Нетронутые снега

12

К Джелтукану транспорт подходил в потемках. Тайга стояла в морозном оцепенении. Из-за горы поднимался молоденький месяц. От лошадей шел тяжелый пар. Мороз закрутил белые кольца на их боках. Куржаком покрылись взъерошенные морды. Люди стряхивали иней с побелевших воротников, шапок, сбрасывали тяжелые дохи и тулупы. Вокруг зимовья стояло много груженых саней. Возчики обметали ерничными веничками своих лошадей и поглядывали на вновь прибывших.

— Народищу-то сколько! Вряд ли здесь найдем место для ночлега, — жаловался кто-то из сотрудников экспедиции.

Действительно, все зимовья были забиты до отказа.

Аргунов, одетый в белый полушубок и подпоясанный кожаным патронташем, разговаривал с Шилкиным и инженером. Сейчас он походил на партизанского командира, который держит совет со своими товарищами.

Инженер, стукая тяжелой рукавицей о рукавицу, озабоченно говорил:

— Неужели придется ставить палатки?

Узов вылез из тулупа и прыгал на одном месте возле старого, покосившегося набок зимовья, которое было подперто суковатым бревном. Зимовье походило на утомленного путника, который уперся костылем в землю и решает, что ему делать: или свалиться в снег и замерзнуть, или собрать последние силы и идти дальше. Из зимовья вышел невысокого роста человек в нижней рубашке и подошел к Аргунову.

— Вы же сами видели, — как бы оправдываясь, начал он, — полно народу в моем зимовье и ступить негде, а то бы с удовольствием, жалко, что ли! Народу съехалось нынче много, а вот третьего дня опять же никого не было.

В это время откуда-то, как будто из-под земли, вынырнул Сохатый и доложил, что есть одно свободное зимовье, но хозяин на ночлег не пускает, говорит: у него не постоялый двор.

— Мужикашка-то ведь так себе, карандашом убить можно, а вот заломил принцип и ни в какую. Цену набивает!

— Где это зимовье?

— Вон там, — махнул рукой Сохатый.

— Этот мужик — жила, — сказал зимовщик, — разве деньгами большими соблазните, а то он не шибко-то охоч на приезжих.

Старое покосившееся зимовье — большое, крыто корой. Рядом с ним пристройка из тонких бревен, откуда выглядывала тощая корова с обломленным рогом. Возле зимовья валялся старый, истрепанный и, видимо, никому не нужный хомут, на стенке внесли шкурка зайца.

Сохатый нашарил скобу, дернул, дверь с глухим щелканьем отскочила. Первое, что бросилось в глаза вошедшим, — это лежащая кверху ножками скамья. На широких парах валялись тряпки и клочья шерсти. Возле столика лежали перевернутая чугунка, банка из-под консервов. Около печки стоял сам хозяин зимовья. Тесаные половицы щелястого пола были грязны.

Хозяин не очень-то приветливо поздоровался и, выслушав просьбу Аргунова, ответил:

— У меня не постоялый двор, а за постояльцев меня штрафануть могут.

Его рот при этом странным образом сдвигался то к одной, то к другой щеке, которые были покрыты разного цвета щетиной. Здесь были и черные, и рыжие, и совсем светлые волоски. Широкие брюки, были подпоясаны узловатой веревочкой. «Мужикашка» часто поддергивал их, немного приседая. Одна его нога была обута в изорванный унт, другая в ичиг.

— Вы видите, какой я, — показал он на себя, — да и в середке что-то болит… Потом, поди, затаскают, а у меня и так горе…

— Эх ты, дядя, при худобе и телята не всегда пропадают, а ты же мужик, — не без иронии произнес Сохатый.

После долгих уговоров Северьяныч (так звали хозяина зимовья) согласился; кроме платы, ему будет дана справка с печатью, что ночлег в его зимовье вызван такими-то и такими-то обстоятельствами.

— Вы уже мне печать-то сейчас покажите, — настаивал Северьяныч.

Убедившись, что печать действительно имеется, он разрешил занять зимовье. Зажгли несколько свечей. Пугливая темень бросилась в стороны, и стены зимовья как будто широко раздвинулись. В печи затрещали дрова. Метла зашумела по широким нарам, по полу.

— Шуруй, шуруй, чтобы ужин скорее варился, — крикнул Шилкин повару, бросая подле печки большую охапку дров.

Тепло обдало мерзлые дрова, по коре пополз холодок, потом он растаял, и запахло смолью от нагретых сучьев.

Узов заварил густой чай, налил его в высокую эмалированную кружку; покрякивая и отдуваясь, глотал горячий напиток. Тепло быстро расходилось по истомленному, озябшему телу. Мускулы слабели, пальцы начинали двигаться уверенней. Он снял толстый шерстяной свитер. Его впалые щеки густо покрывала рыжеватая борода. Обмороженный нос почернел и распух. На лбу как будто кто-то нарочно собрал много крупных морщин. Узов смотрел потухшим взглядом и, казалось, ничего не видел. Бояркин стоял возле печки и сушил полотенце. Шилкин пришивал пуговицу к тулупу. Аргунов разговаривал с инженером, показывая на карте далекий Учугэй и путь к нему.

Северьяныч, который грелся возле печки, удивился, когда услышал, что эти люди едут на Учугэй. Приехавшие из Быралона приискатели рассказывали, что там нашли очень богатую золотую россыпь, что если нагребешь песку в лоток, то золота окажется больше, чем породы. Много таких сказок рассказывают приискатели. Сейчас же Северьяныч своими глазами видел людей, которые едут на Учугэй, и он поверил в богатую россыпь.

Ужинали с большим аппетитом. Северьяныч захмелел, подошел к Аргунову и, размахивая руками, заговорил:

— Товарищ начальник, вы думаете мне нужна справка? Нет, она мне не нужна. Я просто… Эх, товарищ начальник, вы меня не понимаете! Я вас люблю и всех жалею, но жизнь моя, скажу, распронесчастная. Ведь я тоже когда-то ворочал делами и приносил пользу. Я это могу сказать и трезвый и пьяный, да, да, да! Вы меня еще не знаете, кто я такой, я могу вам сказать, я… старатель и дед мой был старателем, вот кто мы такие. Старатели, говорю, мы. Шапку снимать перед старателем нужно аршинов так за тридцать, — подумав немного, убавил, — хоть не за тридцать, а за двадцать снимай, и знать ничего не хочу.

Он топнул стоптанным ичигом, будто действительно требовал, чтобы перед ним сняли шапки. Покачнулся и упал. Кое-как поднявшись на ноги, продолжал:

— Вот я и говорю, из мужиков я, из простых мужиков, вот штука. О себе, поди ж ты, сказать не могу, как-то стеснительно о себе-то кричать, — он махнул рукой, — эх, тяжело мне! Пелагеюшка моя умерла. Один я. Пелагеюшка ты моя, Пелагеюшка, лежишь ты и ничего тебе больше на свете не надо, а я вот мучайся один…

Он начал икать, язык его заплетался.

— А справка мне не нужна, и не давайте, не возьму. И потому, как я старый приискатель, она мне не нужна. Мы свои лю… люди…

Тяжелая дверь зимовья снова щелкнула, и покатился, перевертываясь, морозный воздух под нары, под стол, бросился к жарко натопленной печи.

— Хорошо вы устроились, — заговорил вошедший зимовщик. Теперь на его плечах была наброшена легкая шубейка. — Пустил-таки вас Северьяныч. Зимовье-то вон какое, — он широко развел руками, — хоть бабки катай в нем. Здесь можно разместиться!

Северьяныч еще немного потоптался посреди зимовья, но последние его слова были совсем неразборчивы. Побормотав еще, он упал на потничек возле печки и сразу же громко захрапел.

— Просто диву даюсь, как вы его уговорили, ведь это же такая жила! Какой он к черту свой! Еще старателем прозывается. Слышал я, когда заходил: старатель, говорит, я, — передразнил он Северьяныча, — да такому бы старателю давно голову лопатой отрубили, живи он на прииске.

Под утро в зимовье стало холодно. Аргунов проснулся рано. Возле печки сидел Сохатый и курил. Северьяныч стоял возле него и мял голову худыми желтыми пальцами.

— Трещит проклятая, и чего она трещит? — говорил он. — Раньше же не трещала. Опохмелиться бы немного.

Сохатый сердито помалкивал, видно, не мог простить хозяину его вчерашнюю негостеприимность.

Как ни был вчера пьян Северьяныч, но не забыл про богатую золотую россыпь, на розыски которой ехала экспедиция. Он решил попытать свое счастье и заискивающе обратился к суровому, но, должно быть, покладистому старику:

— Слышь, а что если бы вы меня с собой взяли?

— Как ты сказал? Кого с собой взяли?

— Я говорю, если попроситься у вашего начальника с вами поехать…

— Чего ты это надумал?

— Ты сам посуди, мил-человек, ведь я здесь не живу, а с голоду пропадаю. А там, слухи ходят, — золото богатое. Пока еще здоровьишко есть вот и подработать деньжонок на старость.

— Ты что же думаешь, это «филькина» артель едет? Мы экспедиция, — с расстановкой произнес Сохатый, — у нас штат укомплектован. И вообще, куда тебя такого! — махнул он рукой.

Северьяныч немного помолчал и заговорил снова:

— Скажи, мил-человек, может, я вчера тут… ничего так… Ну, не ругался, может, что обидное кому сказал… Знаешь, пьяный… С ним все может случиться.

— Как же, — невозмутимо ответил Сохатый, — меня чуть не избил, едва тебя уговорили.

Северьяныч захихикал.

— Говорил, брат, много вчера говорил про свое житье-бытье, — схитрил Сохатый.

— Да ну!

— Тише ты.

Сохатый посмотрел в сторону спящих.

— Я ничего не помню, заспал, все заспал. Помню, как ты мне дал кружку водки, я перевернул ее. Почему-то помню, как свечи горели, помню глаза вашего начальника, а больше ничего. Все заспал.

— Рассказывал ты, как прежде жил. Все рассказал.

Северьяныч подскочил, как будто его шилом ткнули.

— Вот дурак, и рассказал все за здорово живешь. Решеный теперь я совсем.

Хозяин зимовья сел и начал мять голову, как тыкву, которую думает скормить корове…

— Наверное, что-нибудь нахвастал. Когда я пьяный, со мной это бывает, — снова заговорил Северьяныч, надеясь, что Сохатый ему расскажет, о чем он вчера болтал.

— Ладно, ладно. Пой ласточка синему небу, чего мне-то поешь! Воробей живет возле людей, оттого и грамотней, понял? Прокурору все расскажешь, он тебя со вниманием будет слушать, это, брат, — его дело, а я не прокурор, я старатель. Понял? Старатель я.

— Слышь, пощади, если хочешь, век молиться за тебя буду, — умоляющим голосом запричитал хозяин, встал и попятился в куток печки.

— Я и сам помолиться-то умею, да вот не шибко увлекаюсь этим спортом и тебе не советую. Дура! Куда пятишься? Ведь не убивать я тебя собрался. На том свете таких не балуют. Может, поэтому и жалею, — заметил приискатель.

— Беда! — прошептал Северьяныч.

В этом одном слове было столько неподдельного страха и тоски, что Сохатый смилостивился и сказал примирительно:

— Что, перетрусил? Разнюнился? Ну, ладно. Кислое молоко с молитвой не употребляю. Слушай меня со вниманием, не пропускай им одного моего слова.

Хозяин зимовья насторожился, готовый выслушать строгай приговор, сделать все, что скажет этот крепкий и сильный, как из корней сплетенный, старик.

— Отстарался ты, «старатель», на чужих спинах, не золотит сегодня в твоем лотке. Выклинилась твоя жила, и другой тебе больше не найти. Ушло твое, хозяин, время и не быть ему, проклятому, больше на нашей золотой земле. Слушай меня: про деньги за ночлег не заикайся, давать начальник будет, не бери. Деньги-то мы не свои платим, а казенные! Понял? Казенные деньги, говорю. Ну, тогда слушай меня дальше. Старателем больше не прозывай себя. Старатель — это не то, что ты думаешь, ты еще червяк супротив старателя.

Сохатый продиктовал свои условия со всей важностью и степенностью, какие и подобает соблюдать в таких случаях.

— Ну, все понятно? А я обратно когда поеду, справлюсь про тебя.

Видно было по всему, что Северьяныч «условиями» остался доволен.

Шилкин сбросил с себя одеяло, сел и начал протирать глаза.

— Что ты это с ним, Романыч, толкуешь?

— Да тут у нас разговоры свои завязались.

— Время-то уже много, пожалуй, и вставать пора.

— Можно и вставать.

Шилкин соскочил с нар, потянулся до хруста в костях, надел брюки, подошел к печке и сел. Он долго мял собачий чулок. Разгладил ладонью портянки, поправил высокий задник унта. Затем быстро обулся, свернул папиросу и затянулся махорочным дымом всей могучей грудью.

— Как, Романыч, морозец сегодня сильный?

— Хватает, хуже вчерашнего.

— Пойду полюбуюсь.

Шилкин сдул пепел с папиросы и вышел из зимовья. Вставали остальные, умывались в углу возле печки. Шилкин протиснулся в дверь, нагнувшись, как бы боясь удариться о притолоку.

— Верно, Романыч, морозец сегодня степенный!

Узов все еще лежал в постели, глядел из-под кромки одеяла на Шилкина. Тот стоял, согнувшись, без рубашки, широко расставив ноги, весь по пояс красный, и неторопливо вытирался полотенцем. Грудь его высоко поднималась. Мускулы, как толстые сыромятные плети, опоясывали руки и спину. Казалось, весь этот бревенчатый потолок он держит та своих плечах.

Северьяныч с большой вязанкой дров тяжело перешагнул порог, сделал еще два шага, упал и заохал.

— Врача скорее, — крикнул кто-то.

Появился врач. Северьяныч уже лежал на нарах, охал и кричал, обхватив руками живот.

— Где больно? — спросил врач.

— Ой, доктор, какая-то организма оторвалась в самом нутре, а теперь комок подкатывается прямо под сердце. Ой! Худо мне!

Врач осмотрел живот, простучал грудь и задал несколько вопросов.

— Ну, что, Леонид Петрович? — обеспокоенно спросил Аргунов у доктора.

Врач пожал плечами.

Северьяныча решено было везти с собой до прииска Быралон, где находилась больница.