Наследство

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Кедров всю неделю безвыездно был в школе. Директорство и уроки съедали все время. Как на грех, еще приехал инспектор из роно. Вырваться в лес не удавалось, но сегодня он задумал отложить все дела и пройти по своей заветной тропе. И Серый заленился, стал скучный, даже шерсть у него свалялась, как у самого последнего захиревшего пса.

Вышли они на знакомую тропу после полудня, когда кончились занятия. В лесу лежал нетронутый снег, и на лапах елок он был свежий и пышный.

Легко скользили лыжи. Кедров мог бы, конечно, идти быстрее, но, видя, как вязнет по грудь Серый, придерживал шаг, останавливался, чтобы сделать пометки в записной книжке, на этот раз настоящей, присланной Надей из Москвы, а не сшитой из восьмушки ученической тетрадки.

— Ты стал слишком тяжел для охоты, — посетовал Кедров, оглядываясь на пса, — а нам сегодня же надо вернуться домой. Ты, наверно, уже забыл о доме, все торчишь в школе. И забыл ту, которая завтра приедет? Мы должны ее встретить честь по чести, у самого поезда. Ей это будет приятно, хотя, я должен тебе сказать, хуже повода для приезда и не придумаешь.

Он услышал, как собака взвизгнула. Преодолевая глубокий снег, Серый нагнал его, а потом и опередил. Вначале ему подумалось, что Серый понял его и потому заторопился, а он не хотел, чтобы пес выбивался из сил. Заговорил, стараясь успокоить Серого и самого себя:

— Жаль, что я сделал тебя слишком умным. Собаке это «слишком» ни к чему, если она имеет мало практики. Ну что ты будешь переживать за меня? Какое твое собачье дело до наших переживаний? Но за тебя бы я переживал, случись что с тобой. Особенно если бы ты в чем-то предал меня. Знаешь, пес, мое несчастье, что я еще не знал ничьей измены. Меня не предавал друг. Не предавала жена. В разведке не подводил мой напарник. Получается, что я никогда не был виноват? Если изменяет тебе женщина, говорят, что виноват только ты. Если изменил тебе напарник в разведке, значит, опять же виноват ты — выбирай умеючи. Но все это так, если только на словах… В жизни все куда сложнее, пес! Вот у нее, которую мы пойдем завтра встречать, все получается иначе, чем можно было бы ожидать. Она живет не для себя и не столько для нас с тобой, сколько для тех, кого не знает, но вот почему-то ее никак не поймут. И знаешь, пес, как это прискорбно, когда тебя не понимают?

Серый уже поднял на крыло несколько белых куропаток, они взлетали с треском и грохотом, как облачка снежных взрывов, и белыми снарядами пропадали в чаще. Тетерева подпускали их совсем близко, доверчивые до мечтательности, выжидали да выглядывали что-то. Двух они взяли — чем-то надо встретить ту, которую они ждали.

Ветер дул в лицо, и, чем дальше шли они, тем больше проявлял Серый беспокойства, оглядывался, на хозяина, ожидая команды, нетерпеливо скулил. Значит, наносит запахом крупного зверя, не иначе. Какого? И вдруг Серый исчез, мгновенно скрылся за буреломом, уже проросшим молодым ельником, его злобный лай донесся откуда-то издалека. Кедров свернул в сторону и заспешил на лай: что бы это могло означать? И тут же нашел ответ: след медведя! Откуда в такую пору? Шатун? С ним шутки плохи. Дмитрий остановился. «Сменить заряды. Черт возьми, догадался ли взять жакан? Хотя бы один…»

Жакан нашелся, два патрона лежали в кармане куртки, как когда-то он хранил взрыватели от «Ф-1». Он успел перезарядить один ствол, как из ельника, прямо к его ногам, выскочил Серый и тут же, вслед за ним, с треском ломая ветки, вывалился огромный лохматый медведь. Маленькие глазки его, налитые кровью, были обозленно-обиженными, пасть широко раскрыта. В первый миг Кедрову показалось, что зверь мирный, вот сейчас он, увидев человека, начнет пятиться и, скрывшись в кустах, задаст стрекача. Но все произошло иначе и в какие-то несколько секунд. Медведь зарычал и с невероятным проворством бросился на человека. Вскинуть ружье уже не было времени… Кедров не заметил, как Серый метнулся под ноги зверю, тот заревел от досады и злости, размахнулся лапой, и собака, страшно визжа, отлетела к кустам. Этой маленькой задержки хватило на то, чтобы Кедров успел выстрелить, нагнуться за ножом и выхватить его из-за голенища. Огромная тяжесть навалилась на него, и он, не чувствуя боли в разорванном левом плече, не выпуская ножа из руки и чувствуя, как лезвие все уходит и уходит куда-то, стал падать на землю вместе с волосяной, ужасно пахнущей тяжестью.

Кедров пришел в сознание от начавшейся рвоты — рот был забит медвежьей шерстью. Трудно выбирался из-под туши зверя. При каждом движении плечо и спину обжигало, точно огнем. Они порядочно осели в снег, протаяли, и теперь Кедров здоровой рукой вырыл сбоку нишу и выкатился в нее. Медвежья кровь еще не успела застыть на куртке. От нее слиплись волосы. А может, это вовсе не медвежья кровь, а его? Левая рука висела плетью. Хватаясь правой за согнутую елочку, Кедров трудно встал. Дрожа всем телом, выплевывал омерзительную шерсть, кажется, ей конца не будет…

Уже смеркалось. Огляделся. Вот оно, поле стремительной, как бой разведчиков, схватки. И с кем? Как же это, право… Зверь повержен, лежит тяжелой глыбой, а он жив? Вот если бы только не кружило голову. Он пошатнулся, елочка спружинила, и это помогло удержаться на ногах. У кустов что-то темнело в снегу… Серый? Хватаясь за елочки, Кедров подошел к мертвой собаке, склонил голову. В этой схватке могли остаться в живых или он или собака. Остался он… Собака погибла. Обидно, что он не смог сберечь ее… Такой собаки у него больше не будет…

Он стоял, качаясь вместе с тоненькой елочкой, и трудно соображал: куда же ему лучше идти? Теплые Дворики — нет, до них он не дойдет. На хутор, к Павлу Матвеевичу?.. И до хутора далеко. Пожалуй, ближе всего старица. Там домик… Он отлежится… соберется с силами. Вот только чем бы прикрыть разорванную куртку — холод сковывает спину и плечо.

В Новограде у Надежды Игнатьевны осталось время лишь навестить в областной больнице Колеватову. Та уже оправлялась от стенокардии.

— Закончила учебу? Неужто? — озадаченно спросила Анастасия Федоровна, и блеклые голубые глазки ее оживились; — Быстро! Да, времечко летит… летит…

Встретились они в больничном парке: старый доктор прогуливалась перед сном.

Надя рассказала, зачем едет в Теплые Дворики, и спросила, не известно ли ей что. Анастасия Федоровна ничего не знала.

— Берегли от дурных новостей, а добрых, видать, небогато. Да, недавно заходила Манефа, проговорилась. Ну ты знаешь ее. Обо всем свое суждение имеет. Вот и высказалась насчет Антона Васильевича. Копает, говорит, под Надежду Игнатьевну. Смерть Анисьи намеревается отнести за твой счет.

«Вот оно что!» Надя задумалась. Они шли по широко расчищенной аллее парка. Надя то и дело придерживала свой размашистый шаг, чтобы не утомить еще слабую Анастасию Федоровну.

— Замысел его понятен, — останавливаясь и тяжело вздыхая, сказала старая женщина. — Он хочет, чтобы ты не возвращалась. Меня извел разными придирками, едва инфаркт не заработала.

— Беречься вам надо, Анастасия Федоровна. Знаю, без вас трудно в Теплых Двориках. Поправляйтесь. К весне путевку для вас выхлопочу. В Кисловодск, — пообещала Надя.

— Да уж где нам! — отозвалась Колеватова и схватила Надю за рукав: — Послушай, ты можешь все это подробнее узнать у Манефы. Здесь, она, в Новограде.

— Да что вы?

— Для всех нас новость была… Постой, как ты ей теперь приходишься? Золовка!

— К брату не пойду, — сказала Надя. — Не могу представить, как встречу его и Манефу вместе.

— А к Цепкову зайди. И непременно. Знаю, ждет.

— Зачем? Успею еще.

— Ты член комиссии обкома партии и облисполкома (понимаешь!) по охране здоровья детей. Такую недавно учредили.

— Вот это здорово! — оживилась Надя.

— И еще я слышала… — Анастасия Федоровна замялась: выдавать ли тайну? — Вишняков уходит. Иван Павлович о тебе подумывает.

— Интересно! Спасибо за новость! — сказала Надя. — Но мне пока не до этого.

Они распрощались.

…Теплые Дворики. Утренние дымы над домами. Сверкающая под ярким солнцем поляна. Огнисто горят стекла в окнах детского корпуса. Будто обгорелые, чернеют три дуба над домом с белыми резными наличниками. Это дом Кедрова, ее дом.

Нет, никогда еще она не возвращалась сюда, в Теплые Дворики, чтобы ждала ее здесь не радость, а самая обидная обида — недоверие. И как оно свило тут гнездо за короткие месяцы ее отсутствия? И почему свило?

Дома мужа не было. Она поставила чемодан у порога и вышла — надо было спешить на кладбище…

Они стоят перед вскрытой могилой: Надя, Семиградов, судебные эксперты — маленький старичок, которому холодно, и он вытирает капли с посиневшего носа, и сорокалетняя женщина в белом полушубке, напомнившем Наде фронт. Вохминцев в стороне, похожий на секунданта.

— Поднимаем! — командует Вася-Казак. Четверо мужчин берутся за веревки. Гроб не хочет отделяться от земли, его прочно засосала глина.

Подошел Вохминцев — он в полном блеске прокурорской формы, — встал рядом с Надей. «Этот ничего не забывает и не прощает — черта людей трусливых и завистливых», — думает Надя и говорит:

— Мне пришло на память, может быть некстати, грустное стихотворение Некрасова. Поэт писал о друге:

Вохминцев настораживается:

— Что вас беспокоит, доктор? В чем не уверены? Лучше об этом сказать сейчас.

— Вы что, считаете меня преступницей?

— Подождем, Надежда Игнатьевна, подождем. Так в чем вы не уверены?

— Я уверена в своих жизненных намерениях, но не уверена в том, что все их понимают. Странно как-то получается. Вот, скажем, идет человек к своей цели, и цель эта не эгоистична и не мелка. Живет для людей, не для себя. А что ждет его? Неприязненные взгляды.

— Себя имеете в виду?

— И себя тоже…

— Такие люди надоедают своими претензиями. Эгоистичные люди, неприятные, неудобные. Думает каждый лишь о себе, считая, что он — пуп земли. Другие от них устают.

Надя, не ожидавшая такого поворота, не нашлась, как сразу ответить. Слова прокурора оглушили. Значит, если человек живет не по указке, а что-то ищет сам, добивается, не иждивенец духа, а творец, он — эгоист, не дает другим спокойно жить. Неужели есть люди, которые думают так? Дрожжина, Цепков, Мигунов? Как они думают? Как думает Коровин? «Не высовывайся и будешь всем приятен». Так, что ли? Значит, надо быть удобным? Для кого? И спросила:

— Для кого я должна быть удобной? Или кто-то подобный мне?

— Вы же человек военный. Без подчинения и исполнения трудно надеяться на порядок.

Надя заметила, как гроб стронулся с места, четверо мужчин стали выбирать веревки.

— Порядок, по-моему, держится на обязательности и доверии.

Гроб наконец извлекли. Он стоял теперь на белом снегу, грязный и неопрятный от прилипшей к нему глины, чужой в этом мире.

Откуда-то появились сани. В них поставили гроб и долго шли за ним. Надя шла, споря про себя с Вохминцевым. Какой же жизни хочет этот человек? И если бы таким дать большую власть, во что превратили бы они наше общество?

Сани остановились у строения, занесенного по самую крышу снегом, — это был морг. Сейчас он напоминал лесную землянку. Старичок, замерзший окончательно, поманил к себе Лизку, и та без слов поняла — в мензурке заплескался спирт. Пустой гроб остался стоять в санях. Эксперты, Надя, Семиградов и Лизка спустились по обледенелым нехоженым ступеням. Светила керосиновая лампа, электричество сюда провести забыли. Взбодренный старичок работал сноровисто, а врач в полушубке то и дело заглядывала под его локоть и что-то писала озябшей в кожаной перчатке рукой.

— Прошу! — позвал старичок. К анатомическому столу вначале подошел Семиградов. Он долго стоял и рассматривал все, что было открыто перед ним. Подошла Надя, взглянула, быстро отошла в сторону.

— Спонтанный разрыв. Причина? Атония матки. Перегрузка во время родов. Кровотечение. Что ж, закончим? — Старичок вновь взглянул на Лизку. — Причина смерти была установлена правильно. Кто имеет другое мнение?

— Может… Мог остаться кусочек детского места. Он кровоточил и привел к смерти, — проговорил Семиградов. Побелевшие губы его с трудом двигались.

Старичок подумал мгновение и тихо попросил:

— Скальпель!

Предположение Антона Васильевича не оправдалось.

Надя вышла из морга, зажмурилась от яркого сверкания снега под солнцем. К ней подошел Вохминцев. С виду он был спокоен, но в выпуклых голубых его глазах нельзя было не заметить тревоги. В своем длинном коричневом пальто с блестящими пуговицами в два ряда и узенькими погонами он походил на военного, но военного ненастоящего.

— Вы слишком самонадеянны, доктор, — сказал он, не глядя на нее. — Вам это вредит.

— Самонадеянность, товарищ Вохминцев, это когда человек принимает решение, не имея на то права или базы, а стало быть, берет на себя лишнее или лезет в чужие дела без достаточного основания. Потом его решение отменяют как профессионально несостоятельное. Или он приносит большой вред, если его вовремя не отменят.

— Вот видите!

— Что «вот видите»? — Надю раздражал этот неумный человек, облеченный строгой властью. — И что вы копаетесь? Что вам от меня надо? Мне государство доверило лечить людей, охранять их здоровье. Я это делаю и буду делать до конца своей жизни. И если мне что-то мешает, я буду преодолевать. Преодолею и вас.

— И тут вы тоже самонадеянны…

— Почему? — Надя пошла в направлении административного корпуса. Вохминцев двинулся рядом с ней. — Почему? Вы трусливый и нерешительный человек. Вы боитесь промахнуться и потому выжидаете, когда человек еще и еще раз оступится. Тогда уж можно взять его за горло наверняка. Нависаете, как угроза. Мешаете жить.

— Так… — Он помолчал и, чему-то усмехнувшись, сказал: — Ну что ж. Я не стану на вас обижаться, хотя и не буду отрицать, что вы стали для меня еще менее привлекательной. Но что бы вы делали на моем месте?

— Насчет привлекательности… Я не старая дева, которая хочет выйти замуж. А насчет того, что бы я делала… Не знаю. Трудно мне представить себя в вашей роли. Именно в вашей, лично. Человек с его характером часто искажает свою служебную роль. А вообще… — Она помолчала, остановившись перед входом в административный корпус. — У нас, медиков, кроме лечебной работы есть еще направление — профилактика. Что из них важнее, я сразу и не скажу. Так вот, это я и положила бы в основу работы. Но человеку надо созреть, чтобы найти такой выход.

— Ну, дорогая Надежда Игнатьевна, прокурор не патронажная сестра, а всего-навсего прокурор, — сказал Вохминцев, разводя руками.

— Не зайдете? — спросила она, поднимаясь на крыльцо.

— Пока незачем… Спасибо!

Ее кабинет, как и прежде, был прибран и проветрен, только стол, когда-то заставленный ящиками с картотекой, был сейчас непривычно просторен. Ящики стояли на шкафу, значит, каждодневной нужды в них не было.

Вошла Зоя, молча присела к столу.

— Десятиминутку сегодня провели?

Зоя удивленно подняла на нее глаза.

— Не бывает у нас десятиминуток…

— Через четверть часа жду всех здесь.

— Ясно. — Зоя встала, хотела что-то сказать, но вышла, промолчав. Надя порылась в ящиках, нашла книгу приказов, перечитала то, что было написано без нее. Анастасия Федоровна передала дела Семиградову. Рассчиталась Манефа. На ее место назначена Лиза Скочилова. Выговор тете Капе… Перевернув страницу, Надя написала: «18 декабря 1947 года. Возвратилась к исполнению обязанностей главного врача». Отложила ручку, задумалась. Почему она приняла такое, а не другое решение? Ни сейчас, ни после она не сможет толково это объяснить. Просто надо было сделать так и никак иначе. Она не думала, плохо это или хорошо и поймут ли ее друзья, коллеги по работе, начальство, поймет ли ее Жогин, суливший ей Москву, столичную клинику и свою опеку. Жогин не поймет, нет. Для него выше всего наука. И хотя наука не ради науки, а для людей же, для человека, но она странным образом обособилась. Это неожиданное открытие вдруг по-иному осветило Жогина и его поступки, и ей показалось, что сейчас она больше понимает его, чем день, час, минуту назад. Жогин будет служить науке. Государство вольно простить ему или не простить. Для того чтобы судить о его поведении, у государства есть законы. А какие законы есть у нее, бывшей жены? Сердце? Ему, конечно, приказать можно. Но из этого все равно ничего не получится.

Мысли споткнулись. Она взяла ручку, задумалась над новым приказом: «Об освобождении от работы врача Семиградова Антона Васильевича…» Закончить его она не успела — кабинет разом заполнился. Каждый уселся на свое, давно облюбованное место. Только Антон Васильевич встал у стола, сложив высоко на груди руки. «Ждет, когда я уступлю ему стул…» И сказала:

— Садитесь и вы, доктор, в ногах правды нет.

Антон Васильевич пожал плечами, отошел к окну, привалился плечом к косяку. Надя подождала, когда он сядет, но он не сел, и она начала:

— Грустно как-то… Не сидит вон на том стуле Маша Каменщикова. Уехала… И стул Манефы пуст. Утраты, которые трудно восполнить. К нашей радости, скоро возвращается Анастасия Федоровна. Беречь ее надо, очень и очень беречь. — Она помолчала. — Ну что ж, начнем десятиминутку. Заведующих отделениями прошу доложить.

Но все сидели молча. Наде вдруг стало страшно: им нечего сказать!

— Что ж, отложим на завтра, — уступила она. — Да я вас понимаю: главное событие дня — эксгумация. Не знаю, стоит ли о ней говорить? Тем более что результаты ее вам известны. Причина смерти Анисьи Фроловой подтверждена. Могло быть иначе, кто из нас не ошибается? Медицинская сторона дела вам тоже известна. Роды были патологические. Неправильное положение плода. Путем внешнего воздействия была возможность поправить течение родов, но обстоятельства складывались неблагоприятно: роженица поступила с большим опозданием. Врач-акушер невнимательно обследовал больную и не установил патологического течения родов. А когда было установлено, он не сумел ей помочь по известной всем причине — руки. Об этом было записано тогда в нашем акте. Мы к нему вернемся на очередном учебном семинаре.

— Это личное оскорбление… Я вынужден покинуть…

— Подождите, доктор, я еще не закончила. Почему оскорбление, да еще личное? Меня ведь не примут в команду боксеров, если даже я очень захочу… Но сейчас волнует даже не это. Доктор Семиградов во время диспансеризации не осмотрел Анисью. Он даже не знал, что она беременна. Если бы не забвение врачебной совести, женщина и ее ребенок были бы живы. Вспомните, это не первое нарушение дисциплины доктором Семиградовым. А что такое дисциплина? Прежде всего обязательность перед самим собой, а затем и перед людьми.

— Вы хотите с больной головы…

— У кого больная, а у кого… Это теперь все видят. Эксгумация… Вы ее затеяли.

— Я искал истину.

— Истины потому и остаются истинами, что ищут их честно и с честными намерениями. Неблагородный вы человек. Я не могу вам верить. Тот, кто превращает поле борьбы за здоровье народа в поле интриг и нечестных поступков, тот не может носить звание врача.

— Не вы мне его присваивали! — Семиградов шагнул от окна и остановился посреди кабинета. — Это расправа! — выкрикнул он. Красивый его баритон осекся.

— Не расправа, запоздалое «открытие» доктора Семиградова. Так точнее.

— Вы поплатитесь за это! У прокурора подготовлена для вас подписка о невыезде.

— Зачем выдавать чужие тайны? Да и подписку я уже дала сама себе: вот приказ о том, что приступила к исполнению обязанностей главного врача. Второй приказ, который я не успела написать, — об увольнении врача Семиградова за многократное нарушение приказа о диспансеризации, что привело к тягчайшим последствиям, я ставлю на обсуждение коллектива. Какие будут мнения?

— Я «за»! — сказала Зоя Петровна.

— И я, — чуть слышно проговорила Лиза.

— И я…

— Я тоже…

— Есть другие мнения? Нет. Все свободны.

— Это вам не пройдет, нет! — крикнул Семиградов, выбегая из кабинета.

В кабинете остались Надя и Зоя Петровна. Зоя подошла к столу, тихо присела. Надя подняла голову.

— Ну что, ругать станешь? Накатилось на меня, не могла остановиться.

— Ругать не стану. Но никто не ждал сегодня этого.

— Лечить людей может лишь тот, у кого чистые не только руки, но и мысли. Разве это не так? Семиградов не может быть врачом.

Как всегда, будто она никуда и не уезжала, Надя сделала обход, приняла больных. Опять одна, как было в тот самый первый день, когда сбежал Михаил Клавдиевич.

Все начиналось сызнова…

«Где же Дмитрий? Странно, не приехал. — И впервые заволновалась: — Не поверил? Забыл? Стал равнодушен?» Раньше никогда она не думала об этом. Как шла жизнь, так вроде бы и должна идти. Ей и в голову не приходило, что может что-то случиться, что он может разлюбить ее, остыть, ему может понравиться другая.

«О чем это я думаю? Зачем?» — пыталась она отогнать непрошеные мысли, но они сами приходили и оставались с ней надолго, разрастались, становясь мучительно острыми, огромными и важными, куда огромнее и важнее, чем все то, что произошло у нее в Москве и сегодня в больнице.

«Почему же ты не приехал, Дмитрий? Разве мог ты забыть, что мне было бы легче, когда ты тут? — думала она, с трудом сосредоточивая внимание на том, что ей говорили и что она видела вокруг себя. — Пожалуй, лучше уйти домой, домой! Может, он уже дома…»

Дмитрия не было. Дом был натоплен, прибран, но пуст. Кто же ему топит и прибирает? На всем чувствуется женская рука… Вот и носки заштопаны, нижнее белье выстирано, выглажено, сложено аккуратной стопкой на комоде. Надя ходила из угла в угол большой комнаты, но длинный, полный событиями день утомил ее, она села в кресло и задремала.

Вдруг сквозь сон услышала осторожные шаги и, чуть приоткрыв глаза, увидела женщину. Она, стоя к Наде спиной, ловко складывала в комод белье, сноровисто, на ходу стирала пыль с ящиков. Видно, она делала это не впервой. Лизка Скочилова! Движется, как мышка, неслышно.

— Лиза! — Надя выпрямилась, стала тихо подниматься из кресла.

— Ой, вы не спите! Так мне не хотелось вас будить! — заговорила Лизка, искренне огорченная. — Не приехал Дмитрий-то Степанович. Так переживаю, так переживаю!

— Это ты тут убираешься? — Надя не хотела выдать своего душевного состояния, но помимо воли голос прозвучал не то насмешливо, не то тревожно.

— Я, Надежда Игнатьевна, — сказала Лизка потупившись. — Жалко ведь Дмитрия Степановича, почти как Васю жалко, — вновь обидно для Нади призналась Лизка. — Ну, я печку топила, варила кое-что, да только он мало дома обедал, разве по выходным. А так — то в школе, то в лесу. И боялась еще за Тимку…

— Тимку?

— Да. Он дрозда так прозвал… Петь Тимка начал, второй день сегодня пел. Не поверите, Надежда Игнатьевна, так грустно, ну хоть плачь… А Дмитрий Степанович еще не слышал.

Надя смотрела на Лизку, плюгавенькую, растрепанную женщину. И впервые жестокое чувство ревности сжало сердце, и оно стало проваливаться куда-то. Еще секунда — и она схватила бы Лизку за тоненькую шею. Но в эту секунду Лизка подошла к Наде, поправила сбившуюся кофту.

— Вы не подумайте что такое, Надежда Игнатьевна. Разве ж он мог вас забыть хоть на минуту, да что вы? И мы с Васей вместе ходили. Так что вы не грешите на меня…

— Ну, Лиза, наводишь на нехорошие мысли. Чувство к тебе тяжелое, извини. Ничего с собой не поделаю…

Лизка не отозвалась на ее слова. Аккуратно закрыв ящики комода, повесила тряпку на проволоку у печки и уже от дверей сказала:

— Болит сердце у меня, Надежда Игнатьевна. И Казак мой беспокоен. Дмитрий-то Степанович…

Наде неприятны были ее слова, неприятна сама Лизка, и, не сумев скрыть неприязни, она сказала:

— Ничего, я буду его ждать. Все хорошо, Лиза…

«Поблагодарить бы, — подумала она, когда за Лизой закрылась дверь, — но, право, язык не повернулся». Было стыдно, что она поступила так, надо бы вернуть Лизку, извиниться, но не вернула, не извинилась. «Боже мой, до чего дожила!» — подумала она, но слова осуждения скользнули и растаяли.

Надя ушла на малую половину. Тут было чуть прохладней. Пахло кожей и птицей. Сумерки скрадывали размеры, и комната казалась тесной, а вещи в ней — громоздкими. Включила настольную лампу под темным абажуром. В клетке затрепыхался Тима. Она подошла, долго смотрела на угольно-черную птицу с желтыми ободками вокруг глаз. «Митина радость», — подумала она, и что-то опять укололо ее сердце. Потом села за стол, который он сам смастерил. На столе лежал его дневник. Она никогда не раскрывала его, а тут рука сама потянулась и раскрыла. И первое, на что наткнулся ее взгляд, была вырезка из газеты, очерк Мирона.

«Матушка Надежда»… Так называют ее больные. Это ей крайне не нравится, но сделать она ничего не сделает: называют и все. Странно читать о себе. Как будто смотришься в отпотевшее зеркало: ты или не ты? Хорошо, что Мирон выбрал главное: инвалиды, диспансеризация, детское отделение, Маша Каменщикова. Об этом написано все так, как было: и недовольство Маши задержкой с отъездом к мужу, и злость на главного врача, и увлечение работой. Все верно. Понял и передал: дело это государственное. А вот «матушку Надежду» зря приплел… Она не любит, когда ее так зовут…

Она стала листать дневник. Все старица, старица… Наблюдения, наблюдения… Читала, стараясь уловить смысл его работы, угадать что его волнует. Но в дневнике шли страницы однообразных записей.

Надя задумалась: «Почему раньше и не думала заглянуть? А Дмитрий весь тут, со своим беспокойством. Научная направленность поиска ясна и обоснованна: человек должен знать природу, уметь ею пользоваться, помогать ей. Иначе он обескровит ее… Да, это так. Но время ли об этом думать сейчас? — И остановила себя: — Странно, и я стала думать, как Мигунов: «Не отрывайся от земли». Значит, мысль Дмитрия обогнала мою? Но где ж он сам? Что с ним?»

А вот и последняя запись:

После нескольких беглых записей о делах в школе, жалоб на то, как мучает его директорство, бесконечные обследования, она прочитала по-детски восторженные слова, которые, она знала, он мог сказать лишь самому себе:

Надя рассмеялась от этой, так не свойственной мужу, восторженности. Значит, что-то толковое получилось? Где же письмо Шерникова? Спрятал от посторонних глаз? Нет, вот оно. Совсем коротенькое…

«И его зовут в Новоград», — подумала Надя, почему-то пугаясь. Никогда она не поверила бы раньше, что так быстро заметят Дмитрия. Какой он сдержанный, даже робким казался ей. А вот уж и большая наука.

Она встала, подошла к клетке: птица спала, цепко держась за необструганную березовую веточку. Какие загадки хранит она в себе? Как учится петь? Чем поможет человеку в его вечном стремлении познать себя?

Надя долго не могла заснуть. Всего двое суток назад ее окружал огромный город с миллионами людей и судеб. Здесь за окном стояла первозданная тишина. Народившаяся луна на небе. Белый снег… И темные тени на нем. Сузился мир для нее или он остался тем же многолюдным, полным забот, созидания и крушений?

«А где же Дмитрий?»

Ее разбудил стук в окно. Мгновенно проснувшись, она услышала затихающий скрип санных полозьев. Оделась, схватила приготовленный с вечера саквояж. Вышла. Простоволосая Лизка стояла у крыльца, понурясь. Подняла мертвенно-бледное при луне лицо.

— Его привезли…

— Что?

— Привезли Дмитрия Степановича…

«Привезли? Почему не сам приехал?» — подумала она и увидела подводу у хирургического отделения, поняла все и побежала, размахивая саквояжем. Рядом, тяжко дыша и плача, бежала Лизка. У Нади не было сил даже взглянуть на нее. Чем ближе она подходила к саням, тем труднее было сделать хотя бы еще один шаг. Когда она подошла, сани были пусты. С крыльца бойко сбежал юркий человечек в тулупе, бросился к Наде.

— Матушка доктор, там он, в дому. Усадили мы его, ждет вас. — Павел Артемьевич Колотов сбросил в сани тулуп и оказался маленьким щуплым старичком.

— Да что с ним? — Надя шагнула к крыльцу. — Ну что вы все темните?

— Да что темнить-то, матушка, дело ясное, — скороговоркой ответил Павел Артемьевич. — Малость помял его мишка, покорябал. Удача привела меня на старицу. Ну там, стало быть, Дмитрий Степанович.

— Ну что же, что? — Надя трудно ступила на крыльцо.

— Счастливый он. От медведя ведь не уходят… Собачка не ушла, а он ушел… Слава тебе… А ранки я порохом присыпал, по-охотничьи. Так что нагноения не будет. Немцем стрелянный да зверем дранный, а живой! Значит, побудет на этом свете. А зверя я вам привезу. Хорошая шкура у него, шерстистая… Бяда!

Надя уже не слышала, что говорил словоохотливый старичок.

Лизка, стоя спиной к дверям, разрезала ножницами рукав куртки. Обернулась, чуть посторонившись, и Надя увидела лицо Дмитрия. Землисто-серое, заросшее густой щетиной, с ввалившимися, лихорадочно горящими главами, оно в первый миг показалось ей чужим, далеким. Но вдруг слабая виновато-радостная улыбка тронула его губы и как бы высветлила Дмитрия, всего сразу.

Упала на пол разрезанная куртка, и Надя увидела его спину в страшных бороздах царапин, отекшее, багровое плечо, видно, выбитое из сустава.

— Митя, как же это? Милый мой Митя…

Горькая улыбка шевельнула его запекшиеся губы:

— Опять подвел тебя. А что поделать? Не сердись. Но я уложил его. Трудно поверить, да и жалко…

— Митя, как ты так можешь? — Надя содрогнулась всем телом, — леденеет сердце от одной мысли, чем могло все это кончиться…

— Ты насовсем? — спросил он, медленно облизав распухшие, в струпьях, губы, и глаза его непривычно насторожились.

— Насовсем. Я приступила к делам.

— Хорошо… А я волновался… Андрей рассказал о Жогине. Ты мне почему-то не написала. Тяжело было пережить?

— Мучительно, Митя.

Он взял ее руку и молча пожал. Это как бы вернуло Наде прежнюю решительность, и, оглянувшись на плачущую Лизу, она строго приказала:

— Чего ждешь? Быстро противостолбнячную сыворотку! Вызови Таню Заикину. Срочно рентгенообзор грудной клетки, позвоночника, левой руки.

Наде странно и больно было видеть, как Лиза, не переставая всхлипывать, подошла к Дмитрию и скомканной марлей вытерла ему потный лоб.

Он лежал на топчане на боку, лицом к жене, сидящей возле него на табурете. Светлая щетина бороды, ввалившиеся, с лихорадочным блеском глаза, потерявшие юношескую припухлость, сильно изменили его. Это был он и не он. Доверчивость и мягкость его черт будто кто подменил суровой решительностью… И что-то дрогнуло в ее душе, заныло. В самые страшные испытания жизни никогда этого не случалось с ней: она испугалась. «Он один на свете, Дмитрий… Другого не будет…»

— Митя, я люблю тебя, люблю, — вырвалось у нее. Это неожиданное для нее самой признание опять подтолкнуло ее к действию, и она строго приказала: — Лиза, пенициллин! Быстрее, ну что ты, право… Позови Манефу. Ах да, Манефы нет. Как же нет?.. — И попросила резко: — Дай шприц! — Она ввела ему пенициллин, отнесла и бросила шприц в кипящую ванночку, вернулась, села на табурет.

— У тебя такая мягкая борода, — заговорила она уже спокойным голосом, гладя его щеку. — Ты такой красивый. Настоящий лесной капитан, Митя!

Она говорила эти слова, а руки ее с необыкновенным вниманием и чуткостью ощупывали его шею, ключицу, позвоночник. Как всегда, уверенно, профессионально-привычно, и только слез, которые текли по ее лицу, тут никто и никогда еще не видел.

Москва — Абрамцево

1971—1975