Нерушимые обеты

Глава 39

Гаврила выдохнул более-менее спокойно только когда самолет Полины приземлился. Она прошла таможенный контроль, в её поддельном заграничном паспорте поставили штамп, села в присланную за ней машину и поехала в свою новую жизнь.

Но это всё – вопросы её безопасности. А вопрос мести еще не закрыт.

Наверное, он ужасный человек. Осознает, что творит зло, но всё равно творит. Выбирает жизнь Полины. Свою жизнь. Жизнь их будущих детей. А не жизни тех тварей, которым с ними на одной планете всегда будет тесно.

И если раньше эта борьба с тварями была для него чем-то героическим, но неподъемным. Его максимум был – умереть за свою идею. То теперь есть всё, чтобы со своей идеей жить.

Он идет по длинному темному коридору в сопровождении двух людей в форме. Это конвоиры, но не его.

Перед ним открывают старые металлические двери в одну из камер. Сначала внутрь заглядывают специально обученные для этого люди, и только проверив что-то там кивают, что можно заходить.

– Когда закончите – стучите.

Гаврила помнит. Ему уже раз объяснили. Он шагает внутрь, чувствуя себя не то, чтобы комфортно. Волнительно…

– Я с этим уебком разговаривать…

Посреди камеры-одиночки стоит Павловский. В костюме, сука. Нарядный. За ним приехали сегодня. Забрали из кабинета и привезли сюда.

– Шиш… – Гаврила перебивает.

Тварь уверена, что это временно. Он в ярости. Чувствует себя по-прежнему владельцем мира, ждет приезда адвокатов.

Еще не знает, что игра закончена. Он слит.

Замолкает чисто потому, что… М-м-м… Удивлен. Ну или охуевший от наглости «псины», которая поднимает руку и выставляет вверх палец, приказывая заткнуться.

А в это время за спиной Гаврилы закрывают дверь камеры.

Они остаются наедине. Бывший наглый водитель, которого превратили в наркомана, и его давнишний работодатель. Они оба убийцы. Только наказание за не свои не свои преступления понесет один.

– Ты этого не переживешь. Понял меня? – Павловский пытается угрожать. Сужает глаза и шагает на Гаврилу.

Он не храбрится и не туп, он правда пока не осознает масштабов катастрофы. До сих пор верит в случайности и собственную значимость.

– А что мне помешает это пережить?

На вопрос Гаврилы Павловский не отвечает. Сжимает губы и снова начинает наматывать круги. Злится до бешенства, но показывать «псине» свое состояние не хочет. Унизительно. Только Гаврила свое получит – он за этим и пришел.

Так же, как когда-то сам Павловский явился в подвал, в котором его пытали и накачивали, всего один раз – для получения собственного удовольствия. Отпинать ногами ублюдка, который пялил его дочь.

Он сейчас пинать до состояния, чтобы харкал кровью, не будет. Но морально почки отобьет.

– Где моя дочь? – сорвавшись, Павловский останавливается и выплевывает вопрос.

Гаврила к нему готов, но делает вид, что пиздец как удивлен. Вскидывает брови, складывает руки на груди.

– Как это где? Её ногами насмерть забил твоя зять.

– Хуйню нести прекращай…

Ответ Гаврилы разбитому горем отцу почему-то не нравится.

Внутри у Гаврилы клокочет, но внешне его ярость никак не проявляется. Он знал, идя сюда, что разговаривать будет не с человеком. И всё, что будет делать и говорить, – это не попытки возвать к совести, дождаться раскаянья. Хуй там. Павловскому можно просто показать, как сильно и сколько раз он проебался. Не больше.

Полина была неправа в одном: прекращение сопротивления никогда не прекращает агрессию. Оно её легитимизирует.

Свою вину он не признает ни в чем. Но промахи ударят больно.

– Я знаю, что ты её забрал! Где сьемка с камер, сука? Где прячешь её? Я всё равно её найду. Мои люди…

Смотреть на захлебывающегося одновременно в вере и злости Павловского приятно. Кажется, что он и сам начинает потихоньку понимать: недооценил соперника. Скорее всего думает, в говно его окунул Костя, но Гавриле похуй.

Ему никогда не было важно, кто подпишется под победой, которую отчасти или полностью можно считать его творением.

Эта победа – его эксклюзив.

– Не понимаю, о чем ты вообще, – на ты они не переходили и не могли, но у Гаврилы язык не повернулся бы выкать ублюдку. – Твою дочь убил зять-наркоман. Ты, как адекватный отец, поступил так, как сделал бы любой – лишил жизни того, кто убил твоего ребенка. Ты, как никто, знаешь, что в нашей стране справедливости неоткуда ждать. Особенно, когда против тебя стоят сильные мира сего. Её приходится брать в свои руки…

– Заткнись, псина! – вскрик Павловского бьется о стены камеры. Мужчина багровеет. Даже глаза кровью наливаются.

Он тяжело дышит, смотря с ненавистью на Гаврилу. А Гаврила вот сейчас – с удовольствием в ответ.

Сладость, которую сейчас испытывает, порочная и грязная. Он таким чувством никогда не замарает их с Полей отношения. Не признается, с каким злорадством изгалялся над её отцом. Она не насладится местью. Будет корить себя. Не такой человек.

А ему ок.

– Ну а смысл уже отнекиваться? Считай, всё и всем известно. Многим даже понятно твое состояние. Жалко, бывшему свату ты его не объяснишь. У него жена от горя с ума сошла. Вышла с балкона. Он сына хоронит и женщину, с которой большую часть жизни прожил. Но сам, блять, виноват. Ублюдка ж воспитал. Так что я тебя поддерживаю.

– Уебок, блять. Где Поля, сука? Верни мне дочь. Она должна сказать, что это всё ты…

Над требованием можно было бы посмеяться, но Гаврила только сплевывает. Не очень уважительно, конечно. Но пусть скажет спасибо, что не в лицо.

Гаврила заходит глубже в камеру. Оглядывается. Поднимает голову и смотрит по углам. Здесь установлены камеры, но по договоренности в данный момент не работают. Какая, блин, жалость.

Крутится вокруг оси. Удара в спину не боится. Всё, на что способен Павловский, это строить многоходовки и отдавать жестокие приказы. А своими руками – давно немощный.

– Жена, наверное, с ума сходит, да? Дочь убили. Мужа арестовали. Пиздец ситуация…

Полинину мать Гавриле точно так же не жалко, как её отца. Разница между ними почти отсутствует. Бездушные твари, недостойные прощения. Но она сама по себе – ничто. Её разорвут жадные к выгоде бывшие друзья мужа, который с сегодняшнего дня официально для каждого из них – никто.

А вот он – вредитель.

– Я её найду. За патлы притащу. Она скажет всё, что ей прикажут. Ты меня услышал?

А вот Полине угрожать не надо. Он-то услышал, только хуже от этого не ему.

У Гаврилы каменеет скулы. Из взгляда уходят последние намеки на игру в человечность.

Он смотрит так, как Павловский заслуживает. Так, как на обреченного смотрит безразличная смерть.

– Теперь слушаешь ты, а не я. Просто хочу, чтобы ты знал, насколько у тебя всё плохо. Ты убил нашего с Полей ребенка. Подложил родную дочь под насильника. Угрожал ей. Мучил. Наслаждался. Пытался сделать из неё вещь. Упивался тем, как охуенно получается. Но лучше б ты не начинал. Ты получишь ровно то, что заслужил, до чего своими руками доводил. Если бы я тогда не пришел – мою Полю бы убили. Но о том, что она жива, никто не узнает. И о том, что её мучителя убил не ты, тоже. Все будут знать другую историю: когда на квартиру приехал ты и отец ублюдка, Полины там уже не было. Где она – он внятно объяснить не смог. Наплел про какого-то залетного ебаря. Ты ему, конечно, не поверил. Кто вообще поверит, когда по полу размазана кровь твоего ребенка, да? Но нервы у тебя хорошие, поэтому сделал вид, что все вы за одно. Вы вместе типа прятали младшего Доронина и искали Полю. В итоге нашли. Тело. И ты всё понял. Твоего ребенка убили и попытались в грязи вывалять. Никто не выдержал бы. Ты не выдержал. Расправился с виноватым. Честь тебе, сука, и хвала. Выглядит всё так. Доказательств хватит. Сядешь ты… Громко и лет на пятнадцать. Можешь хоть весь бизнес на адвокатов переписать – не помогут. Тебя даже не я не отпущу – Доронин не отпустит. Да и хули тебя отпускать? Ты столько говна сделал. Всем в радость будет тебя утопить. Так вот, но во всем этом пиздеце у меня для тебя есть и хорошая новость… Пятнадцать лет ты не отсидишь.

Гаврила снова движется. Останавливается в шаге. Смотрит на человека, которого ненавидит больше жизни. От него исходит столько ненависти, что можно захлебнуться. Но даже кайфа особенного нет. Он слез с соплями не ждал. Просьб и падений к ногам тоже. Но у этой падлы ни один мускул на лице не дрогнул, когда Гаврила про Полину говорил.

Он резко поднимает руку и бьет несостоявшегося тестя по затылку. Сжимает и давит ближе к себе.

Говорит в ухо, надежно фиксируя:

– Ты ж сука искал Полюшку мою, да? Тварь ты тупорылая. Искал... А не нашел. То не за той машиной из пяти поедете, – Гаврила говорит и видит, как лицо Павловского сильнее сереет. – То тебе скажут, что она никаким самолетом не вылетит, ни из одного, сука, аэропорта, а она хоп… И как испарилась. Ты же думал, что мимо тебя ни одно муха не проскочит, а теперь можешь хоть всю страну вверх дном перевернуть, это не поможет. А знаешь почему? Потому что нихуя ты о ней не знаешь. И обо мне нихуя. Ты пытался план Гордеева разгадать. У него перехватить. А надо было мой план разгадывать. У меня перехватывать. Но даже если попытался – не смог бы. Я увел её у тебя из-под носа. Мог и увел. Для меня слишком важно, чтоб она моей была, а ты чтоб сдох, с-с-собака...

– Это ты его убил, урод... Я докажу, что ты... – Павловский пытается вырваться из унизительного хвата. Он не привык хотя бы перед кем-то стоять в полусогнутой позиции. Но пора привыкать. Теперь каждая его позиция будет согласована с Гаврилой. Каждая – ему на радость. Пока не надоест.

– Как докажешь? Кто поверит? Я-то кто такой вообще? Деревенщина, три класса... Разве мог бы такое провернуть? Смешно же... А ты... Ты свою дочку всегда защищал. Восемь лет назад от ебаря-наркомана. Теперь – от насильника. Ты хороший отец, сука. Хотя бы в чем-то сгодился, – желание унижать Павловского невозможно в себе подавить. Правда Гаврила и не пытается. Унизительно хлопает по щеке. Давит сильнее. Говорит тише: – Спать бойся. Есть бойся. Толчка, сука, бойся. Я приду. Когда устанешь бояться. Он сдох уже. И ты тоже сдохнешь. А она жить будет. Ты мне тогда помнишь, что сказал? Что я сам виноват. Так вот… Ты сам виноват. Принял бы нас – в шоколаде был бы, а так… Сдохнешь, как псина.

Гаврила отпускает затылок, бьет в солнечное сплетение. Хотел бы мордой о шершавую стенку, но пока нельзя. Успеется.

Чтобы не сорваться – резко разворачивается и под кашель подходит к дверям, стучит.