Ненаследный сын императора. Часть 2. Смута

Глава 25

Утро казни встретило меня издевательски жизнерадостным солнечным сиянием за окном. Хотя, если быть честным, это я ожидал встречи с восходом, коротая бессонную ночь в кресле у того самого окна…

После того, как мне поведали в подробностях всю процедуру предстоящего действа, уснуть стало проблематичным. Одно дело небрежно бросить фатальное «казнить», другое — осознать, на что обрекаешь живого человека. Сейчас, щурясь от лучей солнца, весело стучащихся в стекла, праздничной гирляндой повисших на тяжёлых портьерах, я невольно думал о том, что сейчас чувствует Асир Шараф аль-Дин. Есть ли в камере Тайной Канцелярии, где он ожидает казни, хоть небольшое оконце? Видит ли он, как внезапно разбежались врассыпную мрачные снеговые тучи, спасаясь от животворящего солнечного света? Жалеет ли о том, что отважился на злодейский поступок? Или гнетет его горькая мысль, что тщательно разработанный план завершился полным крахом честолюбивых надежд? Никто уже не поинтересуется этим. Время вопросов для него закончилось, пришло время одного ответа сразу на все. И за всё.

Вздохнув, я поднялся со своего кресла, с трудом распрямив затекшее за ночь тело. Необходимо было приводить себя в порядок, потому что уже через пару часов нужно было выдвигаться на Сенатскую площадь, где минувшей ночью наскоро возвели помост для предстоящей казни. Все, что было запланировано, напоминало мне театральное действо — продуманные костюмы участников, движения, слова… Казалось бы, чего проще — поставить к стенке и расстрелять? Но нет, такой возможности ещё раз напомнить о неотвратимом возмездии за тяжкие преступления против престола упускать было нельзя. Именно поэтому присутствовать обязали всех — и представителей иностранных государств, и служащих низшего звена, и купцов, и министров, и глав департаментов…

Облачившись в заранее приготовленный костюм, простотой и лаконичностью напоминавший тот, в котором я выезжал в народ после взрыва в кофейне, я взглянул на приготовленные императорскую мантию, корону, сверкающую самоцветами и огромный церемониальный меч. Эти атрибуты власти я надену перед самым выездом.

Спустившись в малую гостиную, где за завтраком уже собрались мои родные — уверенно идущие на поправку сестры, задумчивая Маргарет со своей неизменной молчаливой спутницей, я занял своё место во главе стола… Такие совместные трапезы начали входить в привычку за последние дни. Хрупкое равновесие, установившееся в нашей семье, давало надежду на укрепление дружеских отношений между главными женщинами в моей жизни.

После нашего разговора по душам и последующего таинственного побега из дворца, Маргарет разительно изменилась. Первой она пошла на контакт с Екатериной и Елизаветой. Сперва сестры восприняли её попытки наладить хоть какое-то общение в штыки. Но хитроумная англичанка нашла самый верный подход — искренне восторгаясь дочерьми сестер, громко удивляясь тому, какие сообразительные и развитые малышки для своего возраста, она легко затронула тщеславные материнские сердца. И спустя всего пару дней белокурая троица оживленно обсуждала прикормы, пеленки, первые зубики и какие-то колики, и ещё тысячу мелочей, непостижимых мужскому пониманию. И неотступно следовала за ними, насмешливо поглядывая на меня чёрными глазами, Тэйни, что, как мне казалось, разделяла мое отстраненное отношение к младенцам вообще, и к племянницам в частности. Ну не знал я, как с ними обращаться! По долгу совести иногда брал пухленькие тельца на руки, чувствуя себя скованно, неуклюже покачивал их и торопливо вручал воркующим от восхищения мамашам. Иногда мне казалось, что материнство отключало какие-то мыслительные процессы в головах сестер, превращая их в кудахтающих над драгоценными яйцами наседок. И питал страстные надежды, что со временем это пройдет… Хотя, в те моменты, когда они перепоручали на короткое время девочек нянькам, чтобы прогуляться по парку или съездить по торговым лавкам, они напоминали мне прежних остроумных, сообразительных и лёгких на подъем хулиганок.

Пока я молча ковырялся в тарелке, испытывая отвращение к любой еде, девушки вполголоса, бросая на меня сочувственные взгляды, обсуждали детали своих нарядов. Когда я накануне выразил своё сомнение в том, что им стоит принимать участие в предстоящей казни, они выступили единым фронтом против меня.

— Алекс, неужели ты не понимаешь?! — восклицала побледневшая Марго, — если нас не будет, это может породить слухи о том, что между нами есть непонимание, что я и твои сестры не одобряем твоего решения! Только вместе, только поддерживая друг друга!..

Задохнувшись от наплыва сильных эмоций, она повернулась к Елизавете, молчаливо прося поддержки.

— Твоя жена права, Алеша. Не время для душевных терзаний и проявления слабости. Какое бы жестокое зрелище не ожидало нас, мы будем там, за твоей спиной, как ты и хотел!

А Катя кровожадно оскалившись, прошипела:

— Что касается меня, так я с огромным удовольствием посмотрю на мучения того, по чьей милости мы чуть не отдали концы! Как вспомню…

Она передернула плечами и с вызовом посмотрела на меня. Но я понимающе кивнул. Откровенно говоря, я только был рад, что буду там не один. Тем более, что девушки не знали некоторых нюансов, о которых мне сообщили лишь накануне.

Способ казни, избранный Высшим Советом, поверг меня в шок. Такой жестокой изобретательности в лишении человека жизни я и представить себе не мог. Но, призванный устрашить всех, кто хоть на долю мгновения мог допустить в мыслях возможность преступления против правящего рода, он служил и напоминанием императору о том, что казнь — крайняя мера, на которую можно решаться лишь при стопроцентной уверенности в виновности осужденного… И ощутить это грозное предупреждение мне предстояло на собственной шкуре.

Закончив с завтраком, мы разошлись по своим комнатам. Расторопные лакеи с почтительными поклонами помогли мне облачиться в мантию, расправив ниспадающие до пола складки мягкой алой ткани. Я с внутренним трепетом медленно надел тяжелую корону и прицепил к поясу меч. Степенно шествуя к выходу, я ощущал себя героем средневековой игры, отправляющимся на очередную войну…

Оседлав вороного жеребца, окружённый свитой, я медленно отправился в путь. Следом тронулись с места и сестры с Марго, сопровождаемые приближёнными придворными и усиленной охраной. Улицы столицы были полны народа, несмотря на довольно ранний час. Наш кортеж встречали оглушающими приветственными выкриками, солдатам Семёновского полка, выставленным в оцепление, едва удавалось сдерживать давку. Горожане рвались поближе рассмотреть Екатерину и Елизавету, княжны всегда были любимицами простого народа, и это был их первый официальный выезд после возвращения домой…

Несмотря на мрачность повода, то и дело мелькали радостные улыбки, в ответ на приветственные взмахи сестер. Я успел заметить, как по лицу Маргарет пробежала тень недовольства, которая тут же, впрочем, сменилась мягкой улыбкой. В очередной раз я порадовался изменениям, произошедшим в характере моей супруги. Благодаря такой линии поведения она сумеет быстро завоевать авторитет среди аристократов и покорит сердца простых людей.

Из-за большого столпотворения, продвигались мы черепашьим шагом. С одной стороны, это раздражало, хотелось побыстрее закончить и забыть обо всем, как о кошмарном сне. С другой — с каждым метром моя решимость и присутствие духа падали все ниже…

Помост на площади уже был возведён, для особо привилегированных приглашенных были выставлены лавки в первых рядах, позади выстроился ряд гвардейцев при полном параде. За оцеплением яблоку негде было упасть — казалось, весь город собрался поглазеть на казнь иностранного дипломата. Быстро сориентировавшиеся торговцы-лоточники бесстрашно ввинчивались в толпу, предлагая сладости и фрукты… Жизнь текла своим чередом, кто-то считал барыши, кто-то потирал ладони в предвкушении острых ощущений…

И лишь осужденный, которого как раз доставили к месту казни в повозке, запряженной тройкой лошадей, размышлял, наверное, о высоком. По крайней мере, он перебирал массивные четки, едва заметно шевеля губами. Припоминал ли все свои прегрешения, с которыми придется предстать перед Аллахом? Или слал проклятья на головы злейших врагов?

На помост взошел глашатай, картинным жестом развернул затейливо украшенный свиток и хорошо поставленным голосом принялся выкрикивать обвинения, по которым был осуждён брат эмира. В толпе возмущенно роптали, кидая горящие жаждой крови взгляды на злодея, осмелившегося покуситься на самое дорогое — жизни всеобщих любимиц. Кое-как дочитав текст, глашатай поспешно спрыгнул вниз и тут же затерялся в гомонящей толпе. Сопровождавшие араба маги-дознаватели в традиционных темных одеждах провели его на помост, заключив в прозрачную сферу, напоминавшую защитный купол. Настало мое время.

Тяжёлой поступью поднимался я по пологим ступеням, ведущим на помост. Поднявшийся ветер в остервенении рвал мантию, вздымая её полы, словно огромные крылья неведомой птицы, солнечные лучи отражались от короны, и казалось, она горела ярким пламенем, драгоценные камни бросали искрящиеся отблески на окружающих. Встав ближе к краю помоста, я внимательно оглядел все бескрайнее человеческое море, раскинувшееся передо мной. Постепенно воцарилась мертвая тишина. Лишь изредка то тут, то там раздавались короткие вскрики, покашливания, обрывающиеся после негодующих шиканий. Не придумав ничего лучше, я взревел, воздев сверкнувший молнией меч к небу:

— Да восторжествует правосудие!!!

И в ответ раздался восторженный рев толпы. Развернувшись, я медленно подошел к сфере и, как меня научили накануне, приложил к ней рукоять Императорского меча, активировав тем самым сложное заклинание, разработанное умельцем из числа подчиненных Нарышкина-старшего. Не мудрствуя лукаво, его назвали «Русская зима»… Внутри замкнутого пространства, центром которого был Асир Шараф аль-Дин, стремительно стала падать температура, заискрились редкие снежинки. Попадая на кожу осужденного, они стремительно таяли, оставляя после себя замороженные области. И их становилось всё больше. Вскоре араб напоминал ледяную статую, в облике которой живыми оставались только глаза — широко распахнутые, полные невыразимого ужаса, они выкатывались из глазниц… А неумолимая «Русская зима» жадно поглощала беспомощную жертву, отгрызая кусок за куском от его тела… И все муки, что испытывал казнимый, откатом били по мне. Ибо такова была суть этого способа казни. Активировал его я своей силой, посредством меча-артефакта. И пока длилось его действие, я разделял с ним все испытываемые ощущения… Почему я согласился на это? Если я вправе обрекать людей на мучительную смерть, я должен быть уверен в своём решении, а не пользоваться этим правом по своему капризу. Зная, что ради исполнения приговора и мне придется пережить нечеловеческую боль. Вреда здоровью это не наносило, все ощущение имели психическую основу, но от этого легче не было… Наконец, процесс полного замораживания подошел к концу, и даже глаза араба покрылись тонким слоем льда. Но я чувствовал, что там, под ледяным панцирем, ещё бьется сердце, что он жив и даже по-прежнему в сознании… Содрогнувшись, я отнял рукоять меча, с легким хлопком купол исчез. Один стремительный взмах меча, сопровождаемый многотысячным вздохом потрясенных зевак — и статуя рассыпалась на мелкие ледяные осколки. Огонь души, теплившейся ещё мгновение назад, угас окончательно. Я прошептал побелевшими губами:

— Приговор окончателен и обжалованию не подлежит…

И собрав все силы в кулак, с показной уверенностью, которой на самом деле не чувствовал ни грамма, спустился с помоста к ожидавшим меня сестрам и Марго. Обернувшись на миг, я заметил в рядах иностранных гостей графа Дарема, что с побелевшим лицом и каким-то затравленным выражением глаз, не отводил взора от ледяного крошева, в которое превратился араб…