Наследство

ГЛАВА ПЯТАЯ

С этим деревянным двухэтажным домом, по тесовой обшивке покрашенным охрой — официальный, можно сказать, цвет железнодорожного ведомства, — у Нади Сурниной была связана вся ее жизнь. Здесь она родилась за год до революции. Отсюда ходила в школу, что на горке, за парком культуры и отдыха. Все тут принадлежало железной дороге — и дом, и школа, и парк, и клуб, и даже улица, названная Деповской. Одним концом улица выходила к локомотивному депо, другим, поднимаясь в горку, упиралась в заброшенное кладбище. Из этого дома уносили гроб отца, паровозного машиниста. При крушении товарного поезда в тридцатом году отец обгорел и был сильно изуродован, так что гроб не открывали даже родственникам для прощания и заколоченным несли на кладбище. Надя помнила, в тот день пошел первый снег, вокруг было светло, и снежинки, невесомо-легкие, вспархивали с крышки гроба. Брат Андрей рассказывал, как однажды утром в восемнадцатом году мать ушла из дому и, легко перепрыгивая через рельсы, добралась до стоящего в тупике санитарного поезда. О матери теперь напоминала лишь фотография над комодом. С нее смотрела широко открытыми крупными глазами молодая женщина в белой косынке медицинской сестры. И еще о матери напоминал старинный, затрепанный до лоскутков фельдшерский учебник по внутренним болезням. На нем аккуратная надпись без адреса: «Завещаю тебе!» Андрей говорил, что это предназначалось Наде, тогда двухлетней крохотуле. И хотя ни он, ни кто другой в точности не знал, так ли это было, Надя все же верила, что слова матери были обращены к ней.

Как-то так получилась — кажется, иного выбора и не было, что дети пошли по стопам родителей. Андрей вскоре после гибели отца стал машинистом паровоза. Беда намного раньше срока сделала его хозяином не только своей жизни, но и жизни сестры, ее настоящего и будущего. Эту его заботу со временем разделила жена Фрося, нескладная женщина, неистовая любительница разной общественной работы, из-за которой она так и не сделалась хозяйкой в доме. Брату и Фросе Надя была обязана своей учебой в Горьковском медицинском институте и званием врача. Но ни Андрей, в силу своей профессии, ни его жена, в силу своего характера, не приучили ее к оседлой жизни, к дому, и она особенно не страдала, покидая его. Волей или неволей, они наложили на ее характер свой отпечаток — Надя не боялась скитальческой жизни и умела вся отдаваться делу. Может быть, поэтому она не раздумывала, остаться ей в Теплых Двориках, этом ужасном захолустье, или выбрать, пока не поздно, что-то другое. Она уехала в Новоград с твердым намерением вернуться в лесную больничку. И только тогда, когда она в жаркий день сошла с поезда и увидела на взгорке выбеленный солнцем знакомый дом, сердце ее сжалось: опять она покинет его, и Андрей, ее любимый Андрюха, вся жизнь которого была в рейсах и в борьбе за какие-то изобретенные им новые методы работы, явившись домой, будет, как всегда, сам варить суп, жарить картошку, стирать белье. Сестра, что ни говори, все же облегчала его участь.

Дома Надя нашла на столе записку Андрея для нее и для Фроси: «Заболел сменщик дядя Петя. Я ушел в срочный рейс…» Дядя Петя… Это машинист Петр Петрович Коноплин, длинный и тонкий как жердь мужчина под пятьдесят, где-то высоко вверху скворечником торчала на шесте-шее большая кудлатая голова. Андрей и дядя Петя — вечные спорщики… Ну что ж… Придется идти к Цепкову за приказом, так и не посоветовавшись с братом. Нехорошо как-то… И пока она обтиралась холодной водой, пока кипятила чай и обедала на скорую руку, мысли ее все время вертелись вокруг одного: нехорошо, что решает без Андрея. И в конце концов, вспомнив Дарью и утешив себя тем, что брат поймет ее, она, надев все тот же военный костюм, торопливо вышла из дома.

Надя не меньше часа просидела в приемной, пока Цепков принял ее. Вызвал всех, кто пришел и после нее, а о ней вроде забыл. Или секретарша не доложила? Она с этого и начала разговор, как только он пригласил ее. Цепков был неприветлив и молчалив, густые брови его нахмурены. Не обратив внимания на плохо скрытое недовольство в голосе Сурниной, Цепков указал ей на кресло, сам сел за стол.

— Во-первых, доктор, я на тебя сердит. Просил не выдавать меня? Просил! Что же получилось в результате? Сотрудники смотрят на меня как на своего подопечного. То с каплями набиваются, то с новыми кардинальными методами лечения сердца. И всякий раз о здоровье спрашивают, прежде чем доложить.

— Гордитесь, Иван Павлович, пекутся, а не приглядываются тайно, отыскивая прогрессирование болезни. А что во-вторых? — Надя все еще не могла успокоиться после долгого сидения в приемной.

— Не знаю, с чем пришла. На всякий случай застраховался вакансиями…

— Все же не поверили? — Надя засмеялась. — Ну и на том спасибо, что из числа друзей не выкинули. Разговор пойдет о другом, Иван Павлович. — Ей было приятно называть его так — «Иван Павлович». Он был ей по-отцовски близок, и что-то необъяснимое заставляло ему верить.

— О чем же? — заторопился он.

— Сначала, Иван Павлович, распорядитесь о приказе, — попросила она. — Я увезу его с собой. Надо в банке подпись оформить, а то больница останется без денег.

— Хорошо. — Бас его помягчал. Вызвал секретаршу и распорядился вместе с отделом кадров оформить приказ. И, подавая Наде лист бумаги и ручку, сказал: — Ради формальности — два слова: «Прошу назначить» и так далее…

— Назначьте, и все! — вскинулась Надя.

— Так ведь не армия, дорогая моя Надежда. Пишите.

Наде не хотелось писать заявление, оно портило ее настрой, весь смысл новой работы, порыв и готовность заменяли обычным трудоустройством.

— Голубушка, я тебя понимаю. — Цепков притронулся к ее руке, как бы доказывая, что разделяет ее мнение. — Меня обком партии сюда направил, если помнишь. А заявление все равно писать пришлось…

Надя подала ему заявление, он повертел его, положил перед собой на стол, как бы считая, что с этим еще не покончено, и приготовился слушать. Но Надя молча вынула из саквояжа заявку на медицинское оборудование, которую она составила втайне даже от Зои Петровны, и, встав и обойдя стол, развернула перед Цепковым свою тетрадь. Она увидела, как толстые пальцы его схватили тетрадь, стали нетерпеливо листать. Вернувшись к первым страницам, Цепков углубился в чтение. Надя не видела, менялось ли при этом выражение лица, но вдруг заметила, как морщинистая шея его стала наливаться кровью. Вот он кончил читать, повернул к ней лицо. Надя никогда не видела его таким расстроенным. Наконец он язвительно спросил:

— Долго писала?

— Писала скоро, думала долго, Иван Павлович.

— Рентген? Ты знаешь, как его достать?

— Я не знаю, как их достают, Иван Павлович, но знаю теперь, как без единого снимка оперируют прободение язвы желудка.

Цепков помолчал, в нем боролись противоречивые чувства. Они и не могли не бороться в человеке, который столько лет отдал хирургии и здравоохранению вообще. Что же в нем победит? Хирург или начальник?

— Неужто сделала? — заинтересованно и встревоженно спросил он. — Исход? Какой исход?

— Больная выздоравливает…

— Где была язва?

— На малой кривизне. У женщины это, говорят, редкий случай.

— Да, ты права, случай редкий. Но рентген! Где я тебе его достану? У нас не все районные больницы имеют.

— По-моему, это очень плохо, Иван Павлович.

— Скверно. Хуже некуда… Но ты, Надежда, будто с луны свалилась.

Цепков поднялся, тихой усталой походкой прошел к сейфу, стоящему в углу справа, по старой привычке поднял руку, как бы ожидая, что ассистент подаст ему нужный в данном случае инструмент, и, видимо вспомнив, что тут подать некому, быстро сунул руку за ключом в карман френча. Медленно открыл тяжелые бесшумные двери и с папкой в руках вернулся к столу. Проворные толстые пальцы быстро пролистали страницы, остановились.

— Вот все богатство. Получим три аппарата. Да и то они практически не наши — для заводских поликлиник. А у вас какой там рабочий класс?

— Мы обслуживаем крупный лесопункт. Травмы, знаете…

— Травмы! Следите за техникой безопасности.

Наде хотелось ответить резкостью — это ей-то одной, да еще и техника безопасности? Но смолчала.

— Электрокардиограф! — Цепков снова прирос глазами к заявке. — И вообще не получаем. Нет, Надежда, ты меня просто удивляешь. У вас, в Теплых Двориках, электричества нет…

— Будет, Иван Павлович, — сказала Надя твердо, не выдавая, что об этом она не подумала. Такое естественное дело — электричество! Даже на фронте, в лесу, устанавливали движки. Но здесь-то разве это проблема?

Цепков опять откинулся на спинку стула, потерся затылком, как бы избавляясь от головной боли, сказал:

— С остальным — в райздрав. Заявки через него. А рентген… что-нибудь сообразим. Хирургу нельзя без рентгена. Верю, еще пригодится хирургии твой опыт.

Прижав руки к груди, Надя стояла перед Цепковым, готовая броситься к нему на шею и расцеловать. Но она умела сдерживать свои чувства, может быть, даже больше, чем это требовалось от женщины, и, отступив, так что между ними снова стал широкий стол, спросила:

— А сердце-то как же, Иван Павлович?

Цепков засмеялся:

— И ты, Надежда, туда же? Да здоров я, здоров. Хорошо, что под конец спросила, а то заподозрил бы в неискренности.

— Я искренне.

— Ладно уж, доложу тебе… Книжечку одну прочитал о лечении сердца физической нагрузкой на организм… Разве не заметила, как я похудел?

Надя оглядела Цепкова: френч висел на нем мешком.

— Вот теперь заметила, — сказала она. — Консультируйтесь у Анастасии Федоровны Колеватовой. Она хороший терапевт.

Попрощалась и вспомнила о выписке из приказа. Когда же Цепков вручил ей бумагу и поздравил, она, мгновенно подумав, попросила:

— Иван Павлович! Отдайте мне Анастасию Федоровну. Ну что вы ее в канцелярию засадили? Она больным нужна.

— Ну удружила! — досадливо пробасил Цепков.

Андрей вернулся из рейса вечером. Надя, читая «Сестру Керри» в своей комнате, прислушивалась к шагам брата в коридоре. Вот вошел в квартиру. Стукнул железным сундучком, в котором брал в дорогу еду. Как всегда, поставил на старый стул возле двери, догадалась Надя. Щелкнул выключателем и затих. Надя представила: стоит у стола и читает Фросину записку: «Буду поздно — заседание фабкома». Сейчас он плюнет, выругается. Не дожидаясь, когда он ввалится к ней в комнату, Надя набросила ситцевый пестрый халат, вышла к нему. Брат стоял у стола в нательной рубахе с закатанными рукавами. Оглянулся на ее шаги, увидел, и суровое лицо его потеплело.

— Ну, здравствуй, Андрюха! — сказала она, легонько обняв брата за плечи.

— Здравствуй, Надежда! Где же это ты забуксовала? Нельзя было дать сигнал? Не только мы с Фросей, но и майор Анисимов покой потерял.

— Ему-то что? — замкнулась Надя.

— Это уж не мне знать, — уклонился брат от выяснения дела. Схватил со стола Фросину записку, подкинул: — Погляди… А я так надеялся щи с капустой и морковкой похлебать, домашние… — И взгорячился: — Уволю к чертовой бабушке, без выходного пособия…

— Не уволишь ведь! — засмеялась сестра.

Брат сразу остыл:

— Верно, не уволю. Как уволишь вечного деятеля? Давай сообразим картошку с тушенкой. Есть хочу, как паровоз на подъеме, только подбрасывай в топку.

Они вышли на кухню. Тут вдоль стен стояли столы — по одному на семью, столько же висело оцинкованных корыт, примусы и входившие в моду электрические плитки кучно толпились на огромной чугунной плите в змеистых продымленных трещинах.

— Пошуруй-ка в ящике, авось картоха найдется, — посоветовал брат, а сам вышел и тут же вернулся с банкой свиной тушенки. Картошки нашлось с полведра, видать, давнишней, уже проросла: Фрося купила на рынке, да так и забыла. Надя покачала головой, и брат понял ход ее мысли, сказал не столько шутливо, сколько серьезно: — Ну, вот, ты говоришь, что Фросю не надо увольнять…

А Надя подумала, что она скажет брату о своем отъезде?

Андрей взял банку тушенки, покатал на ладони.

— По прежним временам — состояние, а? — И тут же ловко вырезал донышко. На мрачной, задымленной кухне крепко и ароматно запахло тушеным мясом, приправленным лавровым листом и черным перцем. — Ах!.. — Андрей вздохнул и пошмыгал прямым хрящеватым носом. Поискал в ящике стола нож и стал помогать сестре чистить картошку. Намолчавшись в кабине паровоза, он не мог удержаться и, поведя плечами, как бы заранее извиняясь, спросил: — Закрывались-то как? Торжественно или так, втихаря? Помитинговали?

Надя подняла на него недоуменный взгляд, с грустью ответила:

— А кому митинговать? Странный ты! Никому уже не было нужно. Иные уходили даже не оглянувшись. — И попросила: — Налей-ка воды, поставь на огонь…

Брат поставил кастрюлю с водой на плитку, взял нож, выбрал картофелину покрупнее и вернулся к прежним мыслям:

— А не худо воздать бы должное, подвести итог: приняли столько-то, вылечили столько-то…

Наде показалось, что брат чуть-чуть подстраивается под нее, и она ответила не сразу. Но тут же отмахнулась от предположения и благодарно взглянула на него. Андрей будто и не заметил этого, положив перед ней очищенную картофелину, сказал, вставая:

— Хватит нам на троих-то… — И закончил разговор неожиданной и приятной для Нади мыслью: — Не забывай, чему в госпитале научилась. Я так думаю, в книгах бы описать да всем медикам наказать строго: изучайте и в жизни используйте. Тяжелая была школа у вас, кровавая, и тем более дорогая.

— Андрей, как ты это почувствовал? — удивилась Надя. — Я тоже об этом думаю.

— Все думают, у кого голова есть на плечах. А у кого нет, другую не приставишь. К слову, наш сосед и мой напарник Петр Петрович… Послушала бы, о чем он думает, уши повяли бы.

— О чем? Человек он до мозга костей рабочий.

— Рабочий! — озлился вдруг Андрей. — А что мы, рабочие, все одинаковые, как тормозные колодки у вагонов? Нет, сестра, и еще раз нет. Вот он, наш Коноплин, думает: войну пошабашили, чего теперь пупок надрывать? Пора, говорит, о себе подумать. Я ж его, гада, человеком сделал.

— Человеком… Ты его машинистом сделал. Разница…

— А ты думаешь, не человека, а подлеца можно сделать машинистом? Нет, ты это брось. — Брат расстроился, выбежал на крыльцо покурить.

Надя, нарезав, запустила картошку в кастрюлю, остановилась у окна. Засохшие метелки цветов сирени темнели свечками, торчали из блестевшей под светом зелени. Прав Андрей. Но где и как приложишь то, чему научилась? В Теплых Двориках? Чего там можно достигнуть? И тут же, глядя, как шевелятся листья под ночным ветром, подумала решительно: «Теплые Дворики? Пусть! Это мое. Там можно сделать все, что захочу. И сделаю». И хотя она, как всегда, была уверена в себе, но ответить на вопрос, что она там сделает, не могла. Не знала, что ответить.

Ужинали они вдвоем. Картошка дымилась на столе под старым оранжевым абажуром. Абажур надо было давно сменить, выцвел он и вообще наводил тоску и скуку. Когда выключили свет, потолок как бы падал, комната казалась ниже и теснее.

Едва они принялись за еду, как раздался стук в наружную дверь. Четкие и громкие шаги в коридоре замерли у их квартиры. Брат и сестра переглянулись: Фрося? Зачем ей стучать в дверь и идти по коридору парадным шагом?.. Но скоро все разъяснилось: после решительного стука в комнату вошел майор Анисимов. Прикрыл за собой дверь, встал по команде «Смирно», бросил руку к козырьку, поприветствовал, как и полагалось майору:

— Здравия желаю!

Андрей заметил, как сестра чуточку побледнела, губы ее плотно сжались, а глаза странно потемнели. Растерялась, пожалуй, даже испугалась — ее будто приковало к столу. И хотя Андрей не знал, как Надя относится к майору, все же симпатизировал ему. Дружелюбно оглядев плотную фигуру гостя с крутыми плечами, крупной головой на короткой шее, он встал из-за стола, шагнул ему навстречу и сказал:

— Милости прошу! Гость к ужину — беседа на всю ночь.

И Надя пришла в себя, указала место за столом, не рядом с собой, а напротив, пригласила:

— Сюда, майор!

Тот вдруг засуетился: куда делась его важность? Андрей удивился этому преображению и вдруг понял, что он боится Нади и суетится, чтобы скрыть это. Сняв фуражку, майор взглядом поискал, куда бы повесить, но не найдя, стоял растерянный, перекладывая из руки в руку, пока Андрей не взял ее и не вынес в коридор, на вешалку.

Майор заспешил вслед за хозяином. В коридоре он взял с тумбочки сверток, подал Андрею:

— Бутылочка и рыбка кой-какая.

«И чего он боится? — подумал опять Андрей. — Интересно, какие у них отношения?» Помолчал и сказал:

— Что ж, и бутылочку можно, и рыбку, если Надю это не обидит. Знаете ее строгость?

— Да как не знать. — Майор достал пачку «Казбека», предложил Андрею. Тот крутнул головой — дескать, потом — и открыл дверь в комнату: Нади за столом не было. Андрей развел руками. Они вдвоем сели за стол. Хозяин был смущен: не ожидал от сестры такой выходки, а майор вдруг стал решительный и, склонившись к его уху, заговорил приглушенно, со свистом:

— Помогите мне, который раз вас прошу, Андрей Игнатьевич. Сердце свое ей предложил, еще когда познакомились в госпитале. Сам-то я из Белгорода, а остался в вашем городе, можно сказать, только из-за нее. А она все откладывает, откладывает наше сближение: вот закроемся, вот в запас уйду. Ведь знаете женщин. А сейчас ничто не мешает ни ей, ни мне. Работу ей обеспечил: в Центральной поликлинике держат место. Цепков сегодня еще раз подтвердил. Знаете Цепкова? Голова! Угол у меня есть, на первое время сойдет. Отчисление в запас ей тоже обеспечил — хватит, поносила мундир. У женщин от погон плечи опускаются. — Он засмеялся раскатисто. — Признаюсь, просили ее в госпиталь для инвалидов назначить главным хирургом. Ну зачем ей туда? Старые раны… Опять наш брат военный, бездомный… А она видная… Мало ли что может быть…

Вдруг он замолчал — в дверях соседней комнаты стояла Надя. Она была в военной форме, только без погон. Широкий ремень с бронзовой звездой перехватывал ее узкую талию. Майор приподнялся со стула, ожидая, что она скажет. Все зависело от того, слышала она его слова или нет.

Надя взялась за ремень — руки скользнули к бедрам, прогнали складки на гимнастерке с живота назад — и шагнула к столу.

— Знаете, мужчины, картошка остывает, а я зверски хочу есть, — сказала она и села за стол. Майор тотчас вскочил, успев подумать: «Пронесло!» Хотел перейти на ее сторону, но она упредила: — Там вам будет лучше — брат любит поговорить…

«Слышала… — догадался майор, но не растерялся, а как бы взбодрился: — Ну и к лучшему. Пусть знает, как я сил не жалею…»

Из высокого старого дубового буфета с выточенными голубями темного дерева на дверках брат достал три рюмки, вернулся, взял еще одну для Фроси, разлил густого цвета коньяк — видать, выдержанный, — попросил сестру сказать слово. Надя не отказалась, подняла рюмку, помолчала. Лицо ее было печальным, две продольные складки над переносицей сбежались, брови распрямились, усиливая резкость черт. Мужчины смотрели на нее: брат выжидательно — что скажет? — майор с напряженной готовностью поддержать, что бы она ни сказала.

— Что же, еще и еще раз за Победу! Наступил второй год мира. Удивительно, как долго шел каждый военный месяц и как быстро пролетел мирный год.

Андрей тряхнул головой, выпил, за ним последовал и Анисимов. Надя отпила, поставила рюмку.

— А я ждал, что выпьешь, вспомнив госпиталь, — проговорил Андрей и, обращаясь к гостю, продолжал: — Жалеет, ужасно жалеет.

— Ее понять можно, — заметил гость.

— Что я — не понимаю? — взъерошился Андрей. Он делался шумным, когда выпивал хотя бы чуть-чуть. — Еще как понимаю. Но не грущу, а радуюсь тому, что везу теперь не пушки на фронт и не пленных обратно, а лес. Значит, где-то люди строятся, из земляных нор на свет вылазят. Сосенки да елочки им как раз в пору.

— Нет, Андрей, не понял ты меня, — возразила сестра. — Я не жалею того, что ушло. Я не хочу утратить то, что нам еще послужит: душевный опыт. Впрочем, об этом сейчас не будем. Налей-ка майору и себе. Про картошку вы почему-то забыли. — Надя вдруг оживилась, словно приняла важное для себя решение и ей все стало ясно.

— И рыбки, рыбки, — подсказал гость. Но Андрей вроде не слышал про рыбку, молча разлил коньяк. Гость сам развернул промасленную бумагу, выложил на тарелку аккуратно нарезанную севрюжку.

— Теперь я скажу. — Андрей поднял рюмку. — За тебя, сестра, за твое счастье. Так я тебе хочу счастья!..

— Я присоединяюсь! — поторопился сказать гость. — Всем сердцем. — И первым опрокинул рюмку.

— Спасибо, Андрей! — сказала Надя, покрутила в пальцах рюмку, посмотрела на свет. — Спасибо за все. И за это тоже. — Она выпила до дна с каким-то отчаянием, брат не мог не заметить этого, заела севрюжкой, встала: — Чаю хотите?

Она вышла на кухню, поставила на плитку чайник, нашла заварку. И, ожидая, пока чайник закипит, уткнулась лбом в прохладное оконное стекло. На нее из темных глазниц в упор смотрели чужие, не ее глаза, грустные, с расширенными зрачками. Под окном блестела мокрая листва сирени — на улице шел дождь. Как несуразно все у нее получается: нет на сердце радости. Почему? С каждым днем рушится надежда на возвращение Жогина? Или с Теплыми Двориками она поторопилась? Или тупость майора вызывает в ней смертную тоску? Я чем-то обнадежила его? Чистейшая фантазия! У нас не было даже мало-мальски серьезного разговора, и он это отлично знает!

Надя выдернула штепсель из розетки — чайник уже сотрясался паром. На кухню выбежал брат, схватился за дужку, пожалев ее:

— Обожжешься! — Остановился, что-то выжидая. Сказал: — Майор христом-богом просит поговорить с тобой. Уж так заботится о тебе.

— Да слышала я все, Андрей.

— Так ответить чем-то надо…

— Ладно, отвечу.

Ей неприятна была эта мелкая суетливость брата, он явно не походил на себя.

Вернувшись в комнату и снова усевшись за стол, Надя, разливая чай, заговорила:

— Андрей, я не знала, как начать… Виновата перед тобой… А теперь вы… — она взглянула на брата, потом на майора, — вы оба заставили сказать все сразу. В жизни я уже устроилась. Так получилось, не посоветовалась с тобой, брат. — Она пододвинула Андрею чашку, положила большой кусок сахару, помешала ложкой. — Уже отработала неделю. Главный врач Теплодворской больницы. Звучит? Так что зря вы печетесь обо мне, майор. — Она поставила перед Анисимовым чашку и тоже положила сахар. — Так что… — Помолчала и вдруг сказала решительно: — Приезжайте в Теплые Дворики, ко мне.

Майор отставил чашку. На выпуклом лбу его выступил пот. Он старательно стер его, аккуратно сложил носовой платок, упрятал в карман. Спросил озабоченно:

— А что же я буду делать там, в селе?

— Уволитесь в запас. В селе работа найдется.

— Вы серьезно?

— А что?

— В деревню? Но у меня… важная работа здесь. И ты могла…

— Что я могу, об этом сама знаю. — Надя налила себе чаю, стала пить, обжигаясь. За столом все неловко молчали. Андрей затеял какой-то разговор, но он так и не склеился. Майор скоро откланялся и ушел. Андрей выпил чай. Убирая со стола недопитую бутылку коньяка, пожалел:

— Испортила ты нам обедню.

— Сами себе испортили.

— Допьем в другой раз, — успокоил себя Андрей. — Насчет Теплых Двориков ты серьезно?

— Что я там уже работаю — серьезно. — И она рассказала брату обо всем, что случилось с ней за эту неделю.

— Да, история, — задумался Андрей. — И с майором серьезно?

— С майором? А как ты думаешь?

— Ты его разыграла, я понял. Но он, по-моему, человек надежный, хотя… — Он не договорил.

— Нет, майор, нет! Не поедет он в Теплые Дворики! В один миг раскрыл себя.

— Того ждешь, Жогина?

— Жду. Но ты, Андрей, когда-то обещал не касаться моих личных дел.

— Обещал дятел сосну не долбить… Может быть, ты всю жизнь была у меня единственно близким человеком. Как же мне перестать о тебе думать? Был бы отец…

— И у меня никого, кроме тебя, Андрей. Знаю, сделал меня человеком. Мне за отца был.

— Люди из войны победителями вышли, а ты с чем?

— Я стала неплохим хирургом.

— Это верно. Согласен. А что получила? Ну хотя бы в район, а то — на село. Сколько жизней спасла, знаю. А для себя-то какую-нибудь жизнь приберегла? Не верю, что ни один, после Жогина, сердце не задел. А не задел если, да понравился, потом бы полюбился.

— Как тебе это объяснить, Андрей? Любовь, мне кажется, нельзя растасовать: этому столько, другому столько. Этот на сейчас, а тот на потом. Не знаю, права я или нет, только думаю, любовь — это… Или она есть, или ее нет. К Жогину она осталась. Ну ладно, я иду спать. Завтра уезжаю к себе. Понимаешь, что это значит: к себе?

Она ушла в свою комнату. Здесь едва помещалась узкая железная кровать, стол и два стула. Под марлевым покрывалом на стене небогатый гардероб женщины военного времени, не требовательной к нарядам. На этажерке книги. Она подошла. Среди объемистых медицинских учебников и работ по хирургии затерялись тоненькие книжечки стихов и поэм Некрасова. Еще отец рассказывал, что мать любила стихи этого поэта. Пальцы пробежали по знакомым даже на ощупь корешкам книг и остановились в конце нижнего ряда. Вот она, мамина «академия». Страницы пожелтели, обветшали, но Надя, как и прежде, смотрела на них настороженно, будто ждала раскрытия какой-то неведомой тайны.

Стихи Некрасова тоже были для Нади нераскрытой тайной. Почему их любила мать?