Наследство

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В то утро солнце крыла морозная дымка. Стужа набросила на подмельничный омут голубовато-белое покрывало льда, пригладила непокорные полыньи, подступила к самой стлани, где в огромных хрустально-прозрачных наростах билась, паря, точно кипяток, живая струя. Тяжко, с звенящим скрипом вращались обледенелые наливные колеса.

Надя и Маша Каменщикова уезжали в колхоз «Лесная новь».

В больницу сообщили о смерти мальчика, первоклассника Саши Ворожейкина. Надя помнила его еще по осеннему осмотру. Он был третий ребенок у родителей. Первые были девочки, и долгожданный мальчик стал любимцем отца, колхозного конюха. Родился он хилым и, несмотря на то, что родители отдавали ему все, оставался слабеньким, надо бы лечить его от малокровия, в стационаре бы подержать, но кто из родителей захочет, чтобы ребенок после своих сверстников пошел в школу, да и мальчику вроде ничего такого не грозило — мог с годами выправиться. Надя помнила, какая у него была крупная красивая голова с большим лбом и какие по-взрослому задумчивые глаза больного ребенка.

Колхоз «Лесная новь» — бедное хозяйство, удаленное от железной дороги. Вокруг села Раменье разбросаны мелкие лесные деревни и починки. Больше, чем в других колхозах, там было детей, нуждающихся в лечении, отстававших в развитии из-за недоедания.

Маша разделяла заботы и тревоги главного врача. Кто-кто, а она-то, пережившая ленинградскую блокаду, знала, чем оборачивалось для детей недоедание.

«Но почему же тут недоедание? — удивлялась Маша. — Недоедали те, кто сам растил хлеб? Неужто нельзя было иначе?..» «Увидишь, — пообещала Надя, — «Лесная новь» — это как раз тот случай. Там недавно сняли председателя за то, что отчислил семь центнеров хлеба в детский фонд».

Дмитрий проводил сани до мельницы. Поправил воротник тулупа, в который была закутана жена.

— Ни пуха ни пера! — сказал он. Обошел Тишу, проверил упряжь. — Валяйте!

Он проводил глазами сани, спустился с крутого берега к подмельничному омуту. Лишь у водослива узкая полоска чистинки исходила морозным паром. Уток нигде не было. Он кругом обошел омут и на береговом припае водотока, вспененного наливными колесами, увидел утку. Она лежала на правом крыле, веером размахнув левое. Он, будто манком, призывно крякнул, но птица не шевельнулась. Подошел. В глазу ее, обращенном к нему, по-живому темном, метнулась тревога. Крыло и лапа примерзли. Утка была ранена или больна, иначе она бы улетела. Но она жива. Жива! Он вынул из-за голенища нож, сколол лед, освободил птицу и, прихватив ее полой шинели, понес. Он еще раздумывал, оставить ли ее дома или отнести в школьный живой уголок, когда навстречу ему попался врач Семиградов в коричневом пальто с бобровым воротником.

— Жаркое, вижу, само к вам на дом ходит? — сказал он с завистью жадного охотника. — А мы-то ее потеряли…

— Кто это мы? — насторожился Кедров. Он вспомнил встречу в Лесной Крапивке, сеть и бутылки с негашеной известью.

— Да охотнички здешние. Глядели-поглядели, страдают птички…

— А в прошлые зимы они тоже оставались?

— Они — не они, а оставались.

— Черт вас подери, да ведь это же какая-то своя, здешняя популяция крякв. Это же интересно: почему не улетают, чем питаются, могут ли зимовать каждый год? Весной я собирался их пометить, чтобы знать, они остаются или другие.

Семиградов рассмеялся:

— Какая тут наука, товарищ педагог! Ведь не заповедник. Не мы, так другие…

— Плохой вы человек, доктор. Расстрелять на льду птиц! Это же убийство…

— А вы всей семьей подрядились меня шельмовать?

Обиженный, Кедров пришел в школу с подранком в поле шинели. Он отнес ее в пристроенный к дровенникам маленький хлев, где жила курица Анютка, двое крольчат — Пушок и Пушинка, а вот теперь и утка Хромоножка. Здесь сегодня дежурили Нина Морозова и Сергей Мячин.

— Здравствуйте, ребята! Нашего полку прибыло, — сказал учитель, передавая Нине утку. — Покормите. Потом осмотрим. Скоро урок.

— Мы покормим и не опоздаем. Но у нас только картофельные очистки, немного гороха и сено.

— Дайте гороха. Потом что-нибудь придумаем. Почитайте, какой корм ей нужен. Я дам вам книжку.

До начала занятий он старался успокоиться. Класс, как всегда, встретил его непринужденно и естественно, но не успел он начать урок, как услышал у себя за спиной знакомое фырчание крыльев маленькой птицы. Еще не повернувшись и не увидев ее, он узнал: воробей. А тут открылась дверь и в класс вошел Матвей Павлович, бледный и взволнованный, и с ним крепкого сложения женщина в синем бостоновом костюме, смуглая, черноглазая, с седыми прядями в черных, гладко причесанных волосах. Это была Дрожжина.

Класс встал. Захлопали крышки парт. Воробей мягким шлепком врезался в окопное стекло.

— Садитесь, — громко и отрывисто скомандовал Матвей Павлович и вслед за Дрожжиной прошел на заднюю, свободную парту.

Воробей бился о стекло. Кто-то бросился его ловить.

— Спокойно, ребята! — сказал учитель. — Всем сидеть. — Он подошел к окну, рывком распахнул заклеенную бумагой форточку, и в классе вдруг раздалось воробьиное чириканье, ясное и громкое. Никто не мог подумать, что это учитель подражал птице, и никто не успел заметить, как воробей метнулся под потолок и бесшумно выскользнул через форточку на волю. Учитель подошел к столу, сел, раскрыл журнал. Но, чуть помолчав, захлопнул его.

— Я бы хотел узнать, — сказал он каким-то странным голосом, слишком спокойным от неожиданно большого волнения, — кто и зачем принес в класс птицу? Пусть встанет.

Класс замер. Все смотрели на учителя. Только Нина Морозова то и дело оглядывалась на форточку — учитель забыл ее закрыть, и на нее дуло.

— Не буду наказывать, даже журить, это слово солдата…

Класс молчал. Кедров подождал немного и голосом, полным сожаления, заключил:

— Не хотел бы я быть на его месте…

— Почему? — вдруг спросила Нина Морозова, кутавшаяся в серый вязаный платок.

— Он трус…

— Я не трус, — с задней парты у окна встал Ваня Неухожев.

— Вижу! Беру свои слова обратно. Я никогда не думал, что ты трус. А зачем принес в класс птицу?

— Дмитрий Степанович, так воробей валялся на дороге, твердый, как кочерыжка. Ну, я его за пазуху — и позабыл. Вдруг он заворочался. Щекотно! Вытащил, а он… совсем ожил…

Ребята засмеялись, засмеялся и учитель. Только Матвей Павлович и Дрожжина сидели, опустив головы. Напряжение прошло, и Кедров подумал, что урок не получится. Случившееся утром, у мельницы, и сейчас, в классе, так потрясло его, что он не сумел справиться и отвлечься от будораживших его мыслей, и начал о том, что его волновало:

— Завидный у тебя день, Ваня. Спас частицу, пусть и малую, живой природы. Птицы — животные высшей группы, позвоночные. Заметьте, они имеют постоянную температуру крови, сердце у них четырехкамерное. Артериальная и венозная кровь имеют самостоятельные токи. Старая истина «Птицы — друзья человека» грешит простоватостью. Птицы — наши меньшие братья. Так, именно так мы и должны к ним относиться. Природа не любят пустоты. Мировой океан, сушу, небо — все заселила.

Жаль, что человек еще так мало знает о птицах. Конечно, без птиц земля страдала бы от нашествия вредителей, грызунов, червей. Конечно, гибли бы леса, посевы, сады. Но очевидно, это не все. Природа беспредельна в своих возможностях. Глядя на парящую птицу, первобытный человек, может быть, впервые подумал: почему нет у него крыльев? Может быть, мысль о свободе у человека зародилась тогда, когда он понял, как свободна и вольна птица…

Да, я несколько отвлекся, друзья мои, оторвался, как говорят, от земли. Вернемся же на землю, к воробью.

Это птица из семейства ткачиковых. Она близка к человеку. Да и называется этот воробей домашним. Почему человек приблизил его к себе? Или наоборот: почему птица приблизилась к человеку? Еще в позапрошлом веке в Сибири, например, воробья не было. Русские люди пошли осваивать пустующие земли, стали распахивать, заселять их, строить поселения. Воробей тут как тут — перелетел Уральские горы и скоро добрался до Байкала. Человек привык: чирикает воробей — значит, есть жизнь. Конечно, он питается зернами. Воробья можно назвать метлой тока — он подбирает крохи. Но он еще пожирает массу насекомых, гусениц с плодовых деревьев, кормит этим и птенцов. Некоторые качества этой птицы заставляют человека с уважением относиться к ее характеру. Скажем, воробей легко приспосабливается к самым трудным условиям. Зимой он на улетает в теплые страны, а живет с нами, геройски живет. Помню, стояли мы зимой во фронтовом лесу, жили в землянках. Воробьи ютились возле труб. Залетали в сарай, где стояли лошади, залезали в кормушки с овсом. При артобстреле они забивались в любые щели, даже проникали в землянки, к людям. Но когда кончали рваться снаряды, они тотчас вылетали, затевали драки, кричали на весь лес.

Вблизи человека живет и скворец, что для вас не новость. Это, можно сказать, наша родная русская птица. В редкой деревне на Руси не увидишь скворечни. Без нее дом — вроде сирота. А ведь менее века назад скворечен еще не строили. Скворцы жили в земляных норах, в дуплах, в лесу. За войну мне пришлось побывать в Прибалтике, Польше, Германии. Там почитается аист. А у нас — скворец. Бывало, на фронте сразу не узнаешь, где стояла деревня — люди ушли в землю. И только скворечни ясно отмечали: тут селение. И весной над землянками пели скворцы. Это милые, веселые, общительные птицы. Тысячи километров летят они к нам со своих зимних становищ. А зимуют они на юге Европы, в Малой Азии, в Африке. Туда они летят тучами. Жаль, что возвращаются к нам далеко не все. В пути, хотя это сильная, с хорошими крыльями птица, их застают штормы, бури, и они гибнут. В местах зимовок их отлавливают и едят.

— Ох! — вздохнул с негодованием класс — Едят!

— Летают скворцы с большой скоростью. Бывает, над морем их застает ураган. Иные не выдерживают, сбиваются с курса, гибнут, но сильные уверенно летят вперед, увлекая других. И если попадается на пути судно, они всей стаей спускаются на него. Представляете, корабль, черный от скворцов! Они отдыхают. У матросов мудрое правило: не трогать птиц, лечить больных: гибель птицы на судне приносит беду — таково поверье. Вот если бы все люди держались этого обычая…

Скворец — птица памятливая и признательная. Она помнит доброту. За хороший домик награждает строителя чудесной песней. Признаюсь, друзья, я люблю эту птицу. Как она храбро защищает свое гнездо, потомство! Воюет даже с сильной вороной! И если кому-то из колонии скворцов грозит опасность, другие спешат на помощь. Трудолюбию скворца можно позавидовать. В гнездовую пору скворец в течение часа прилетает к птенцам с кормом двадцать, а то и более раз, а за восемнадцать часов своего «рабочего дня» не менее двухсот.

Одна семья скворцов за гнездовый период уничтожает около восьми тысяч майских жуков. Одна сова-неясыть за лето вылавливает более тысячи полевок и мышей и помогает этим сохранить около тонны зерна. У птиц есть свои рекордсмены по работоспособности. Мухоловка-пеструшка прилетает к гнезду с пищей каждые две минуты. Мухоловка серая отдыхает менее четырех часов в сутки, а двадцать с лишним часов работает. Стриж за день может налетать более тысячи километров. Сколько для этого нужно энергии? Для науки до сих пор остается загадкой неутомимость птиц. Но мы обратим внимание, ребята, на другую сторону явления. Как иной раз человек безжалостен к своим меньшим братьям. Иному ничего не стоит разорить гнездо. Превратить птицу в живую мишень для праздного выстрела или нарушить сроки охоты. Сегодня утром мне пришлось пережить большое потрясение. С осени я заметил на старице и на подмельничном омуте не откочевавших на юг уток. Говорят, каждый год они тут задерживаются до поздней зимы. Изучить эту популяцию птиц, то есть особей одного вида, живущих в нашем обособленном месте, для науки важно. Почему не улетают? Чем питаются? Как приспособлены к холодам? Думал, помечу весной, потом прослежу их жизнь.

— А как их метят? — не удержался Сережа Мячин.

— Очень просто. Отлавливают. Метят краской перья. — Кедров помолчал. Продолжал горестно: — Что меня потрясло, ребята… сегодня? Утром я нашел раненую, примерзшую ко льду утку. Всего одну. Остальных расстреляли браконьеры и унесли. Одна-единственная особь. Но она теперь в нашем живом уголке. Думаю, мы ее вылечим…

Класс зашумел. Матвей Павлович что-то быстро писал в тетради. Карандаш рвал листки. Дрожжина с интересом смотрела на учителя.

— Спокойно, друзья мои! — остановил Кедров шум. — Давайте выясним: кто повесил возле своего дома одну кормушку? Поднимите руку!

Половина учеников подняла руки.

— Кто повесил две кормушки? Так… Пятеро.

— А больше? Один Ваня Неухожев. Кто не повесил ни одной?

Две девочки нерешительно подняли руки.

— Ребята, помогите девочкам. И давайте не будем больше возвращаться к этому. Птицы нуждаются в нашей помощи. На дворе сильные морозы. Нет пищи… Все поняли?

После урока директор пригласил Кедрова к себе в кабинет.

— Что у вас было по плану? Какая тема? — спросил Матвей Павлович, не поднимая глаз на Кедрова. — Покажите конспект.

Кедров подал ему тетрадь.

— Так… «Класс пресмыкающихся». — Он передал тетрадку Дрожжиной. — Полюбуйтесь! И что мне делать с вами, право, не знаю, Дмитрий Степанович… Вы человек военный, дисциплину умеете уважать.

Дрожжина полистала тетрадь, закрыла, остановила на учителе долгий, испытующий взгляд.

— Можно мне задать вам вопрос? — обратилась она к Кедрову.

— Пожалуйста… — Дмитрий, сидевший спиной к окну, незаметно приглядывался к Дрожжиной. Ему хотелось понять человека, о котором так много противоречивого рассказывала ему Надя.

— Этот воробей действительно случайно оказался в классе? — Дрожжина хотела разглядеть лицо учителя, но оно было в тени, и выражения его она так и не могла уловить.

— Уж не думаете ли вы, что я разыгрывал интермедию?

— Нет, вы ответьте!

— Конечно, нет. Это было бы глупо. Так же глупо не использовать момент. На другую тему, скажем, «Ящерица прыткая», воздействие урока было бы слабее. Я уверен. Когда же мне говорить о помощи птицам? Сейчас, когда она нужна, или весной, когда птицы без нее вполне обойдутся?

— Тоже верно!

— Да и не мог я, Домна Кондратьевна, сегодня говорить о другом. Не смог бы. Конечно, надо было лучше подготовиться, но ведь это вынужденный урок.

— Понятно, — проговорила Дрожжина с расстановкой. — А что, Матвей Павлович? Урок этот ребятам запомнится на всю жизнь. Как вы думаете?

— Может быть, может быть… — все еще не поднимая глаз, пробормотал директор.

Подъезжая к Бобришину Угору, женщины остановили Тишу, сбросили тулупы: захотелось пройтись по морозу, размять затекшие ноги — они мерзли даже в валенках. Загустевший от безветрия холодный воздух неслышно тянул с увала, тотчас насквозь пронизывал пальто, шаль, рукавицы. У Маши щеки белыми пятнами пошли, губы затвердели, слова не может выговорить. Растирая лицо колючей рукавицей, она храбро бежала в гору. При каждом вдохе воздух ножами резал ноздри. Маша зажимала нос рукой, пыталась дышать сквозь рукавицу. Влажную шерсть тотчас схватывало морозом, как только она отнимала ее от лица. Надя с состраданием смотрит на Машу, и чувство раскаяния охватывает ее: «Зачем потащила в стужу? Простудить? На себя равняешь?..»

— Ну-ка, садись. Ох ты горюшко мое! Надевай тулуп, а своим я твои ноги укутаю. — Надя больше всего боялась, как бы чего не случилось с Машей, готова была нежить ее, только бы все было хорошо. Может, пережитое Машей в войну заставляет к ней относиться по-особому? А может, и то, что у Нади связаны с ней большие надежды? Скорее, то и другое. Надя остановила Тишу, помогла Маше надеть тулуп, усадила ее, укрыв ноги. — Вот теперь можешь уснуть. Раньше я любила в дороге спать, — говорила Надя, идя за санями. — Мины рвутся, а я подремываю рядом с шофером. Ничего не боялась. Сейчас все какие-то думы, думы… Хуже мин…

Маша откинула воротник тулупа.

— Что это там, Надежда Игнатьевна? Какой-то странный обоз. Без лошадей, а движется, — сказала она озадаченно.

Надя остановила Тишу, вгляделась в морозную мглу.

— Никак, люди тянут? Странно… — Она пошла навстречу обозу и скоро разглядела трех женщин, впряженных в дощатый короб, поставленный на полозья из широких лыж. У женщин через плечо веревки, прикрепленные одним концом к передку короба. Одна за другой стали грудиться вокруг него, точно лодки вокруг баржи, груженые салазки, а то и просто деревянные корыта. Их тоже тащили женщины. Надя подошла к ним и вдруг среди везущих короб увидела Дарью Долгушину. Края шали, брови, даже ресницы ее белели куржаком.

— Дарья? Здравствуй, подружка! Что и куда ты везешь? — Надя никак не могла понять, что это за обоз, кто и почему заставил людей тянуть груз. Но вместо ответа Надя услышала со знакомыми интонациями причитания:

— Матушка доктор, да куда же вы в такую стужу? Кто же вас из тепла-то гонит? Ведь недолго и обморозиться.

— Я тебя спрашиваю! Кто разрешил тебе после такой болезни и операции?

— Да кто же меня понуждает? Рада — могу, как все, — ответила Дарья, и лицо ее осветилось радостью. Вперед вышел, резко скрипя костылем на звонком снегу, Алексей Долгушин. Правая нога у него обута в серый подшитый валенок, культя левой основательно замотана тряпьем.

— Мое звено, Надежда Игнатьевна, боевые бабы, одна к одной, как артиллерийская батарея, — усмехнулся он, стряхнув с шапки куржак. — Земли нам намерили, семян ленка-долгунца отвесили, а удобрения мы сами нашуровали: где золы ведро, где плетенку птичьего помета, а где и короб навозу. Теперь не вывезем, так когда же еще? Весной не проедешь, а в пустую землю семена класть какой резон?

— А тракторы? А лошади?

— Тракторы на ремонте. Лошади на лесозаготовках.

Люди узнали доктора, потянулись к ней ото всех салазок. Бойкая молодайка с красными, как свекла, щеками задиристо спросила, куда доктора подевали их Макарыча.

— С рукой вернется иль совсем без руки?

— С рукой, с рукой, да почти полноценной.

— Не мало их, полноценных-то, а иные на плечах не почуешь…

Вторая, смешливо сощурив бойкие озорные глаза, спросила:

— А кого в прошлый раз вы осматривали, доктор, так тем мужиков выдавать станете или как? Наша главная хвороба — мужиков мало.

Алексей со скрипом переставил костыль, будто замахнулся на молодайку, видать, вдову.

— Брысь, супостатки! Вот уж я вам! Хоть камни на вас вози, все одно зубы не перестанете скалить. Дайте доктору дорогу. Поехали!

Обоз свернул на поле, под уклон уходящее к реке. Бабы, разбежавшись, толкали свой транспорт, на ходу падали на поклажу, брыкая в воздухе ногами. По-тюленьи загребая руками, будто ластами, снег, летели вниз и скоро исчезли в снежной пыли. Алексей остался на дороге.

— Хорошо народ берется, — заговорил он, как бы оправдываясь перед доктором.

— Что ж, это приятно. Но Бобришина, вот только вернется, пристыжу. Передовой колхоз называется… А ты Дарью береги.

— Ее разве удержишь? — пожаловался Алексей.

— Держи, если не хочешь потерять. А сам готовься, скоро вызовут в госпиталь.

Алексей махнул рукой:

— Время ли?

В дороге Маша говорила:

— Когда нас вывезли на Большую землю… — Голос ее осекся. — В общем, я думала, что на станциях, как и до войны, торгуют пирожками с мясом. Я их очень любила. Они горячие, в масле, так пахли, так пахли… Слюной до сих пор давлюсь, как вспомню. И вдруг: нет пирожков. На одной станции, на другой, на десятой… А тут смотрю: продают какие-то кулечки. Черника!

Долго молчала. Заговорила сокрушенно:

— Не верила я в ту частушку, знаете: «…я и баба, и мужик». А как посмотрю…

— Да, Маша, это не скоро уйдет, а еще дольше не забудется.

Сашу Ворожейкина похоронили после того, как труп его осмотрели врачи и по рассказам установили диагноз: воспаление легких. Ослабленный все же организм был у мальчика. И не сообщили вовремя врачам, не доставили в больницу. Надя вспомнила, Витя Усов был привезен в Теплые Дворики в тяжелейшем состоянии. Почти все было против него, а увезли его родители домой здоровым, окрепшим.

Весь день Надежда Игнатьевна и Маша осматривали школьников и в разговорах то и дело возвращались к Ворожейкину. Просто нельзя было не вспомнить, когда перед тобой стоит такой вот лобастик, готовый в любую минуту взбрыкнуть и бежать. И, поежившись от холодка стетоскопа, заглядевшись на резиновый молоток, он и на самом деле, выйдя от врача, взбрыкнет и поднимет шум в коридоре. Ворожейкин был бы сегодня таким же.

Малокровие… Остаточные явления рахита… Близорукость… Неврозы… Особенно волновали врачей ранние заболевания сердца у детей.

Вместе с учителями размышляли о режиме школьников, о гигиене, питании.

— Если открыть детские больницы, а в них классы? Больные дети, не прекращая учебы, лечатся. А? Мальчишку смотрели сегодня, Горелова Леню. Какая у него большая, нескладная голова, вывернутые суставы, какие глаза у него грустные, и как он излишне внимательно старается слушать, что ему говорят. У него слабый ум. Сколько он классов вытянет, а если и вытянет, то ценой каких усилий? На пределе все время, представляешь, что это такое для его организма. А тут врачи следили бы за ним, и, можно быть уверенным, выправился бы мальчик. Мечты, мечты! А пока что нет горячих завтраков. Нет хлеба для детского фонда. Неужели не открыть хотя бы небольшое детское профилактическое отделение? Только из колхоза «Лесная новь» надо бы взять на обследование и лечение десятка полтора малышей.

Работу в колхозе пришлось свернуть раньше срока. Надю срочно вызывала Дрожжина. Их приглашал к себе секретарь обкома партии.

Дрожжина и Надя встретились, как было условлено по телефону, в вагоне поезда. Дрожжина сидела у окна. Она была одета в стального цвета костюм. Белая блузка с глухим воротником подчеркивала смуглость ее шеи и лица, Надя тоже была в костюме, только в черном и строгом. Отложной воротник кремовой блузки открывал тонкую белую шею.

— Не пойму, — Дрожжина пожала плечами. — Ну, у меня скверно идет подготовка к севу… Меня есть за что журить. А тебя-то зачем? И такая экстренность! — Она поставила локти на столик, и полные руки ее оголились.

— Ума не приложу! — схитрила Надя, хотя и догадывалась, что вызвать ее могли только из-за письма. Она послала его в ЦК партии, Сталину. Сейчас, пожалуй, раскаивалась. Но было уже поздно.

Они немного подождали в приемной, обе волнуясь и стараясь скрыть волнение. Когда помощник секретаря, высокий мужчина средних лет, вышел из кабинета Коровина, первого секретаря обкома, и сказал, что они могут войти, обе встали. Рука Дрожжиной сама собой потянулась к волосам — в порядке ли прическа, а рука Нади скользнула по животу, там, где у военного полагалось быть ремню. Обе поймали себя на этих невольных движениях, улыбнулись и с этими улыбками вошли в просторный кабинет. Кроме Коровина там был еще Топоров, уже знакомый Наде. Оба пошли навстречу женщинам. Первый — со строгостью на худощавом, желтовато-сером лице, с отечными мешками у глаз, второй — с веселым, даже чуть беззаботным выражением. Как только Надя увидела Топорова, окончательно убедилась, что догадка ее верна, и, еще не прогнав с лица улыбку, почувствовала холодок в сердце. Как это неприятно, когда неожиданно сужаются сосуды…

Поздоровались.

— А вы веселые… Что ж, и к лучшему, — заметил Коровин, садясь за стол. Женщины сели справа, напротив них — Топоров. Как-то вдруг все построжали, подтянулись. Ни Дрожжина, ни Надя так а не уловили смысла в замечании Коровина, но обе почувствовали себя в чем-то виноватыми. Был принесен чай, и Коровин непринужденно стад расспрашивать Дрожжину о делах в районе, не вспоминая о больнице в Теплых Двориках. Но Надя знала, что главный разговор еще впереди, и непременно о ней, и ждала его.

— Что же у нас происходит с детьми, Домна Кондратьевна? — вдруг спросил Коровин, косясь на Сурнину. Та увидела, как Дрожжина растерялась.

— С детьми? Что с детьми? — спросила она в свою очередь.

— Вот именно, что? — Коровин пододвинул к себе папку, лежавшую слева. Припухшие синие глаза его смотрели жестко. — Писульки шлют товарищу Сталину: мол, так и так, надо спасать детей.

«Вот оно, началось! — подумала Надя. — Но почему, почему, «писулька»?» И сказала резче, чем хотела бы:

— Да, я писала, товарищ Коровин. И не писульку, а письмо. А с детьми у нас происходит… Это… — Надя заволновалась, сбивчиво договорила: — Очевидно, везде так… Я изучала свой район…

— Зачем же вы бьете в большой колокол, зачем обобщаете, товарищ Сурнина? Можно быть и посерьезнее.

— Вы прервали меня, не дослушав… То, что происходит с детьми у нас, происходит везде. В одних местах в легкой форме, в других — в более тяжелой. Война подорвала здоровье детворы не меньше, а больше, чем взрослых…

Она говорила торопливо, то сбиваясь, то снова обретая уверенность и четкость мысли, и всячески старалась убедить секретаря обкома, что врачи, медицинская наука должны, обязаны помочь целым поколениям людей стать здоровыми… Детские профилактические и лечебные отделения, больницы, слияние школы с медициной…

Она стала называть, сколько на участке ее больницы детей и сколько из них и чем больны. Конечно, их становится меньше: война-то кончилась…

— Ну как же можно говорить, что это писулька? — закончила она и отодвинула недопитый стакан чая.

— Н-да… — Коровин задумался, взглянул на Топорова, который за все время беседы не проронил ни слова. Видимо, накануне встречи был у них серьезный разговор по поводу ее письма. — Попросите Цепкова обследовать два-три района. А вы, Домна Кондратьевна, решите у себя на месте. И доложите — срок неделя. — Заметив, что Дрожжина хотела возразить, остановил ее: — Знаю, знаю… Тяжело, нет денег, материалов, оборудования — но неделя сроку. На письмо надо отвечать. — И к Наде: — А вам, как молодому коммунисту, я рекомендую чаще советоваться, по возможности решать вместе с нами.

Он встал: разговор окончен.

— До свидания, Надежда Игнатьевна! — Он подал ей руку. Пообещал: — Приеду лечиться. Примете? — И к Дрожжиной: — А вы доведите дело до конца. И ответ, ответ за вами. — Затем к Топорову: — Итоги обследования обсудим на бюро. Посмотрим, как это выходит. А вам, товарищ Сурнина, спасибо!

Женщины вышли в коридор. Надя молчала.

— Что надулась? — Дрожжина тряхнула ее за плечи.

— Не найдем денег, так я корпус в аренду сдам. Пусть колхозы ремонтируют и содержат. — Надя решительно взглянула на секретаря райкома. Та поморщилась.

— Деньги… Пойдем поклонимся Цепкову. Теперь, после твоего письма, все будут бояться. Деньги выколотим. К счастью, Цепков поправился. С ним можно решать дела… Как же это ты о письме ни слова? Нехорошо! Подруга называется!

— Послала и вроде забыла. — Надя говорила правду. И в самом деле, ей порой казалось, что никакого письма она не писала и не посылала.

— Хитришь! Ну и притвора. Не знала я…

— Видишь ли, Домна, — проговорила Надя, как-то вдруг строжая и замыкаясь, — не знаю почему, но я не боюсь потерять свою должность. Среди людей всегда найду место. Так что…

— Не прощаешь мне той слабости? Истории с председателями?..

— Не прощаю.