Нетронутые снега

17

Снова дорога. Лошади идут бодро. С хрустом втыкаются копыта в снег, истертый в пудру, и опять выбрасываются кверху. Чуть покачивается сильное тело животного. Куржаком покрылись его подпотевшие бока. Черноглазый горностай мелькнул в передувах, оставляя следы-копейки. Красной искрой вспыхнул колонок и исчез в зарослях. Старая копалуха оставила лунку-схоронку и плела кружева-узоры, расхаживая вразвалку. Мороз играл в пушистых ветках, невидимыми пальцами перебирая иглы, ронял хлопья снега, вспугивал осторожную птицу, белку, вышедшую жировать, или голодного дятла, звонко заколачивающего гвоздики в промерзлые стволы. Кто-то кричал из леса, то ли кедровка, то ли дятел:

— Торопись, торопись, торопись, пока лежит в нашей тайге снег.

День был ясный. Кругом глухая тайга, ни пенька, ни щепки, ни переломленного ногой человека сучка. Тайга обновилась за ночь. Пушистая белка катилась, как шарик, по снежной пелене.

Аргунов зябко поежился, поправил ворот дохи. Легкий ветерок бил в лицо. Солнце ярко светит, блестит снег. Кругом раскинулась однообразная безбрежная ширь — утомительный пейзаж. Выплывали воспоминания.

…На поляне кое-где видны уже отцветающие цветы. Как поднялись кверху бурые стрелки остреца! Во влажном воздухе ничем не пахнет. Не слышно запаха умирающей травы, лютика, жабрея и дикой душистой мяты. Несмолкаемо шумит вода на пороге. Аргунов стоит на берегу весь мокрый. Только сейчас он выплыл. Плот несколько раз перевернуло и унесло вместе с продуктами и оружием. Где товарищи? Ручеек возле самых ног впадает в эту бурную реку.

Вечный таежник! Сколько он прошел километров пешком, вьюком? И нередко в глушь тайги пробирался с двумя-тремя товарищами, а потом там вырастало приисковое село. Люди жили, работали и не знали, кто пришел сюда первым, кто открыл прииск. А этот человек, неутомимый, скромный, снова ночевал на снегу возле костра, мокнул под дождем, тонул в непроходимых болотах или полуголодный плелся по тайге…

Аргунов открыл глаза — кругом все тот же снег. Вразвалку идет конь, поскрипывает сбруя.

Аргунов вспомнил свою жену, Анастасию Семеновну. Что она делает сейчас? Наверное, сидит и пьет чай с Катенькой. Катенька требует варенья. А может быть, они уже напились чаю, и мать читает ей сказку…

Вспомнились юношеские годы на родном прииске. Он работал в забое, где добывали пески и увозили на таратайках в широкую пасть бутары. Глинистые пески долго вертелись в быстром потоке воды, рабочие терли их на грохотах, и они плыли по широким и длинным колодам, теряя на бегу маленькие желтые крупинки, ради которых и надрывался с зари до зари трудовой люд.

Заканчивался рабочий день. Золотоносный песок выгребали из длинных колод и под строгой охраной отмывали на вашгерде. Он желтой рябью играл в воде. Потом его сушили. И сам подрядчик Селифан ссыпал тяжелый металл в широкую и высокую кружку и нес под охраной к себе в контору.

Аргунову очень нравилась черноглазая девушка Настя. Подрядчик Селифан с усами, как хвост у лисицы, тоже не спускал с нее глаз. Его неуклюжая фигура часто торчала на бровке разреза: он ухмылялся, щурил мышиные острые глазки под щетиной широких бровей. О чем думал Селифан? Кто влезет в его лысую голову? Был Селифан мастак до всяких проказ. Словно и годы не те, а ему неймется. Подрядчику за его делишки не раз уже обещалась старая шахта, где в свое время был утоплен распутный купец, но Селифан по-прежнему гулял.

Подруги говорили Насте:

— Смотри, Настенька, скоро до тебя дойдет черед. Селифановы глаза с тебя не сходят, берегись!

Настенька отвечала:

— Пусть только посмеет, сразу же утоплюсь.

— Вот что, ты, — как-то сказал Селифан Николаю, когда они встретились наедине, — забудь девку, она тебе ни к чему, а то… Понял? В забое сгною или в Акатуй сплавлю. Ну?

Аргунов тогда смолчал. Только его брови, как два медведя сползлись лбами вместе, а пальцы дружно сжались в кулак и страшно побелели суставы.

И давно бы уже была сыграна свадьба, да отец Настеньки, Ермолыч, не соглашался. Все тянул да оттягивал. То ли он боялся Селифана, то ли еще были какие причины, кто его знает.

Селифан задавал Аргунову самые тяжелые уроки.

— Эй, ты, сегодня станешь один вот в этот забой на глину. Правда, там сверху водичка льет да и борт рухнуть может, но ничего, ты парень здоровый, совладаешь, — не скрывая своего ехидства, важно говорил подрядчик.

Ермолыч, слушал этот разговор, внимательно смотрел на Селифана, как-то смешно и неуклюже жал изработанными плечами, тяжело вздыхал и молча продолжал бросать липкую глину.

А вечером, бывало, поучал:

— Эх, Николай, Николай. И где я только за свою горемычную жизнь не бывал: на Каре был? Был. В Акатуе работал? Работал. Вспомнишь и страшно станет. Нагляделся и навидался. Весь север обходил. Все пути-дороги, всю тайгу сквозь прошел. Крепко и со злобой ходил, все наш приискательский фарт искал, но, видишь, не нашел и угомонился под старость лет. Много людей перевидал таких же, как я, искателей. Спрашивал их: ну как, мол, где? Но они только руками разводили. Как и я, они попусту потеряли время, и многим им конец пришел. Одни в тайге сгинули, других в шахтах попридавило, а третьи живут без фарта, как я. Складывается: нету счастья нашего приискательского. Бросил бы и ты думать про это.

…Обиды, как маленькие доли, росли в большой золотник. Да. А потом каторга…