Нэпман 2. Изящная комбинация

Глава 26 Поддержка Сталина

Когда комиссия уехала с полигона, сухо попрощавшись со мной, я сразу помчался к Орджоникидзе. Хотел объяснить, как так получилось.

В приемной наркома было непривычно тихо. Рабочий день давно закончился. Только настольная лампа на столе секретаря бросала желтый круг света на пустые бланки и стопки папок с исходящими документами.

— Заходи, — раздался голос Орджоникидзе.

В его кабинете пахло «Казбеком» и остывшим кофе. Серго сидел за столом, перед ним лежал раскрытый акт комиссии. В свете лампы под зеленым абажуром его лицо казалось особенно усталым.

— Присаживайся, — он кивнул на кресло. — Кофе будешь?

— Нет, спасибо, — я достал из портфеля папку с документами. — Вот передаточные распоряжения на акции. Все оформлено, как договаривались.

Орджоникидзе взял бумаги, но не спешил их подписывать. Вместо этого он долго разглядывал меня поверх листов:

— Знаешь, Леонид Иванович, за что я тебя уважаю? За то, что держишь удар. Другой бы уже истерику закатил, про врагов народа кричал бы. А ты спокоен, как удав

Я пожал плечами:

— Какой смысл в истериках? Надо работать.

— Вот именно, — Серго отложил документы и потянулся за портсигаром. — Будешь?

Я покачал головой. Орджоникидзе закурил, выпустил струю дыма в потолок:

— Только вот какая странность получается… Межлаук, умница, опытнейший инженер, вдруг безошибочно находит именно ту партию, где брак. Словно знал заранее, где искать.

— Случайность, наверное, — я старался говорить ровно.

— Случайность… — Серго усмехнулся. — У нас, большевиков, знаешь, какая поговорка? Случайности не случайны. Особенно когда речь о военных заказах.

Он помолчал, стряхивая пепел в массивную хрустальную пепельницу:

— Ладно, давай по делу. Акции я принимаю, как договорились. Это честно — ты сам такое условие предложил. Но завод пока остается под твоим управлением. Считай это… актом доверия. Ты ведь должен сдать заказы. Надеюсь, получится.

— Спасибо, Григорий Константинович.

— Не за что пока, — он придвинул к себе бумаги. — А теперь слушай внимательно. Даю тебе месяц. Найди, кто это устроил. Мне нужны факты — железные, неопровержимые. Понял? Но самое главное, сдай заказы. Аванс я тебе теперь дать не могу, извини. Делай, что хочешь, изворачивайся, нажали деньги, но сдай заказ, понял?

— Понял, — я встал. — Разрешите идти?

— Иди, — Орджоникидзе уже склонился над документами. Но когда я был у двери, вдруг окликнул: — И вот еще что… С Рыковым поосторожнее. Он может быть опаснее, чем кажется.

На улице моросил мелкий дождь. Я медленно шел к машине, обдумывая разговор. Серго дал недвусмысленный намек. За провалом испытаний стоит кто-то очень серьезный. Кто-то, кто точно знал, какую партию нужно проверять.

Значит, на заводе есть предатель. И я его найду, чего бы это ни стоило.

— В контору, — бросил я Степану, садясь в «Бьюик».

Ночь обещала быть долгой. Нужно заново просмотреть все документы, опросить всех причастных к производству злополучной партии. Где-то в этом ворохе бумаг и показаний должна найтись ниточка, ведущая к виновным.

В заводской конторе было темно и тихо. Только в моем кабинете горела настольная лампа да потрескивали поленья в старинном кафельном камине.

Я сидел в кресле, бессмысленно глядя на язычки пламени. Впервые за весь этот бесконечный день можно позволить себе осознать случившееся.

Все рухнуло. Годы работы, миллионные вложения, тщательно выстроенные планы — все превратилось в пепел, как эти догорающие поленья. В висках стучало от бессильной ярости. Хотелось что-нибудь разбить, закричать, но я только стиснул подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев.

Там, перед Орджоникидзе я не мог позволить себе потерять лицо. Пришлось строить из себя бесстрастного робота. Если бы он знал, чего мне это стоило.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите.

Котов бесшумно проскользнул в кабинет, прижимая к груди неизменный гроссбух в черном коленкоровом переплете.

— Леонид Иванович… — он присел на краешек стула, раскрывая книгу. — Я тут подсчитал… У нас осталось всего на две недели зарплаты рабочим. А сырье… — он замялся. — На складах запас только на десять дней.

— Знаю, — я отвернулся к окну. За стеклом чернела ночь, только в мартеновском цехе горели огни. — Без аванса за военный заказ мы встанем. А если встанем, это конец. Полный и окончательный.

— Может быть, попробовать перезаложить оборудование? — неуверенно предложил старый бухгалтер. — Или…

— Нет больше «или», Василий Андреевич, — я невесело усмехнулся. — Все карты биты. Они нас переиграли.

Котов тяжело вздохнул и молча вышел. Он все понимал, сорок лет в бухгалтерии научили его читать цифры лучше любых слов.

Не успела закрыться дверь за Котовым, как снова раздался стук. На пороге стоял Величковский, нервно теребя золотую цепочку пенсне.

— Можно?

Я кивнул. Профессор прошел к камину, постоял, глядя на огонь:

— Я проверил документацию по той партии. Кто-то намеренно изменил режим термообработки. Это не могло произойти случайно.

— Какая теперь разница? — я впервые за весь день позволил отчаянию прорваться в голос. — Даже если мы найдем виновного — это ничего не изменит. Без денег завод встанет через две недели. Мы сорвем военный заказ, и тогда все пропало.

Я не договорил. Оба понимали, что означает срыв оборонного заказа.

— Но ведь качество нашей брони…

— К черту качество! — я с силой ударил кулаком по столу. — Какая разница, насколько оно хорошее, если мы не можем его производить?

Величковский не дрогнул. Он спокойно снял пенсне, достал батистовый платок и начал методично протирать стекла:

— Знаете, Леонид Иванович, в девятьсот пятнадцатом я работал в лаборатории Круппа в Эссене. И вот однажды старый Густав Крупп рассказал мне любопытную историю.

Он помолчал, разглядывая стекла пенсне на свет:

— В тысяча восемьсот одиннадцатом году их фирма была на грани разорения. Все средства ушли на разработку нового способа литья стали. Банки отказали в кредитах, конкуренты злорадствовали. И знаете, что сделал Фридрих Крупп, отец Альфреда?

Я молчал. Профессор аккуратно водрузил пенсне на нос:

— Он заложил последнее фамильное серебро, но не остановил печи. Потому что знал, остановить производство легко, а вот запустить заново… — он развел руками. — Через год его технология победила. А конкуренты, которые уже делили его наследство, кусали локти.

— То было в Германии, — я отвернулся к окну. — А у нас…

— А у нас, — перебил Величковский, — технология еще лучше крупповской. Я это точно знаю, я же работал у них. Да, сейчас нас загнали в угол. Но пока печи горят, ничего не потеряно.

Он направился к двери, но у порога обернулся:

— Вы думаете, почему я вернулся из эмиграции? Потому что там, в Европе, я был одним из многих. А здесь мы делаем то, что не удавалось еще никому. И я верю — это стоит любых потерь.

Профессор ушел, а я остался стоять у окна. В рассветных сумерках медленно проступали очертания заводских корпусов. Над трубами мартеновского цеха поднимался дым. Печи продолжали работать.

История про Круппа не слишком меня утешила. Там был частный завод, а здесь… Здесь совсем другие правила игры. И другая цена поражения.

Через две недели этот дым может исчезнуть. А вместе с ним исчезнет все, что мы создавали с таким трудом.

В камине догорали последние поленья. Их тусклое пламя казалось насмешкой над моими рухнувшими планами.

Я достал из сейфа графин, налил. Выпил. Потом еще и еще.

Сам не заметил, как в графине оставалось на донышке. Я плеснул остатки коньяка в тяжелый хрустальный стакан. Часы в углу кабинета пробили два ночи. За окном шел дождь.

Хмель не брал. Только в голове шумело, а перед глазами все так же стояли разбитые броневые плиты на полигоне. Чертов Межлаук, как он довольно щурился, подписывая акт…

На столе громоздились папки с документами, старые газеты, телеграммы. Я машинально перебирал бумаги, пока взгляд не зацепился за знакомый почерк на конверте.

Лена. Письмо пришло еще вчера, но я так и не распечатал его. Тонкие буквы, выведенные изящным каллиграфическим почерком — она всегда писала так, словно составляла дипломатическую ноту.

Повертел конверт в руках. Нет, не сейчас. Не хватало еще ее укоров и разочарования. Она ведь предупреждала, будь осторожен в борьбе со «Сталь-трестом», они сильнее. А я не послушал…

В буфете нашлась еще одна бутылка, старый «Хеннесси», подарок французской делегации. Грохнул пробку об стол. К черту все. Сегодня можно.

На улице зашуршали шины, проехал ночной автомобиль. Плеснул себе еще.

Перед глазами поплыло, но боль и отчаяние никуда не делись. Только притупились немного, словно присыпанные пеплом.

Письмо Лены так и лежало на столе. Рядом свежие телеграммы из Златоуста и Нижнего Тагила, с просьбой о помощи: «Срочно примите меры тчк».

Какие к черту меры? Все рушится. Все, что строил последние месяцы, рассыпается как карточный домик. И эта чертова партия брони…

Я рывком поднялся, качнувшись. В висках стучало. Нашарил телефонную трубку:

— Степан! Машину к подъезду.

Анна. Сейчас мне нужна была именно она — живая, настоящая, без этой вечной сдержанности Лены. Просто чтобы не быть одному.

«Бьюик» выкатился из ворот в ночную морось. За рулем Степан — молчаливый, понимающий. Не в первый раз везет меня по ночному городу.

Москва спала. Только редкие фонари отражались в мокрой брусчатке. На Пречистенке горело одно окно, она не спала, ждала. Словно знала, что я приеду.

— Не жди меня, — бросил я Степану.

Поднялся по лестнице, пошатываясь. В голове шумело, но сейчас это даже кстати. Хотелось забыться, не думать ни о чем.

Анна открыла сразу, словно стояла за дверью. В наброшенном на плечи халате, с растрепанными волосами. Такая юная, такая настоящая…

— Господи, что с тобой? — она втянула меня в прихожую. — Ты пьян?

— Немного, — я попытался улыбнуться. — Можно к тебе?

Она молча обняла меня. От нее пахло домашним теплом и какими-то травами. Я уткнулся лицом в ее волосы, и внезапно накатило, вся горечь поражения, вся злость на самого себя, все отчаяние…

— Тише, тише, — она гладила меня по голове, как ребенка. — Все будет хорошо.

Не будет, хотел сказать я, но промолчал. Сейчас не нужны слова. Просто стоять вот так, чувствуя ее тепло, забыв обо всем…

А в кармане пальто лежало нераспечатанное письмо от Лены. Как немой укор всему, что я делал в эти дни.

К черту все. Я прижал Анну к стене, поцеловал. Она тут же ответила.

Ее поцелуи были как спасение. Жадные, отчаянные, словно она хотела забрать всю мою боль, все отчаяние этого страшного дня.

Я повел ее в другую комнату. В полумраке спальни мы срывали друг с друга одежду, не в силах оторваться от губ друг друга. Девичья кожа пахла жасмином, волосы рассыпались по подушке темным ореолом.

— Мой… — шептала она, выгибаясь навстречу. — Мой…

Мы любили друг друга как в последний раз, яростно, неистово, забыв обо всем на свете. В ее прикосновениях была какая-то особенная нежность, словно она чувствовала мою потребность забыться, раствориться в этой страсти.

Позже, когда первое безумие схлынуло, мы лежали среди смятых простыней. Анна прижалась ко мне, положив голову на плечо. Растрепанные волосы щекотали мне шею.

— Ты какой-то другой сегодня, — она задумчиво водила пальцем по моей груди. — Словно что-то случилось.

— Просто тяжелый день на работе, — я старался говорить как можно более равнодушно. — Проблемы с новым проектом.

Она приподнялась на локте, в глазах мелькнуло что-то похожее на вину:

— Знаешь… я тоже сегодня узнала кое-что нехорошее. На работе.

— М-м-м? — я рассеянно гладил ее плечо.

— Это про Краснова, — она произнесла мою фамилию, не подозревая, что говорит о человеке, в чьих объятиях лежит. — Знаешь, есть такой конкурент. Наш самый опасный конкурент. Сегодня утром Беспалов был у себя в кабинете с Казаковым. Я принесла им документы и случайно услышала…

Она замолчала. Я продолжал гладить ее плечо, стараясь, чтобы рука не дрогнула:

— И что же ты услышала?

— Они говорили, что все идет по плану. Что комиссия сделает именно то, что нужно. И что… — она запнулась, — что сам товарищ Сталин одобрил эту операцию. Представляешь?

Я замер. Вот оно что. Значит, все решалось на самом верху.

— А потом Казаков сказал такую странную фразу… — Анна нахмурилась, вспоминая. — «Иосиф Виссарионович считает, что заводу Краснова не место в оборонке. Пусть Краснов катится к чертям со своими инновациями».

Она покачала головой:

— Знаешь, мне даже жаль его. Краснова этого. Говорят, он фанатик технического прогресса, столько сделал для модернизации производства. А его вот так, выкинули, как нашкодившего щенка.

— Жизнь жестокая штука, — я через силу улыбнулся. — Ты замерзла? Давай укрою…

Мы затихли под одеялом. Анна прижалась ко мне, такая теплая, живая, настоящая. И такая бесконечно далекая, ведь она даже не подозревала, с кем делит постель.

За окном начинало светать. Где-то вдалеке прогудел первый трамвай. Москва просыпалась, начинался новый день.

В полумраке я смотрел на ее спящее лицо и думал о том, как причудливо все переплелось. Она, такая искренняя в сочувствии к человеку, которого даже не знает. Я, вынужденный скрывать свою личность от женщины, которой только что отдал всего себя.

И где-то там, в кремлевских кабинетах, уже решена моя судьба. Сам Сталин… Надо же. Что ж, по крайней мере теперь я знаю масштаб игры.

Осторожно, чтобы не разбудить Анну, я начал одеваться. Поскольку Степан уехал, я поймал такси «Рено NN».

В предрассветной мгле машина скользила по пустынным улицам. Степан привычно объезжал выбоины в брусчатке.

Я откинулся на спинку сиденья, пытаясь собраться с мыслями. В кармане пальто что-то мешало, и вдруг я нащупал конверт. Письмо Лены, про которое совсем забыл.

В тусклом свете уличных фонарей я разорвал конверт. Знакомый изящный почерк, тонкий аромат французских духов…

'Дорогой Леонид Иванович,

Прежде всего, надеюсь, у Вас все благополучно. Здесь, в Берлине, весна, но я не могу наслаждаться ею, слишком тревожные новости приходят со всех сторон.

На прошлой неделе в торгпредстве состоялась примечательная встреча. Представители ВСНХ вели переговоры с группой немецких инженеров, и не просто инженеров, а специалистов именно по металлургии. Их интересовали те же технологии, что внедрены на Ваших заводах.

Случайно услышала разговор Межлаука (он здесь с делегацией) с кем-то из местных промышленников. Речь шла о том, что эти специалисты будут работать на бывших заводах Краснова, именно «бывших», Леонид Иванович. Они говорили об этом как о деле решенном.

Но самое невероятное я узнала вчера от жены советника посольства (Вы ее помните, та самая дама, что так увлекается Шубертом). Ее муж проговорился, что вопрос с Вашими заводами решен на самом верху. Решение принял лично товарищ Сталин.

Простите мою прямоту, но я должна предупредить Вас, они готовят какую-то крупную операцию. Что-то связанное со «Сталь-трестом». Будьте предельно осторожны.

Помните нашу последнюю встречу в Москве? Я тогда сказала, что у Вас слишком опасные враги. Вы только рассмеялись. Теперь я понимаю, что даже не представляла истинного масштаба угрозы.

Берегите себя. И не пренебрегайте опасностью, на этот раз она слишком реальна.

Искренне Ваша,

Елена

p.s. Не пытайтесь ответить на это письмо. Я уезжаю в Вену, затем в Париж. Новый адрес сообщу позже'.

Я медленно сложил письмо. Значит, Анна подтвердила то, о чем Лена предупреждала еще неделю назад. И если сложить все вместе.

В предрассветной мгле деревья отбрасывали причудливые тени на мокрую брусчатку. Я трескуче рассмеялся. Таксист оглянулся на меня.

Оказывается, не надо искать диверсантов и предателей на заводе. Я их уже нашел.

Итак, что мы имеем? Сталин принял решение о ликвидации частных заводов в оборонке. «Сталь-трест» получил карт-бланш на операцию против меня. Уже подобраны немецкие специалисты, которые займут место моей команды. И сегодняшний разгром на испытаниях только первый шаг.

Масштаб игры оказался куда больше, чем я предполагал. Это уже не просто конкуренция. Это… смена эпох. Конец НЭПа в оборонной промышленности.

Где-то в глубине души шевельнулось горькое чувство иронии. Анна, сама того не зная, выдала мне важнейшую информацию. Лена, несмотря на нашу размолвку, осталась верным другом. А я… я оказался между двумя женщинами и двумя мирами, уходящим и наступающим.

Письмо Лены жгло карман. Как жгло душу воспоминание о теплых губах Анны и ее невольном признании.

Где-то за неделю до начала событий. Кремлевский кабинет Сталина

Глава государства неторопливо прохаживался вдоль длинного стола, покрытого зеленым сукном. В окно лился холодный мартовский свет. На столе лежала толстая папка с личным делом Краснова.

— Знаешь, Серго, — Сталин остановился у окна, разглядывая кремлевский двор, — я внимательно изучил все материалы по этому товарищу Краснову.

Орджоникидзе сидел в кресле, привычно поглаживая усы:

— Толковый хозяйственник, Коба. И технологии у него передовые.

— Вот именно, — Сталин развернулся, прищурив желтоватые глаза. — Слишком толковый. Слишком ловкий. За два месяца создал целую империю. Крестовского потопил, хотя сам еще щенок, молоко на губах не обсохло. Немцев переиграл, банкиров вокруг пальца обвел, военных заказов набрал… — он помолчал, раскуривая трубку. — А ты не задумывался, Серго, зачем ему это все?

— Как зачем? Производство развивает…

— Производство… — Сталин усмехнулся. — Ты посмотри на него внимательнее. Это же типичный нэпман. Делец. Капиталист. Сегодня он производство развивает, а завтра что? Завтра он потребует долю в управлении промышленностью. Потом — места в правительстве. Это же буржуазия, Серго. Новая буржуазия, которая опаснее старой. Те самые хищники, против которых мы делали революцию. Капиталисты.

Орджоникидзе нахмурился:

— Но его технологии… Его броня лучше немецкой. И он подконтролен нам.

— Вот именно поэтому он особенно опасен, — Сталин снова начал ходить по кабинету. — Он создает впечатление незаменимости. Но, — он поднял палец, — у меня есть план.

Он подошел к столу и раскрыл папку:

— Сейчас «Сталь-трест» готовит против него операцию. Рыков и его люди хотят отобрать у Краснова заводы. Пусть. Мы не будем мешать.

— А как же производство? Военные заказы?

— Терпение, Серго, — Сталин прищурился. — Когда Рыков его хорошенько прижмет, наш делец прибежит к нам. К партии. За защитой. И вот тогда…

Он выдержал паузу:

— Тогда мы поможем ему. На наших условиях. Пусть сам отдаст контроль над заводами. Добровольно. А потом… — он снова усмехнулся, — потом он конечно не справится с заказами. Сорвет сроки. И вот тогда мы его окончательно уничтожим. Уже за дело.

— А «Сталь-трест»? — Орджоникидзе хмуро смотрел на друга юности.

— А что «Сталь-трест»? — Сталин пожал плечами. — Рыков думает, что он очень хитрый. Пусть думает. Пока они будут драться с Красновым, мы получим и заводы, и технологии. А потом… — он сделал характерный жест рукой, — потом разберемся и с правым уклоном товарища Рыкова.

Он вернулся к окну:

— Главное сейчас — не спугнуть дичь. Пусть они думают, что играют друг против друга. А на самом деле… — он затянулся трубкой. — На самом деле это мы играем против них обоих.

— Коба, — Орджоникидзе поднялся, — но ведь Краснов действительно принес пользу…

— Все нэпманы приносили пользу, — перебил его Сталин. — И все они были врагами. Просто некоторые этого еще не поняли. Кстати, — он повернулся к Серго, — ты возглавишь комиссию по проверке качества его продукции. Лично. Это должно выглядеть убедительно. Хотя нет, пусть будет Межлаук. А ты позаботься о том, чтобы испытания провалились. С помощью Славы Менжинского. Ну там, сам знаешь. Какие-нибудь фокусы с контрольным материалом.

Орджоникидзе молча кивнул. Сталин вернулся к столу:

— И вот еще что… Когда будешь говорить с ним о помощи партии, будь убедителен. Он должен поверить, что мы на его стороне. — Сталин усмехнулся. — Пусть думает, что нашел защиту. До самого последнего момента.

За окном накрапывал весенний дождь. В его монотонном шуме словно слышался погребальный звон по эпохе НЭПа. И по всем, кто связал с ней свою судьбу.