Нерушимые обеты

Глава 31

Полина заснула под действием обезболивающего. Она так морально и физически устала, что ныряла в сон, не чувствуя ничего. Хотелось просто отпустить ситуацию. Не было сил держаться за трезвость мысли. Куда-то бежать. Что-то делать. Она забыла о перечне своих «должна» и упала на черное дно.

Проснулась ещё ночью из-за того, что нужно в туалет. В незнакомой комнате, на незнакомой кровати. С ноющей болью в теле, которое яростно пинали почти час.

С пониманием, что ей нужно встать. Она видит очертания ведущей в уборную двери. Эта миссия даже отдаленно не напоминает одну из невыполнимых, но от мысли, что придется минимально напрячься, её уже мутит.

Она закрывает глаза и просто дышит, надеясь, что уплывет обратно в сон, но его, как на зло, словно рукой сняло.

Полина улавливает краем уха звук чужого дыхания, открывает глаза и немного щурится.

Сердце ускоряется, пусть увиденное и ожидаемо.

На полу, рядом с не её широченной кроватью, сидит Гаврила.

Спит или нет – Полине непонятно. Его голова запрокинута на матрас. Одна рука устроена на согнутом колене. Вторая, наверное, упирается в пол, но этого девушка не видит.

Он как пес, который сторожит сон хозяйки.

Сравнение, рожденное в голове помимо воли Полины, делает больно ей же. И вот эта боль – душевная, пересиливает физическую.

Полина движется ближе к краю, опускает руку на волосы мужчины и гладит. Они твердые. Колят ладонь. Доказывают, что всё же жива.

Гаврила действительно спит. Это трогает Полину до слез, сжимающих горло. Но плакать при нем она хочет меньше всего. Ей и так плохо от мысли, что ему пришлось увидеть и что из-за неё пережить.

Её гениальный план пожертвовать собой ради него накрылся по огромной глупости. Превратился в худший из кошмаров, где Гаврила узнаёт всё.

Лежа там, на полу кухни в купленной отцом Никиты квартире, она по-настоящему прощалась с жизнью. Ей было страшно, горько, она плакала и ненавидела мучителя всей душой, но и спасти себя не могла.

Он спас. И сейчас можно было бы почувствовать облегчение, а Полина чувствует дикую вину.

Она следит, как Гаврилу выталкивает из сна.

Он отрывается затылком от покрывала и поворачивает голову. Хмурится, трет брови, прокашливается…

Сначала смотрит на её замершую в воздухе кисть, потом поворачивает голову и концентрируется на лице.

– Что, Поль? Плохо? – Полине видно, что в себя прийти ему сложно. Гаврила пережил встряску не слабее, чем она. Но в отличие от нее, себе поблажек не делает. Готов бежать, лететь, делать что-угодно…

– Нет. Просто я проснулась, а ты на полу.

Гаврила переваривает её слова, выдыхает с облегчением. Снова трет переносицу, хрустит шеей.

– Мне нормально, – врет, хотя не стоило бы.

Боится, наверное, что Полина его выгонит. И видит Бог, Полина думает, что ему действительно лучше было бы сейчас уйти. Ведь зачем караулить её сон? Она будет жить. Уже поняла.

Но уйти не просит.

Потому что это нужно ему. Он в другом месте не заснул бы.

Полина двигается по кровати на локте, стараясь делать это осторожно. Освободив достаточно места, приподнимает руку, всё так же чувствуя ноющую боль между ребрами.

– Иди сюда, пожалуйста.

Просит осторожно, готовясь к отказу, не чувствуя в себе особых сил на то, чтобы настаивать, но безумно надеясь, что Гаврила согласится.

Видно, что он сомневается. Непонятно, как может навредить просто лежанием рядом, но наверняка считает её сейчас совсем стеклянной.

Поколебавшись немного, всё же решается, чем дарит Полине повод для первой за много-много-много дней улыбки. Губы болят – на них есть раны, но это не страшно.

Боль компенсирует тепло, которым её укутывает Гаврила.

Он ложится, как она просила, обнимает, дает и себя обнять и уткнуться носом в шею. Вдохнуть его запах, расслабиться сильнее.

Позволить себе же чувствовать его близость. Без выстроенных в мыслях стен. Она дома. Господи...

После всего она дома.

В Полину макушку утыкается мужской подбородок. Гаврила не движется и не расслабляется. Обидно, но и этот Полинин план, кажется, провалился. Он не собирается засыпать.

Девушка осторожно скользит по его груди, поглаживает шею, касается волос…

– Не переживай, мне не больно. Просто хочу тебя потрогать… – Опережая действия еще сильнее напрягшегося Гаврилы, Поля заверяет, а потом раз за разом водит по его голове.

Вспоминает, что там, на холодном и скользком полу, сердце разрывалось в момент, когда поняла – с ним больше не увидится. Никогда-никогда.

Её, ставшая совсем прямой, дорога ведет в кромешный ад, а он когда-то через много-много-много лет непременно попадет в место для хороших людей.

Он их ребенка там увидит… Наверное…

Чувства начинают захлестывать. Полина жмурится, старается вжаться сильнее и прилагает усилия, чтобы выровнять дыхание.

Когда пальцы Гаврилы ложатся на щеки и тянут лицо вверх, сдается без боя.

Запрокидывает голову. Позволяет хорошенько себя рассмотреть. Успокаивает себя тем, что в темноте не виден тон лица. Опухнет оно завтра.

Гаврила бродит жадно-жадно. Он уже совсем не сонный.

– Ты потеряла или беременной не была?

– Не была, – Полина отвечает честно, готовясь понести ответственность за свой поступок, видя его боль. Но Гаврила не дает ей отразиться на лице. Выпускает внутрь, закрывая на пару секунд глаза.

Она долго думала об этом. Долго не готова была идти на настолько подлый шаг. Ей казалось, что ложь о беременности – именно то, что окончательно разрушит между ними мосты.

Она же помнила, как Гаврила отреагировал в машине на противозачаточные. Ему слишком больно думать, что где-то там она строит реальную жизнь с другим. А что может быть более реальным, чем ребенок от другого?

Полине казалось, это станет их финальной точкой, но Гаврила даже из этого сделал запятую.

Она чувствовала себя конченой уродкой, слушая, что ребенок для него – не преграда. А потом осознавая, что он реально волнуется за её ребенка от другого. За ребенка, которого нет.

Он готов чужого спасать. Он и спасал чужого.

А она своего убила.

– Я тварь, – Полина выталкивает из себя, часто моргая. Если бы могла силой мысли высушить глаза – высушила бы, но слезные каналы предают. У тела нет сил даже с ними справиться.

Гаврила в праве сейчас на любую из реакций, но ожидание хотя бы какой-то превращается для Полины в пытку. Она его раньше не обманывала. Это казалось восьмым смертным грехом, но в итоге Поля и его совершила.

– Я просто не понимаю, зачем… Объясни мне, зачем, Поль?

К злости, осуждению, отторжению она готова, а вот отвечать – нет. Её вдохи и выходи ускоряются. Усиливается боль в грудной клетке. И уже невозможно разобрать – это физическая или распирает душу.

Если начинать с конца – до главного она так и не дойдет. Но теперь-то совершенно точно ясно – ему нужна только правда. Он рано или поздно до нее докопается.

– Это я убила нашего ребенка. Плод был здоровым. Меня обманули. Я поверила, что ты наркоман. И в то, что он родится уродом, если родится, тоже поверила. Должна была проверить. Я должна была не верить. Я должна была спасти. А я дала его убить. Я не хочу с этим жить. Не могу я… Отец ни его, ни меня, ни тебя не пожалел. Он не играет и не преувеличивает. Он нас всех ненавидит. Он бы нас всех убил. Я решила, что лучше меня… Я всё равно в крови по локоть… Он крохотный был… Он не мог себя защитить. Это я позволила…

Её сбивчивое объяснение заканчивается стыдными всхлипами. Боль выходит изо рта вместе с ними, но легче не становится.

Копившееся чувствами преображается в слова, но из-за этого собственный грех кажется ещё более тяжким.

Их ребенку могло быть сейчас семь лет. Он был бы красивым. Счастливым. Здоровым. Похожим на её Гаврюшу. Он жил бы.

Это важнейшая ценность – жизнь. Её никто не в праве отнимать. Её вернуть уже нельзя. И их ребенка ничем не вернешь. Ни молитвами. Ни добрыми поступками.

Грешнику дано право покаяться. Но чем её покаяние поможет не ей, а ребенку, чья нога не ступит на эту землю?

Это вопрос, ответ на который Полина не находит и никогда не найдет.

Поэтому её покаяние навеки застряло в горле. Она не допускает для себя права облегчить душу. Её ребенку это не поможет. Ей не искупить, не отмыться, себя не простить. Так зачем такая жизнь?

– Ты не виновата, Поль, – слова Гаврилы делают еще хуже. Полина горше плачет, постыдно сильнее прижимаясь к нему же.

Ей должно быть совестно искать поддержки у человека, так сильно пострадавшего от череды её опрометчивых поступков. Совестно, а она всё равно слабая и находит силу в нем.

Рыдает, позволяя себя утешать.

Ей теперь за каждое свое слово так стыдно. За восемь лет, в которые его в чем-то винила, а себя считала жертвой. Хотя на самом деле, жертв было две – он и их ребенок. А она – сторона зла, пусть и по глупости.

– Прости, что втянула в это всё… Прости, что жизнь тебе испортила… Я хотела, чтобы ты хотя бы так… Чтобы ты просто нормально жил… Это не ты проклят, Гаврила… Это я проклятая какая-то… Меня родители прокляли, это хуже, чем посторонняя ведьма…

– Вот дурочка… Что несешь, а? – в голосе Гаврилы слышится раздражение и надрыв. Но они совсем не такие, как казалось логичным Полине. И обвинения совсем не такие.

Он не отталкивает её, а только сильнее прижимает к себе. Позволяет плакать, топить себя в слабости виновницы собственных бед.

– Это беда, Поль… Горе огромное. Наше с тобой, малыш, горе. При чем тут вина, ну? – Гаврила снова заставляет поднять на него взгляд и сыплет вопросами. И снова не теми, которые она всё это время задавала себе.

Она себе в праве горевать отказала. Только и он не выглядит убитым признанием.

Смотрит спокойно, гладит по волосам и ждет ответа. Полина замирает на несколько секунд, а потом её как холодной водой окатывает.

– Ты знаешь…

Это не вопрос, значит и ответ не требуется, но Гаврила и не рвется.

Сглатывает, недолго смотрит вниз, потом опять в глаза.

– Ты не виновата, Поль. Тебя не спрашивали, можно ли обмануть. Если бы ты не поверила, накачали бы чем-то. Сопротивлялась бы – скрутили. Убежала бы – нашли.

– Ты давно знаешь? – она слышит и не слышит одновременно. Её мир в миллионный раз переворачивается. Гаврила в миллионный становится ещё ближе к святости. Не упрекнул. Не сказал. Не посмотрел ни разу так, чтобы она понять могла…

– Сразу пробил, когда ты сказала, что больным был. Не поверил. Чувствовал.

– Почему не сказал мне? Почему ты молчал?

– А что это поменяло бы, Поль? Мне больно, я не хотел, чтобы тебе так же болело. Почему ты только сейчас говоришь? Потому же. Я думал, хотя бы ты спокойно жизнь проживешь. Об этом же не забудешь. Я понимаю, не дурак. И что тебе сложнее пережить – тоже понимаю. Уберечь хотел, не получилось.

– Я не знаю, как жить на планете, по которой ходят такие люди, как мой отец. Я не верила, что такие страшные люди бывают. Не думала, что мой отец может быть настолько жестоким. Он утром узнает. Может уже знает. Он будет мстить тебе.

– Да похуй, – Гаврила так легкомысленно отмахивается, что Полину снова до костей пробирает от страха. Она часто-часто переводит голову из стороны в сторону.

Не похуй. Совсем не похуй. Им нельзя быть больше слишком самоуверенными.

– Поль, – у нее даже в голове кружится от усердия. Страшно прекратить. Но Гаврила прекращает за неё.

Тормозит, ловит взгляд. Улыбается даже. Всё так беспросветно, а он улыбается. Её лучик света, упавший на дно.

– Я им тебя не прощу. И ребенка я им не прощу. Я их не боюсь. Теперь они меня должны бояться.

Полине страшно от этих его слов. Ей в принципе жить страшно. И умереть страшно. Но больше всего, что он умрет. Она с двумя могилами в душе точно не сможет.

Весь этот страх набухает на глазах новыми слезами. Гаврила ведет по нижним векам большими пальцами, их сгоняя. Снова улыбается. Во тьме горит уверенностью. Откуда он силы в себе берет? Как всегда находит силы?

– У меня всё есть. Одного не хватало – понимания, чего от жизни хочешь ты. Я не виню тебя. Кто я такой, чтобы ошибки не прощать? Да и мы и так просираем и просираем. Год за годом, сука. Год за годом. Мы не знаем, сколько жить-то будем. А я хочу хотя бы чуть-чуть успеть так, чтобы счастливо. Понимаешь?

Поля не понимает, но кивает. Ей сейчас сложно представить, что может быть счастливо.

– Ты здесь в безопасности. А о том, что будет там, не думай. Твой план не сработал и слава Богу. Теперь мой проверим. Хорошо?