Нетронутые снега

11

За день экспедиция прошла шестнадцать километров. Уже в сумерках в двух небольших зимовьях разместились на отдых усталые и голодные люди. В зимовье пахло подгорелыми лепешками и постным маслом. Ужин еще не был готов. Узов с мороза решил погреться. Взял стакан, налил горячего чаю и только хотел поднести к губам, как стакан у него выскользнул из рук, упал и разбился. Аргунов взглянул на Узова. Болезненная улыбка появилась на измученном лице бухгалтера.

— Это, Николай Федорович, из-за того, что у меня руки окоченели, не чувствуют ни тепла, ни предметов.

Печь жарко топилась. Варился суп из мясных консервов. Большой никелированный чайник закипел, пуская пузыри в носок. Возле порога лежал мешок с банками консервированного молока. Молоко в них было мерзлое. Банку не вскрывали ножичком, как обычно, а топором разрубали пополам и бросали в чайник. Давали еще раз вскипеть, и хорошо забеленный чай был готов. Так же поступали с мясными консервами.

Повар заглянул в чайник, потом взял топор и на пороге разрубил высокую баночку консервированного молока. Подошел Есаулов и положил руку на его плечо.

— Не так надо, — деловито сказал он.

Есаулов взял целую баночку и вынул из ножен свой длинный и острый нож, кованный из казачьей шашки.

— Смотри!

Он оглянул всех и особо остановил взгляд на Шилкине.

— Во как надо, гляди!

Держа банку за самый край, он размахнулся ножом и пересек ее надвое. Половина отрубленной банки упала и покатилась по полу.

— Здорово! — одобрил повар, улыбаясь.

Есаулов торжествовал.

Аргунов, который, казалось, и внимания не обращал на происходящее, вдруг встал, взял у Есаулова нож, пальцем проверил острие и, выбрав такую же банку, отошел немного в сторону, чтобы ему никто не мешал.

Все в зимовье молчали, еще не понимая, что он хочет сделать.

Аргунов два раза подкинул банку, как бы определяя ее вес, потом удобно встал, чуть раздвинул ноги, подбросил ее к самому потолку и пересек в воздухе. Обе половины упали у его ног.

Шилкин и Бояркин улыбались. Повар от удивления открыл рот. Сохатый степенно расправил усы и с довольной улыбкой вымолвил:

— Рубака знатный! Казачья рука видна!

Есаулов тоже понял, что рука — казачья, и невольно поцарапал шею.

Повар приготовил ужин на славу. Видно, он постарался или, может, им просто показалось, что суп и каша такие вкусные. Ведь после морозного дня и тяжелого пути, что не покажется вкусным!

Поужинав, начальник устроился за небольшим столиком, приделанным к стенке. Зажженная свеча мигала, слабо освещая лоб, прямой нос и щетину бороды.

Ветер рвался в зимовье. Хотел сорвать маленький огонек, устроившийся на фитильке, загасить его.

Аргунов делал записи в дневнике. Свеча уже догорала. Фитилек согнулся, потом упал и потонул в остатках стеарина. В зимовье стало темно. В обледенелое окошечко слабо пробивался свет луны и небольшой лужицей расплескивался на столешнице, на открытой тетради.

Печь попыхивала, бросая красные пятна на стену. Все уснули. Но в соседнем зимовье никто не спит. Маленький рыженький мужичок оканчивает свой рассказ:

— …И вот, ребята, как появился первый человек в тайге с красным флагом, шаманка сразу же стала терять свою колдовскую силу, а потом и совсем загинула. И теперь, говорят, бродит она по дорогам и все ищет того человека, который первый появился с флагом. — Мужичок окончил свой рассказ и довольный тем, что его все слушали внимательно и никто не перебивал, важно кашлянул и добавил: — Разные, брат, диковины творятся у нас в тайге.

— Это еще что? — изрек свое слово и Сохатый. — Вот я знаю одну диковину еще почище твоей. Ужахнешься! Было это на одном прииске…

Все окружающие смолкли, ожидая интересного рассказа.

— И было это не так давно. Работал там старый кузнец. Молотобойцем у него был Наум, недюжинной силы человек. Про его силу можно рассказывать несколько вечеров подряд. По всей округе неслись слухи о великом мастере-кузнеце. Кузница стояла на отшибе, в густом березняке. Ночью ходить, это верно, страшновато, я сам бывал не один раз. Так и кажется, что тебя кто-то схватит. А лес над тобой — уу, уу! Народ, известно, без придумки жить не может. Вот и стали слагать разные небылицы. Один скажет, другой прибавит, чтобы еще красивей да чуднее оно было. Говорили, что ночами слышно, как гудит мех, стучит молот, а из трубы летят искры, что творится бешеная работа, а на утро стоят уже готовые окованные ходки, таратайки, полный угол накованных подков. Чего только ни говорил народ про старика! А по правде говоря, эти самые подковы да прочая ерунда были его маскировкой. Ковал же он ненависть ко всей царевой челяди. Потихоньку ковал старик, помаленьку собирал и ковал воедино, а искры летели из его кузницы, разлетались по всей золотой тайге и зажигали новые огни. Здорово ковал старик! Говорили, что он молотком играет, как Ситька-музыкант, которого всегда приглашали с его скрипкой на большие свадьбы. Ну, куда там Ситьке! Куда! Старик его побивал. Он такие вещи выигрывал молотком со своим молотобойцем, что и рассказать невозможно. Разговоры шли да шли. Дошла весть и до начальства. Вот однажды с двумя казачками и прискакал пристав да прямо к кузнице. Старик с Наумом были там.

«А ну, старина, — сказал пристав, — покажи удаль, как ты владеешь своим ремеслом!»

Старик даже растерялся. Шутка ли! Сам пристав приехал посмотреть на его мастерство! Взглянул на Наума. А Наум стоит с молотом на плече, как будто ни в чем не бывало. Хоть и оробел старик, но быстро скумекал. Ловко повернулся, схватил клещи, выдернул из горна кусок железа, на лету перехватил его и ударил о наковальню. Сноп искр полетел под ноги приставу.

Кузнец начал ковать.

Да разве расскажешь, как было-то на самом деле! Каждый удар у старика — точный, куда там! Послушно было годами ученое тело, и трудно разобрать, где начинается рука, а где кончается молоток.

Наум гулко вторил ему своим молотом. Пристав внимательно смотрел и вдруг…

Сохатый замолчал, как заправский рассказчик, на самом интересном месте, вытащил кисет, свернул папиросу, лизнул бумагу, прикурил, глубоко затянулся. Все застыли, затаив дыхание. С подтаявшего окна ударилась об пол капля, прозвучала, как удар молотка.

— И вот, — продолжал Сохатый, — до уха пристава донесся в перезвоне молоточка и молота такт «Барыни», самой настоящей «Барыни», какую играл музыкант Ситька на своей скрипке. Пристав стоял, шевелил от удивления и ужаса усами. А «Барыня» так и выигрывает, так и выплясывает из железного звона, как живая. Скажи ты!

Железо остывало, музыка шла к концу. Молоток еще взвился несколько раз кверху, ударил мелкой дробью и лег набок. Наум вскинул молот на плечо, а в щипцах у кузнеца была готовая настоящая подкова, выкованная с музыкой.

Пристав стоял и не верил своим глазам. Потом он как будто очнулся, икнул, вроде, и важнецки разгладил усы. Делать было нечего. Вытащил два гривенника и положил на наковальню. Один, значит, кузнецу, а другой Науму. Была у них такая повадка: жертвовать за удаль.

Науму, как видно, показалось обидно, а может, и впрямь леший попутал, — Сохатый чуть улыбнулся. — И вот размахнулся он со всей своей мужицкой силой да как ахнул молотком прямо в орла, аж перья полетели. Шлепнулся молот о сталь наковальни. Отскочил кверху, пробил крышу, да и был таков. У Наума одна деревяшка в руках осталась. Видать, крепко парень держал черенок. Несколько дней искали молота и не нашли. Говорили, что черт подшутил над Наумом, но какой там черт!

— А пристав? — спросил кто-то.

— Ну, что пристав! Заскочил в седло, да и ускакал со своими казачками. Бывали, брат, диковины разные у нас на приисках.

Люди слушали, верили и удивлялись. Любит таежный народ интересные истории, были и сказки, любит в них веселое и жуткое. Каждый может что-нибудь рассказать.

— Вот я вам сейчас поведаю наш таежный сказ, — проговорил широкобородый приискатель, и снова в зимовье стало тихо. — А кто скажет, что я вру, тому глаз дам выколоть. Кому я ни рассказывал, мне все верили, — он поправил фитиль свечи и продолжал: — Где-то здесь, в наших далеких краях, жил был человек. И, сказывают, силы он был необыкновенной и правду любил большую народную. И знал этот человек все на свете. И даже, говорят, знал, где, в какой пади, в какой горе, по какой речке лежит золото, где тайга упрятала другую пользительность.

Ветер бил в пазы зимовья. Пламя на крохотном фитильке свечи трепетало, как сказочный мотылек, хотело сорваться и улететь. Причудливо изгибались тени людей на закопченных стенах.

Рассказчик разгладил бороду в золотых колечках.

— И стоило этому человеку появиться на прииске, люди сразу шли к нему слушать правду, просить мудрых советов, как им быть, что делать, чтобы паршивую житуху свою подналадить. И человек учил их. Его горячие, как огонь, слова разлетались птицами по всей тайге и зажигали веру в душах людей. Все это не глянулась хозяевам. И вот, как-то на перепутье, когда он шел с одного прииска на другой, — а ходил он в любое время: жара ли стоит, дождь ли идет проливной, или стужа стоит лютая, ему все нипочем. Он ничего не боится, а знай себе идет куда надо и дорогое слово правды несет людям…

Ветер снегом ударил в окно зимовья, где-то всхрапнула лошадь. Все, кто слушали рассказ, живо представили себе этого человека. Все, что говорит рассказчик, знакомо слушателям. Все это они видели, всю эту горемычную жизнь пережили, и от этого рассказ становится ближе и дороже. Бородатый грубоватым голосом продолжал:

— И вот, когда он шел, проклятые словили его в дороге. — На нарах зашевелились. Кто-то вздохнул. — Заковали его в тяжелые цепи… Острогов в нашем крае тогда много было, столько же, сколько церквей. Но не мог этот человек, жить без воли. Разорвал он цепи, как веревочку, да и подался в тайгу. А тайга, известно, такого человека как мать приняла, укрыла, накормила и спать на мягкую постель положила. Не один раз ловили его, говорят, убивали даже, но он снова оказывался живым. А потом, говорят, жил он на севере в шалаше, как самый простой человек, и будто бы там составил планы, как хозяев победить.

— А кто же это был-то? — жадно спросил безусый паренек, высовываясь из-за печки.

— Кто был? — рассказчик погладил бороду в золотых колечках, посмотрел на всех и сказал: — Известно, сам товарищ Ленин.

…Рассказы текли, текли. Но потом и в этом зимовье все стихло. Уставшие за день люди погрузились в сон.