо болезнь, которая, что кандалы, к месту приковывает. А пока на ногах, лежать скучно и грешно. Да и обветшали вы непоправимо. Вот мы и…

— Ну что ж, — не стала возражать Надя, — в госпиталях, на фронте, были у нас команды выздоравливающих. Охрану несли, посильные работы выполняли. Подумаем и мы.

На прием к ней «пришло много людей. Откуда узнали, что именно она сегодня в «полуклинике»? Странно, странно… Первым вызвала инвалида с хроническим остеомиелитом нижней челюсти. «Женился. Попервости было ничего. А теперь осложнение. Жена не ложится вместе, морду воротит от запаха…» Был бы рентген, обследовала бы, почистила. Придется направлять в Новоград, в госпиталь. Когда туда соберется, да примут ли еще? Вторым был лейтенант Ертюхов. Проникающее ранение черепа. Инородное тело в головном мозге. Бледный, с вялой рефлексией. Ертюхов был ранен под Мейссеном, в Германии. Она представила… Недели беспамятства, потом слепота, признаки нарушения дыхания. Мать, худенькая женщина в черном, хлопотливая до суетливости, ждавшая с войны мужа и сына, но дождавшаяся лишь одного сына, какой-то странной виной винившая себя в том, что случилось, на руках внесла своего Сережку. Где она только не побывала с ним! Выложила на стол и рентгеновские снимки, и заключения известных нейрохирургов. Но все лишь этим и ограничилось, и Наде как-то нехорошо сделалось от подробных и точных описаний, за которыми ничего не следовало. Беспомощность или равнодушие?

На Надю смотрели серые без глубины глаза, пугая своей отрешенностью. Ертюхов говорил трудно, разделяя слова большими паузами. Ушел на войну с краткосрочных курсов младших лейтенантов. Ранили, когда Гитлера уже не было в живых и до конца войны оставалось сорок восемь часов.

— Мейссен… фарфоровый завод… Подарили чашку… Храню. Память… За что пострадал…

«Слабое утешение», — подумала доктор и вспомнила, что Кедров был ранен где-то там же.

А маленькая и суетливая мать говорила, мешая сосредоточиться:

— Матушка Надежда, я слыхивала про вашу целительную руку. Из мертвых приводите к жизни, уж пожалейте нас, сирот. Кажинный день богу молюсь, да не приносит сыну избавления. И травами Виссарионовна пользовала, и профессора дорогие лекарства прописывали, а до его головушки не доходит ничего.

Надя рассматривала снимки и видела серебряный чистоты пятнышко на сером фоне мозгового вещества, и пятнышко это от снимка к снимку (по времени) опускалось все ниже и ниже, туда, где проходит глазной нерв. Отложила последний снимок, сделанный совсем недавно в госпитале для инвалидов у Вишнякова, и руки ее сами собой опустились: она была бессильна даже дать совет. Да и вряд ли кто из нейрохирургов захотел бы делать такую сложную операцию. Тут можно было лишь что-то познать, но помочь человеку невозможно. Операция? Угроза полной слепоты, а ведь теперь он все же видит, хотя временами и слепнет. Боль… Ее только на время можно унять… И она выписала болеутоляющее из своих личных запасов — с лекарствами было, как всегда, трудно. Отпустила суетливую мать и равнодушного ко всему после принятой таблетки бывшего лейтенанта Ертюхова. В ушах ее все еще звучали слова матери-хлопотуньи: «Когда полегчает, он ведь корзины плетет. Ладные и пригожие получаются корзинки. Ежели доктору приглянутся…» Неужели не найдется возможности помочь парню? Нашелся бы хоть один смелый специалист. Нет, даже смелый не захочет, как, пожалуй, не захотела бы и она, если бы практиковалась на этом. Тут не было выбора: без помощи медицины или с ее помощью — он все равно останется инвалидом. Но все же она, не откладывая в долгий ящик, заготовила письмо в Москву, в министерство, в котором просила вызвать Ертюхова на консультацию.

Что ни прием, то новые проблемы. Научил ее Кедров накапливать материал, делать обобщения и выводы. Это называется наукой, определяющей направление работы. Теперь ясно вырисовывалась проблема восстановления здоровья инвалидов, постоянного медицинского наблюдения за ними. Манефе поручить новую картотеку?

Едва она закончила прием, прибежала Лизка: Дрожжина просит к телефону. Надя уж знала, что начальство редко вызывает, чтобы сказать спасибо. О благодарностях речи действительно не было, но разговор для Нади оказался все же неожиданным. Домна Кондратьевна сообщила: только что утвердили план работы бюро на сентябрь. В нем есть такой пунктик: «О подготовке к зиме Теплодворской больницы». Докладывает Сурнина. Содокладчик Мигунов.

— Понимаешь, подружка, не хотелось бы мне за тебя краснеть, — призналась секретарь райкома. — Так что уж постарайся. Как дела? Какие закавыки? Только кратко… Уезжаю в колхозы.

Надя ответила: если под закавыками имеются в виду трудности, то Домна Кондратьевна может не волноваться — жаловаться она не намерена. Без трудностей и радости линяют. Но еще раз напоминает — больнице нужен детский врач. Надо в районе искать ставку.

— Не остановлюсь я, Домна Кондратьевна, — оказала Надя, — ни перед чем не остановлюсь. А краснеть за вас мне тоже не хочется.

— Смотри-ка! — В голосе Дрожжиной послышалось обидчивое удивление. — Ты, никак, меня пугаешь? Не ожидала! Вот не ожидала…

— Не сердитесь, Домна Кондратьевна. Коль вы ко мне как к подруге, то я ведь тоже так.

— А подруг-то щадят! — Дрожжина повесила трубку.

Надя повернулась — в кабинете стояла Зоя Петровна.

— С кем это ты? — спросила она настороженно. Ох эта вечная ее настороженность!

— С кем? С Дрожжиной.

— Не умеешь мирно жить с людьми, Надя. Трудно тебе будет. С каждым днем все труднее.

— Ладно, и ты с этим? А если меня не понимают? Говори, что у тебя.

— На воскресенье к Бобришину в колхоз. На уборку. Есть решение райисполкома.

Надя села, растерянная. В воскресенье она намеревалась всех послать на ремонт корпусов. Вот и попробуй распоряжаться сама… И рассказала о разговоре с Дрожжиной, Подготовку к зиме придется обсудить на партсобрании. Примем решение и пошлем в райком: коллектив своими силами берется подготовить больницу к зиме. Пусть тогда тронут хотя бы одного человека.

Зоя покачала головой: опять главный врач идет на осложнения…

Неожиданно для Нади в Теплые Дворики приехал ее брат Андрей. Он вышел из леса в распахнутом черном кителе. Утреннее солнце высвечивало два ряда белых пуговиц. Первой его заметила Манефа и приняла за моряка. Бравый вид, походка вразвалочку… Чем не моряк? А глаз у нее наметанный, как говаривал Вася-Казак, «пристрелянный раз и навсегда». Показала Наде:

— Уж не твой ли опять?

— А может, твой. — Надя подошла к окну и ахнула, сразу узнав брата. Не иначе случилось что, а то разве он пожаловал бы, находясь в ссоре с сестрой? Андрей, поглядывая по сторонам, шел по самой натоптанной тропе к «полуклинике». И тут сказалась привычка машиниста — все они любят главную магистраль. Надя распахнула окно, позвала: — Андрей!

Брат тотчас остановился, поймал взглядом распахнутое окно и сестру в нем. Рассмеялся открыто и довольно.

— Ну-ну, встречай-привечай! Не ждала, не звала, а пожаловал. О ком, о чем это сказано? О пожаре. Но тебя испепелять не собираюсь, да и нет у меня такого огня, чтобы в нем жару на это хватило.

Он подошел к окну, ловко так, что Надя и не подумала сопротивляться, схватил ее под мышки, приподнял, потянул на себя и поставил на вытоптанную под окном землю.

— Ну что ты, право! Кругом народ, а ты со мной как с маленькой. И вообще, ты стал болтлив и несдержан. Это на тебя не похоже. Не переношу болтливых и несдержанных в действиях и чувствах людей.

— Вот будет у тебя свой, как это говорят, суженый, можешь его переносить или не переносить. А брат дается, не выбирается, так что его терпеть придется при всех случаях.

— Ох! — Надя вздохнула. — Ну пошли, что ли, урод ты эдакий.

— Насчет урода — стоп! — Андрей прищурил один глаз. — Такое создание в твоем окне, что мне сразу захотелось стать помоложе и покрасивей.

Надя взглянула: в окне, картинно уперев руки в боки, распустив по лицу золотистую гриву, стояла Манефа.

— Это кто же у тебя? — спросил брат, когда они обошли дом и остановились у крыльца.

— Манефа. Не у меня, а я у нее.

— А, это та самая…

— Какая «самая»? — удивилась Надя.

— Так ты говорила, — замялся брат.

Они вошли. Их встречала Манефа, в сиреневом тесноватом платье, с откинутыми назад и схваченными красной лентой волосами. Когда успела? На овальном красивом лице ее вызывающе сияли голубые глаза.

— Твой брат, Надя? Браво! Значит, мой суженый, мой! — закричала Манефа.

— Ну, это ты брось. Он человек женатый и не трепло, как ты думаешь, — остановила ее Надя и, смеясь, рассказала, как они, увидев его, гадали, чей это суженый шагает так уверенно и независимо. А он вдруг почему-то догадался, что эта девушка ничего не рассказала Наде о Кедрове. Что у них за отношения? Чудно́! Ну и баба, не чета Наде: в рот залезет и туфельки там отряхнет… Почувствовав, что попал в затруднительное положение, он поскучнел и сразу притих. Уж очень ему претили эти женские неладухи, от которых порой хоть нарочно зубы рви. Манефа, уловив, как в госте что-то вдруг изменилось, насторожилась и уже без прежней свободы, но почти с той же искренностью стала говорить, какой он, Надин брат, важный на снимках в газете и какой простой, какой обыкновенный человек вот сейчас, с ними. Андрея развеселило это, он немножко оттаял душой и на время забыл об отношениях сестры и Манефы, не ясных ему.

Серый, вначале недоверчиво встретивший пришельца и ревниво следивший за тем, как он разговаривал и смеялся с его хозяйками, вдруг стал улавливать в его интонациях что-то знакомое. Да и нравились ему то и дело прорывающиеся сильные, грубоватые нотки в голосе мужчины. Такому хотелось повиноваться, а Серый, становясь взрослее, все больше нуждался в этом. Инстинкт подсказывал, что только повинуясь, он может что-то делать для людей, близких ему. А эти две женщины только любили его, но ничего не требовали. Сидеть целыми днями у корпусов и ждать, когда они выйдут и позовут его домой, было скучно — он ведь родился охотником.

Сейчас он лежал в прихожей под порогом, высунув язык, и зорко следил за тем, что происходило перед его глазами. Может, он раньше людей заметил, как оживлена сегодня молодая хозяйка, которую он звал про себя Фа, как быстро она носилась от стола к керосинке, не замечая, как пес вздрагивает при каждом ее приближении. Она вроде и не видела его, не говорила с ним, как раньше, заспанным и таким милым голосом. Он любил молодую хозяйку, любил и старшую, которую про себя почему-то звал Дян, чувствовал свою зависимость от нее и готов был сделать для нее все. И если она забывала его покормить, он не сердился, а переживал: значит, что-то у нее случилось.

Теперь гость и Дян сидели у стола и о чем-то говорили, и пес угадывал между ними что-то очень близкое и все же напряженное, потому сторожко держал одно ухо в их сторону. Но они не замечали его.

Наконец Фа, точно впервые увидев, позвала его, и пес с такой быстротой вскочил на ноги, что ему показалось, будто он вот так и стоял все время. Она вынесла ему голову, гузку и внутренности курицы, и он, рыча про себя, стал все это уплетать, не переставая прислушиваться к разговору людей.

— Ну, ты себя превзошла! — искренне восхитилась Надя, увидев на столе вкусно пахнущую жареную курицу. — Вот хозяйка в ком пропадает! Завидки берут…

Присаживаясь к столу осторожно, даже с боязливостью, Манефа ответила:

— Талант, матушка, как черт, когда-нибудь да выскочит.

— А что? Верно! — поддержал ее Андрей и так посмотрел на девушку, что ей показалось, будто он знает, о чем думает она, что чувствует. Но откуда ему знать?

— Ну и постаралась ты! — опять восхитилась Надя, легко отдирая куриную ножку. — Как же это ты?

— Как не постараться! Теперь у нас на двоих один братик. А у меня никогда не было братика… Просто интересно.

Надя пристально взглянула на девушку: играет? Играть она мастерица. Но в глазах Манефы не прыгали озорные чертики, в них были тревога и настороженность. «Хитрит… Ох и хитрая девка!» О том о сем пошел разговор за столом, а больше всего, как и полагается, о больнице. Андрей охотно слушал и поддакивал, сестра так я не могла понять, зачем он приехал. Ни о чем, что выдало бы его намерения, он пока не сказал, лишь ел да косо, неулыбчиво глядел на Манефу, а та как бы сжималась, стараясь сделаться все незаметнее. Наконец, когда Надя заговорила о статье Джанелидзе, недавно прочитанной, вспомнила, как робела перед ним, когда ему ассистировала, и заговорила о помощи инвалидам, о том, что наблюдение за их картотекой хочет поручить Манефе, Андрей оживился и сказал одобрительно, что это дело святое.

— Поглядел я, как Кедров Митя мучается, как нога его держит, не пускает в жизнь. — И опять взглянул на Манефу. Та сидела потупясь и не подняла взгляда.

— Что Кедров? — насторожилась Надя. Она хотела спросить спокойно, даже равнодушно, но настороженность сама собой подхлестнула ее.

— Что Кедров? Лежит после операции.

Наде как-то нехорошо сделалось вдруг, рука сама потянулась расстегнуть ворот блузки, ей не хотелось, чтобы это заметили брат и Манефа, но, как назло, пальцы не сразу нашли проклятую пуговку. Дурная привычка застегиваться до горла…

— Как после операции? — справившись с пуговкой, спросила Надя.

Брат озлился:

— Да что ты все спрашиваешь? Могла бы сама знать…

— Его оперировали? Без меня?

Андрей сердито вскочил, его обидело, что сестра, кажется, в чем-то его обвиняет. «Воображала бы поменьше…» — хотел сказать он, но не сказал.

— Что за сложная у него операция? Почему обязательно при тебе? — с неудачной небрежностью спросила Манефа.

— Сложная! Да он мог потерять ногу, понимаешь, ногу, попади в руки хирургу вроде нашего Куклана. Я же ему на кость поставила внутреннюю металлическую шину, понимаешь ты это? Какой-нибудь хлеборез по своей профессиональной тупости и серости мог ее выкинуть. Ну и пропала нога. Ты-то, хирургическая сестра, что-нибудь соображаешь в этом?

— Соображаю! — озлилась Манефа. — Ногу ему не отрезали, можешь не беситься. Сама видела: нога у него в гипсе. Вишняков делал операцию. Сам Вишняков! Без малого Вишневский…

— Ты знала?

— Знала. Когда звонили, я дежурила…

— И не сказала мне? Почему?

— А, просто бабское. Тебе ж он не нужен? Для тебя мука видеть его, а для меня, может, последней радостью были его слова: «Вы такая славная, такая милая…» Да, жаль его. Все мы тут его жалеем. А что ты сделала с Кедровым? Каменный ты человек. А я хотела… хотела увлечь его.

Манефа не могла сидеть, она встала и быстро отошла к дверям, прислонилась к косяку спиной. Андрей тоже отошел к окну. Получалось так, что и он в заговоре против сестры. Она ведь просто могла крикнуть: «Выметайся!» Ну и что? Он уедет. Рассердится на нее окончательно. Но ведь болеть голова из-за этой ссоры будет у него…

Каково было удивление Манефы и Андрея, когда они не услышали ни криков, ни ругани, ни хлопанья дверью. Надя сидела и тряслась от тихого смеха. И, глядя на Манефу мокрыми от слез глазами, заикаясь от этого неудержимого смеха, спросила:

— Ты это серьезно? Хотела увлечь? А?

Глядя на нее, засмеялась и Манефа, трясясь возле дверного косяка, и Андрей стал подхохатывать, сам не понимая почему. Первой перестала смеяться Манефа.

— Ты что, считаешь меня ниже себя? — злея глазами, спросила она.

Надя, растирая уставшие от смеха рот и щеки, отмахнулась:

— Да перестань ты! Просто я представила вашу пару: кулика да гагару. Уж очень вы несовместимые.

— Твоей совместимости и на день не хватило…

Андрей остановил женщин:

— Знаете, уважаемые хозяйки, я не за тем приехал, чтобы слушать ваши шпильки. Без меня разберетесь. А я хочу оглядеть ваше лечебное учреждение и почувствовать атмосферу вокруг тебя, дорогая моя сестра. Кедров почему-то недоволен этой атмосферой. И думает, по-моему, больше о ней, чем о своей ноге.

— Кедров думает? — удивилась Надя. — Да откуда ему знать?

— О чем не ведает глупый, о том умный догадывается. Но я встревожился. Вот я и намеревался…

Но сестра не дала ему договорить. Странной ей показалась озабоченность Дмитрия и брата. У них, в больнице, обычная рабочая атмосфера, не больше.

— Да ссорится она со всеми, — не утерпела Манефа. — Не умеет жить обычно, как все, ей только бы потруднее что-то выдумать.

— Трудности я не выдумываю, они сами возникают на пути, как крутояры. Я их не преуменьшаю, чтобы всем они были видны. Тогда легче их осилить. — Надя встала и подошла к брату. Манефа, почуяв запах гари, скрылась за занавеской: чайник убежал, залил фитили… Тронув за плечо брата, глядящего в окно, Надя заговорила: — Да, живу я трудно, потому что хочу скорее сделать то, что не сделали люди до меня, а потом идти дальше. А не сделано элементарное, без чего нельзя жить, лечить людей, думать об их здоровье. И хочется еще, чтобы следы войны, тяжелые следы на здоровье людей, следы бесхлебья, трудной работы, стесненной жизни скорее смыло, вытравило новым настроем человеческих отношений. Меня не понимают, я злюсь и элю других.

Вошла Манефа с чайником. Ставя на стол, сказала буднично:

— А по-моему, тебе не хватает мужика. Будет мужик, помягчаешь сразу.

— Помолчи! — несдержанно бросила Надя. — Откуда в тебе, в твои-то годы, такая пошлость?

— Я никогда не боялась своего портрета. А ты боишься…

Пили чай, ведя натянутый разговор. Впрочем, говорила больше Манефа, ставшая вдруг оживленной, даже веселой; Андрей то и дело усмехался чему-то, коробя твердые губы. Надя молчала, покалывая взглядом то того, то другого.

— Так вот зачем ты приехал! — проговорила Надя, когда Манефа ушла на работу. — Понюхать атмосферу?

Андрей, задумавшись, не сразу ответил.

— А-а! — воскликнул он. — Не только. Просто скучно было без тебя. Да и поссорились мы тогда, жалею. Долго жить в ссоре — ожесточаешься, себя обеливаешь — другого хаешь. Да и варнак я, до сих пор не побывал у тебя в такой прелести. Ну и еще… Дмитрия пожалел. Хороший он парень.

Сестра промолчала.

— Чаю еще хочешь?

— Налей.

Она налила, поставила перед ним стакан. Заговорила необычно глухо:

— Что я, не понимаю? Одной мне невыносимо трудно. — И вдруг выкрикнула: — Одна, одна, одна! Но что мне делать?.. Дмитрий? Да, он добрый, хороший. Может, даже любит.

— Любит!

— Допустим… Но жить вдвоем и опять чувствовать одиночество и еще видеть, что рядом с тобой от таких же мук корчится другой? Нет, мне его жаль. Ты ведь знаешь, какая я. Мне сильный человек нужен.

Андрей отставил чашку, отвалился на спинку стула, прищурился, глядя на сестру.

— А хочешь, я для тебя сделаю открытие? Хочешь? Он сильнее тебя. Да! Только сила у него скрытая, терпеливая. А у тебя — вся на виду, нетерпеливая. А кто большего в жизни может добиться, об этом можно еще поспорить.

— Думаешь, он сильный? — усомнилась она.

— Он ведь тогда от тебя ушел, знаешь куда? По реке спустился. Чуть не ползком добрался до какого-то там хутора. Только потом приехал в Новоград… Я был тогда в Горьком, потому и не доложил тебе. А взглянула бы, как он теперь рвется к делу. Эх, нога ему нужна, здоровая, смерть как нужна… Что я тебе говорю о ноге, сама съезди. Толстяк полковник что-то мне говорил, а я понял с пятого на десятое… — Брат встал. — А теперь пошли, покажи мне хозяйство. А что со светом и рентгеном? Я тоже об этом думаю. — И, выходя, укорил: — Начальник должен иметь приличное жилье. Что же ты приживалкой?

Надя рассказала о сторгованном доме в деревне Поворотной. Съездить надо бы, посмотреть и перевезти. Но дом пятистенный, куда ей? Брат заметил на это: мал дворец всем плечи жмет, а большой жильцов себе найдет… И тут же сразу:

— Дай-ка лошадь, я сгоняю, погляжу. Договорюсь, чтобы ладом разобрали, осторожненько. За большие деньги сторговалась?

— Не я, знакомые.

— Не глядя?

— Да я в шутку вроде тогда…

Они вышли. Серый вскочил с земли, подошел к хозяйке.

— Так за сколько все ж? — Брат посмотрел на пса. — Красивый зверь. Грудь-то беленькая, и лапки как в сметане. За сколько же?

— Вроде две, говорили…

— Если не гнилье, то ничего. Пятистенок, сто́ит. А лошадь-то дашь?

— На ней собирались ехать…

— Не срочное дело? С больным не связано?

На Тише должен был ехать Антон Васильевич. Зачастил что-то в Коршуниху. И она сказала:

— Несрочное.

— Тогда отмени. Не каждый день я у тебя гостевать буду.

Вечером Андрей вернулся. Дом ему и Васе-Казаку, который ездил с ним, понравился. Был он еще крепкий, хотя и запущенный. Спланирован хорошо: большая изба, на одной печи с ней — горница. Надворные постройки были потрачены, видать, на дрова, но хлев, баня и еще кое-что осталось.

Прощаясь, брат сказал, что договорился о разборке. Осенью, по стылой дороге, на двух «челябинцах» в один раз все можно перевезти.

— А денег наскребешь?

— Наскребу. От войны еще, — призналась сестра.

— На книжке или в кубышке?

— На книжке. Начислили при увольнении.

— А-а! То-то не знал. — И пообещал: — А «динамку» мы вам поставим, а то загинет под осенними дождями. В воскресенье приедем на рыбалку. Дружков заманю, кто в этом деле кумекает. Столбы приготовь. Да чтобы повариха была.

— Поварихи не будет, нет. Все пойдут в колхоз. — Надя подумала. — Останется тут одна Манефа, она вам и сварит, что надо. Продуктов я выделю.

— Хлеб привезем. А рыбы в реке наловим, ничего от тебя не надо… Манефа сварит… Ну а ты когда к нам?

— Приеду в субботу, на одну ночь. В госпиталь…

— Думала, значит?

— Думала…

— А как?

— По-разному. Не спрашивай.

Брат озлился:

— Дура ты, Надя, дура. Любишь, а понять не можешь. Ведь любишь?

— Перестань вмешиваться, брат. Моя жизнь — это моя…

Возвращался Андрей из Теплых Двориков в добром настроении. Вначале, после расставания с сестрой, он сидел у окна, нахохлившись, скользившие перед глазами еще не убранные пепельно-серые ржаные поля и березовые клинья с первыми пробрызгами осеннего золота не задевали его сознания. Но постепенно он стал замечать то стоящие, то двигающиеся в полях комбайны, черные грачиные облака, вдруг проносящиеся рядом с поездом, терпеливые обозы у шлагбаумов. Летели минута за минутой, и он чувствовал, как им овладевает давно позабытая душевная легкость, когда все вокруг становится милым и прекрасным и нет ничего такого на свете, что бы огорчало, причиняло боль. Спроси его о причине такого славного настроения, он, пожалуй, не смог бы ответить. Случается же с человеком такое? Подумал немного. Он, пожалуй, сказал бы, что повидался с сестрой, побывал в ее, как ему теперь кажется, райском уголке, хотя, покидая больницу, уносил с собой больше тревог, чем радостей. А может быть, открывшаяся возможность хоть чем-то помочь ей окрыляла его? Но ведь ему только еще предстояло собрать компанию рыбаков, к тому же что-то смыслящих в электротехнике. Легко ли это будет сделать за короткое время, сегодня уже пятница… А может быть, вовсе не это изменило его душевный настрой? Вчера Коноплин увел первый свой тяжеловесный состав. Вызвался он сам: «Что я — обсевок?» Пусть и по проторенной дорожке — Андрей кроме первого провел еще пять тяжеловесных составов. Первый он не принимал за удачу, хотя с него и пошло все. Коноплин охотно, не на веревочке, как бывало раньше, приходил на занятия «стахановской школы тяжеловесов», внимательно слушал Андрея и его помощника Умрихина, сколько надо набрать воды и нагрузить дополнительно угля, на какой скорости пройти Зуи, как одолеть поворот и вслед за ним идущий затяжной подъем.

Нет, не то все, не то. Самым приятным для него было, это уж точно, обещание Нади приехать в Новоград, к Дмитрию.

«Она ведь какая, Надя? — подумал он, подходя к госпиталю, ему еще сегодня хотелось сообщить Дмитрию о завтрашнем приезде Нади. — Она ведь такая, Надя-то… Внушит что себе, тогда уж считай конец, другого решения не будет».

Шел девятый час вечера. Окна госпиталя тлели красноватым тоскливым светом. Андрей намеревался переброситься с Кедровым лишь парой фраз и оставить его наедине с известием — он и сам не знал, почему так хотелось обрадовать друга. Но разговор с ходу не получился. Его с трудом пропустили, и только благодаря тому, что Дмитрий в это время находился на первом этаже, в холле, и оживленно беседовал с седым, прямо сидящим на стуле человеком. Дмитрий, не отрывая взгляда, смотрел, как приближался Андрей, все говорил и говорил что-то, казалось, не собеседнику, а кому-то другому, потому что ни разу не повернулся к нему лицом. Андрей подошел к столу, и только тогда Дмитрий поднялся, опираясь на спинку стула, с едва скрытой тревогой заглядывая ему в глаза. Но руку подал спокойно, без суеты и представил Андрея собеседнику:

— Мой друг, — назвал его по фамилии. И добавил: — Машинист, притом, кажется, отличный. А это, знакомься, Андрей, профессор Шерников, Юрий Васильевич. Из педагогического института.

Шерников поднялся, будто раскрылся складной метр, расправив прямые углы, образованные спиной, тазом, коленками, ступнями. Подав руку и поздоровавшись, Шерников сел, вновь образовав из складного метра прямые углы.

— Спешишь, как всегда, или чуть побудешь с нами?

— Побуду, — сказал Андрей, вдруг изменив свое прежнее решение: в кои-то веки случается такая компания. Нет уж, он посидит, потерпит ученый разговор. Но остался он не из-за этого, нет. Ему было приятно, что к Дмитрию приехал профессор, что у них общий разговор. Это поднимало друга в его глазах. Андрей в юности увлекался астрономией, мечтал открыть новые планеты, а они обязательно должны еще быть. А вот стал машинистом, таскает на буксире то солнце с восхода на закат, то луну, огромную и красную, которую нет сил тащить за собой…

Своим появлением он прервал их уже разгоревшийся разговор, отметив с завистью: «Как им интересно вдвоем!» И тут услышал слова Дмитрия, уверенные и твердые.

— Юрий Васильевич, — обратился он к профессору, — я вам не указал на главную черту характера моего друга Андрея. Он из тех людей, которые не любят стоять на запятках чужих саней. Я чувствую, хотя пока мало с ним общаюсь, мысль его не терпит остановки. Если бы он был ученым, то открывал бы новые взаимосвязи в природе. Новые созвездия. Я вижу его почерк. Вижу и стыжусь самого себя.

«Ты уж не очень-то унижайся, Митя!» — хотел сказать Андрей, но постеснялся: каким-то иным был сегодня Кедров. Сила в голосе, в движениях, в словах. Профессор будто угадал его мысль, стал укорять Дмитрия в недооценке своих сил.

— Вот и зря, вот и зря… — Профессор положил длинную руку на стол, и рука его странным образом сгибалась тоже под прямым углом. Голос у него звучал басовито, как хороший паровозный гудок. — Я читал вашу работу «Война и птицы». Ваша ведь? Запомнил! И как воробьи привыкли к лесу — вовсе не лесная птаха, — потому что там были люди и пища. И как скворцы прилетели на пепелище деревни, нашли! И как у вас впервые появилось желание заключить с немцами мирное соглашение: не стрелять дроф. Они все же подстрелили?

— Да, обили трех. Одна улетела, — ответил Дмитрий, качая головой. — Я не думал тогда о таком «мирном соглашении», просто мне было очень жалко птиц… Не поняли.

— Я где-то читал… Дело было при взятии Кенигсберга. Фашисты засели в зоопарке. Перед тем как бежать, начали убивать зверей. Один наш старшина не выдержал, взял белый флаг: «Не стреляйте зверушек…» Они убили парламентера.

— Да, это было. Я разобрал еще не все свои дневники, — вздохнул Дмитрий и повернулся к Андрею: — Ты не посмотрел чемодан?

— Нет, — признался Андрей. — Не люблю рыться в чужих вещах. Вот Надя… — Он не успел договорить, профессор, настроившийся на длинный разговор, прервал его:

— А то, что вы мне рассказали о Лесной Крапивке, весьма интересно, дорогой коллега. — Рука профессора ушла со стола, чтобы образовать новые прямые углы. — Я мог бы сформулировать тему вашей будущей работы: «Антропогенные изменения малых рек и численность водоплавающих». Хотя… Хотя речь может идти об орнитофауне вообще. Но если внять голосу здравого смысла, то я бы ограничил первую ступень работы именно водоплавающими. Вторая ступень, утилитарно говоря, это докторская диссертация. Тут речь пойдет об орнитофауне малых рек вообще. Это для науки пока что туман.

Андрей видел, как Дмитрий нахмурился, пальцы правой его руки отбивали дробь. Андрей понял, что его друг в чем-то сильнее профессора, и обрадовался этому. «Чем же, чем? Покажи!» Он видел также, что Дмитрий стесняется спорить с ученым. «Но ведь не удержишься. Не удержишься все равно, так давай сразу. Эх ты! Быть бы тебе немножко посмелее…» К его радости, Кедров, хотя и смущаясь, оговариваясь, начал свою речь, то загибая, то разгибая обшлаг халата:

— Не было бы счастья, да, как говорят… — Он все еще явно смущался. — Думать есть время. Лесная Крапивка, Юрий Васильевич, смутила меня до крайности. До войны, на Волокше, я этого не наблюдал. И в Коровьих Лужках, на нашей Прысле, лишь чуть-чуть подступился к судьбе малых рек. А Лесная Крапивка насторожила. Старый колхозник, башковитый мужик, Павел Артемьевич Колотов, который все понимает, сказал горестно: «Это как же у Великой руку отняли?» Рубка водозащитной зоны. Уничтожение регуляторов весеннего стока — мельничных прудов. Распашка берегов… Вот и гибель малой реки. Но ведь малая река — приток большой. Сегодня отрубили одну, завтра — другую, послезавтра — еще… Значит, обмелеет Великая и так далее — по естественной цепи. И что же нас ждет? Проблема переброски вод с севера на юг, может быть, именно по Великой, такой там, я посмотрел на карте, несложный водораздел с реками Северного бассейна. Допустим! Северные реки подпоят южные. И что же? Сами оскудеют. А мы, разорив сложившиеся условия жизни на их берегах, получим лишь временный выигрыш. Временный! Малые реки! Вот о чем забота… — Дмитрий замолчал.

Андрей смотрел на него восхищенно: горяч, непримирим! Вот ведь кто тих до зачина, кто настоящий русич. А задели его, разбередили — не удержишь. «Надя, Надя у тебя завтра будет, вот ты бы припас для нее свое красноречие. Тогда бы всё! Тогда бы она поняла, что вы одного поля ягода».

А Дмитрий заговорил вновь: — Жаль, я не гидролог, не гидротехник, не общий биолог, не хозяйственник сразу! Прийти бы к людям с открытыми картами: вот что случается, если вы лезете в природу, не думая о последствиях…

Профессор положил обе руки на стол, как бы собираясь встать. Андрей наклонился к уху Кедрова, чтобы сказать о завтрашнем приезде Нади и еще о том, что волнение Дмитрия, его заинтересованность в жизни ему по душе, но профессор опять не дал ему рта раскрыть.

— Ах, Дмитрий Степанович, дорогой мой коллега! — начал он, как старший. — На одной речке науку не строят. Придется исходить десятки, если не сотни речек и рек. Но научная гипотеза, всего лишь гипотеза, в ваших мыслях есть. Она не под силу не только вам одному, а и целому институту. Науке чуждо прожектерство. Додумывать нельзя. Можно лишь делать выводы. Вы недавно рассказывали о рассадниках короеда — засохших деревьях. Ваш пафос — не оставлять ни одного поваленного ствола, ни одного сухостоя. Я тоже так думал. До поры до времени. У меня накоплен материал, который меняет представление о предмете. На основании его я доказываю, что как раз не надо удалять весь крупный сушняк. На пнях и сухих деревьях размножается большой еловый лубоед. Но тут же в массовом количестве поселяются полезные насекомые. Они атакуют, уничтожают лубоеда, а потом идут в схватку с врагом на других, живых деревьях. В природе своя диалектика.

— Я ведь тоже о диалектике, Юрий Васильевич… — насупившись, сказал Кедров.

Профессор встал, распрямившись складным метром. Он, кажется, то ли был обижен, то ли несколько обескуражен напористостью собеседника. А может быть, разочарован в нем! Но попрощался он любезно и просил приходить, как вылечится. Работа на кафедре для орнитолога есть. Проводив его, Дмитрий и Андрей обнялись.

— Каков, а? — проговорил Дмитрий восхищенно. — Такое открытие сделал, а молчит.

— Открытие! Всю жизнь короедов щупает! Могу представить, но согласиться… — Андрей не договорил. В общем-то он был не так уже уверен в том, что хотел сказать, Дмитрий сожалеюще потрепал его по спине.

— Друг мой Андрей, короед уничтожает примерно треть того, что мы рубим… Человек, ведя повальные рубки, ослабляет леса, вредители их добивают. Понимаешь? Надо помогать природе защищаться.

— Ладно, — сказал Андрей. — Я пришел тебе сообщить, что завтра приедет Надя. К вечеру. Ну, пока! Мне сказать тебе нечего, будь самим собой. — И уже из дверей: — Здо́рово, что я остался. Мне из будки не все видать. — И подумал, глядя на Дмитрия: «Вроде не рад, а?» А Дмитрий, проводив его, некоторое время рассеянно стоял в дверях. «Как же это: мы говорили бог знает о чем, а он молчал? Знал и молчал… А? Это уму непостижимо…»

Надя приехала раньше, чем обещала: непременно хотела встретиться с полковником Вишняковым. Накануне она позвонила в госпиталь и попросила Евген Евгеныча сделать рентгенограмму ноги Дмитрия. Приехав в Новоград, зашла к брату, чтобы привести себя в порядок. Брат собирался в дорогу: в углу стояло самодельное удилище. Андрей за столом мастерил из пробки поплавок.

— Прибыла! — обрадовался он, встретив ее. — Думал, разминуемся… Я был у него, он знает…

— Зачем? Вот право…

— Чтобы не грохнулся в обморок от неожиданности. Как-никак больной. У него был профессор Шерников. А Дмитрий-то…

— Не надо, Андрей! — бросила она и, чтобы сгладить резкость, произнесла примирительное слово: — Пожалуйста…

— А-а, черт с вами! — выругался брат. — Не до ваших мне сегодня любовей. Наш любезный дядя Петя, этот верзила Коноплин, подвел меня под такой монастырь…

— Да что ты! — Надя, захватив полотенце, вышла на кухню умыться. Вернулась. — Случилось что?

— Вроде нарочно — р-раз мне подножку. Хуже не может быть. — Андрей бросил на стол поплавок. Тот, подпрыгнув, покатился. — Звоню утром в депо насчет расписания, а мне: Коноплин за Зуями состав разорвал. Как разорвал? До меня как-то не дошло сразу. А сообразил — за голову схватился. Это же по мне удар, с размаху и по скуле. Мордоворот, иначе говоря. Так и вышло. Отменили мой очередной тяжеловес. Перестраховщики! Нет, ты подумай, а? — Заметив, что сестра собирается уходить, Андрей попросил захватить дневники Дмитрия, они вон в том чемодане. — Страсть не люблю копаться в чужом, — добавил он, оправдываясь. Подняв чемодан, стоявший на полу, он легко бросил его на стул, расстегнул ремни. — Вот! Из Европы! — И постучал пальцем по коже: — Хоть сапоги шей. Добротная!

Надя открыла чемодан и неожиданно для себя замерла над ним. Тут лежали две простенькие рубашки: белая, ситцевая, уже не раз надеванная и стиранная, и фланелевая с незамысловатым зеленым рисунком и застежкой «молния», выгоревшая на плечах. Осторожно взяла их, точно боясь, что они рассыплются, положила на стол. Дальше лежали трусы, майки, нижние рубашки, кальсоны. Непривычно дрогнули руки, когда она брала всю эту стопку. В этом было что-то запретное, чего она не должна была касаться, не должна узнавать о человеке такое, что не надо ей узнавать. Осторожно положила белье на стол и тут увидела, что пуговка на рубашке раздроблена. Не иначе мать спешила, раздавила бельевым вальком. Потом она нашла записные книжечки, иные до того затрепанные и грязные, что их невозможно было взять в руки. Она бережно завернула их в газету и перевязала шпагатом. Укладывая обратно его белье, вспомнила о разбитой пуговице, поискала ножницы, отрезала ее остатки. Порылась в шкатулке у Фроси, нашла сносную пуговицу, быстро и ловко пришила, будто век этим занималась.

Да, пожалуй, прав Андрей, когда отказывается рыться в чужих чемоданах. Люди укладывают в них вещи не за тем, чтобы о них знали другие. А тут еще эта пуговица…

Но, войдя в госпиталь и почувствовав себя в строгой и привычной обстановке, Надя забыла и о кедровском чемодане, и о пуговице. А записные книжки стали вдруг для нее просто свертком, который требовалось передать.

Полковника Вишнякова Надя застала еще на работе — и по субботам он оставался в госпитале допоздна. Он ждал ее. Снимки ноги Кедрова лежали на столе. С непривычной дрожью в руке беря их один за другим, Надя закрепляла снимки, подолгу рассматривала, откладывала, возвращалась к прежним. А полковник говорил одышисто: да, он ждал ее. Вместе было бы легче разобраться в ее железной постройке. Сама придумала? Кто выполнил? Брат в деповской мастерской? Да, постарались! Случай был сугубо спорный, если не хуже. Ногу она сохранила, видно, чудом. Но опасность осталась. Что она думает об этом? Между тем Надя смотрела и смотрела снимки, будто на них было запечатлено прекрасное живое существо, а не раздробленная кость, стянутая нержавейкой с уродливыми наростами односторонней костной мозоли. Но теперь, когда удалены не прижившиеся обломки, молодая костная ткань образуется и тут.

— Знаете, — сказала она, оторвавшись от снимков. — Я смотрю на это оптимистично. Если не сочтете меня нескромной, хочу похвалить ваши руки и мысль. Я, зная этот случай, сделала бы почти то же.

Полковник от волнения тяжело задышал.

— Спасибо!.. Я волновался… Боялся ошибки. Хотите повидаться с капитаном? У него, мне докладывали, посетители нередки.

— Да, я хотела бы повидаться.

И вот они уже второй час сидят в холле на первом этаже, где вчера Дмитрий хорошо поговорил с Шерниковым и Андреем, а сегодня утром посидел с Симой. А потом была бессонная ночь, ночь надежд и мечтаний. Надя приходила к ному в мыслях, ласковая и желанная, милая и любимая женщина. Он хотел ее, и это непреодолимое желание было трепетным и чистым, как у юноши. До сих пор он душил в себе это желание. Любовь к ней была трогательной и бесплотной, и он не представлял, что она может быть другой. Теперь же ему все виделось по-другому, по-плотски сильно, и никогда уже не вернется застенчивое чувство десятиклассника к молоденькой, ничего не подозревающей учительнице. Новая любовь Кедрова, родившаяся в эту ночь, была зрелой, мужской.

— Надя, — сказал он, когда разговор о его ноге и ее делах в больнице, кажется, подходил к концу. — Я устроился в Теплых Двориках. Да, да! Не делайте больших глаз. У меня уже есть работа, есть жилье…

— Знаю… — сказала она, вдруг сразу замыкаясь. — Вы вольны в своем выборе. Хотя это меня смутило.

— И показалось назойливым?

— Может быть… Но я вас поняла, Дмитрий. Твердость ваша мне, признаюсь, приятна. — Она встала, отошла к окну, вернулась, остановилась. — Думаю, много думаю… — услышал он ее голос позади себя. Он был глубокий, но, черт возьми, почему так рассудочно то, что она говорит? — Вы как-то вошли в мою жизнь, это я только что поняла, и в жизнь брата. Он любит вас, и меня тоже, верит, что его любовь может соединить меня и вас. То, что он хочет, он хочет искренне, желая нам добра. Но ведь мало его любви?

— А моя не в счет?

Она молчала. Дмитрий повернулся и увидел: Надя следила за Любушкой и низкорослым больным с «хирургическим» носом. Любушка то и дело поглядывала в их сторону. Надя вздохнула.

— Эта милая девушка, Дмитрий, явно влюблена в вас, — заговорила Надя. — Я ей завидую. И Манефе завидую. У меня к ней даже ревность. А вот к вам у меня чувство, как к человеку, перед которым я виновата. А в чем? В том, что не вылечила? Но я готова, готова все сделать… Я ваш вечный доктор.

Он не сказал, а простонал:

— А я жду жену, вас жду. Жена моя! Никогда, никому не говорил таких слов. Сейчас — как перед расставанием, как перед смертью.

Надя, не ожидавшая от него таких взволнованных слов, считавшая, что робкий капитан и не способен на них, стояла растерянная. «Почему, почему я отношусь к нему только как к больному? — думала она, молча глядя на него. — И почему мне нехорошо, когда сестра так ревностно следит за нами? Почему я ушла из комнаты Манефы и устроилась у Зои Петровны? Обиделась на обман? И откуда у меня вина перед ним? Не полюбила его… Но разве я в этом виновата?» Она подошла, села рядом, положила руку на его плечо. Теплое его тело под халатом заставило ее вздрогнуть и смутиться.

На станции перед отходом вечернего местного поезда Андрей не встретил никого, кроме своих — Умрихина и Воронова. Ребята были с вещевыми мешками за спиной, в которых позвякивали инструменты, и с удочками. В пути Андрей прошел все вагоны, но никого из деповских рыбаков — а он их всех знал в лицо — не углядел.

За ночь они втроем натаскали ведро окуньков. Вроде бы отошли от травмы, нанесенной им коноплинской аварией, вздремнули в стоге сена. С утренним поездом ждали подкрепления, но никто не прибыл. И они, сдав улов Манефе, принялись за дело. В засыпке на стене нашли они покрытую толстым слоем мучной пыли схему установки. Умрихин, добротно знающий электротехнику, оказался незаменимым руководителем работ. Помольцы-колхозники подсобили установить генератор на готовую площадку, поднести к ямам, выкопанным Вороновым, столбы. К вечеру в пыльном полумраке мельницы загорелись две лампочки. На счастье, их привез с собой Умрихин для проверки кабеля, или, как он лихо, по-монтерски, говорил, прозваниваиия.

— Вот и дедов, — сказал под конец Андрей, укладывая инструменты и с внимательностью поглядывая на Манефу, которая к тому времени принесла остатки зажаренной рыбы и пол-литра водки. (Уха была съедена в обед.) Манефа чуть ли не весь день провела с ними: то подносила кабель, то подавала инструменты, а то стояла на высокой кромке берега и смотрела, как они работают. Вечером она была необычайно задумчивой. Ужинать вместе отказалась: «Лекарства надо больным дать, накормить, а то скоро наши из колхоза вернутся. У меня все должно быть в ажуре…»

Неловкую скованность чувствовал и Андрей. А когда девушка ушла, он то и дело поглядывал, не покажется ли она вновь. «Вот так незадача!» — думал он растерянно.

О Наде Андрей в этот день думал мало, лишь спросил однажды Манефу, рано ли приедет из деревни сестра. «Со всеми вместе, — ответила та неохотно. — В больницу утром не завернула, сошла раньше, на разъезде. Бобришинские поля там рядышком».

Андрей еще раз приезжал в Теплые Дворики, теперь уж с ватагой рыбаков. Поставили столбы, натянули провода. Через две недели вечером на поляне впервые загорелись электрические фонари.