Невидимый человек

Глава двадцать пятая

Когда я добрался до Морнингсайда, выстрелы стали звучать как празднование Дня независимости где-то в отдалении; я прибавил шагу. На Сент-Николас-авеню все уличное освещение было выведено из строя. Послышался резкий лязг, и я увидел, как ко мне стремительно приближаются четверо мужчин, толкающих перед собой какой-то бряцающий о тротуар предмет. Это был сейф.

— Послушайте, — начал я.

— Прочь с дороги!

Я отскочил в сторону на мостовую, и тут вдруг произошла ослепительная задержка времени, подобная промежутку между последним ударом топора и падением высокого срубленного дерева — за оглушительным звуком последовала оглушительная тишина. Затем я увидел фигуры, скорчившиеся в дверных проемах и вдоль краев тротуара, а потом время взорвалось, и меня отбросило на проезжую часть; в сознании, но не в силах встать, я боролся с мостовой и видел вспышки выстрелов из-за угла; слева четверка мужчин по-прежнему буксировала по улице грохочущий сейф, а позади двое полицейских, почти невидимые в черных рубашках, выставили перед собой сверкающие пистолеты.

У сейфа отскочил один из роликов, а еще дальше, за углом, пуля пробила автомобильную шину, и освобожденный воздух завизжал, как огромный зверь в агонии. Я перекатился, забарахтался, пытался подползти к краю тротуара, но не смог, почувствовал внезапное влажное тепло на лице и увидел, как сейф бешеными рывками несется к перекрестку, а мужчины с топотом бросаются за угол, в темноту, и там исчезают; исчезли, тогда как сейф, стремительно улетев по касательной и выпрыгнув на перекресток, застрял в рельсах и послал вверх завесу искр, которая голубым сном осветила квартал: сквозь этот сон я видел, что копы приняли стойку, как на стрельбище, — нога вперед, свободная рука на поясе — прицельно стреляют на поражение.

— Вызовите скорую! — крикнул один из них, и я увидел, как они повернули за угол и пропали там, где исчезал в темноте тусклый блеск трамвайных рельсов.

Квартал стремительно оживал. Мужчины, которые, казалось, возникали из недр тротуаров, устремлялись к витринам, возбужденно горланя все громче. Вот кровь уже потекла у меня по лицу; я зашевелился, и кто-то из толпы помог мне подняться на колени.

— Что, ранен, чувак?

— Вроде… не знаю. — Я никого не мог разглядеть.

— Черт! У него дыра в башке! — объявил чей-то голос.

Мне посветили фонариком в лицо. Я почувствовал на своем черепе грубую руку и отпрянул.

— Да ладно, это просто царапина, — сказал другой голос. — Сорок пятым слегка зацепило, тебе лучше прилечь!

— Ну да, а этот вот в последний раз прилег, — выкрикнул кто-то с тротуара. — Прикончили парня.

Я вытер лицо, в голове стоял звон. Чего-то не хватало.

— Глянь, приятель, это твой?

Мне протягивали за ручки мой портфель. В порыве внезапной паники я впился в него пальцами, как будто чуть не потерял что-то бесконечно дорогое.

— Спасибо, — сказал я, всматриваясь в их неясные, синеватого оттенка лица.

А затем покосился на мертвеца. Тот лежал навзничь, вокруг суетилась толпа. Я вдруг понял, что на его месте мог оказаться я — и валялся бы там, да к тому же мне показалось, будто я его уже видел, только в ярком полуденном свете, давно…. насколько давно? Даже имя его как будто знал… но мои колени вдруг поплыли вперед. Я сидел, кулак, сжимавший портфель, синел от удара о проезжую часть, голова болталась. Люди обходили меня стороной.

— Слезь с моей ноги, парень, — услышал я. — Кончай толкаться. Тут всем хватит.

Какие-то у меня были дела, но я знал, что забывчивость моя — ненастоящая, все забытое, как увиденное во сне, на самом деле не забыто, а просто ускользнуло. Знал это — и разумом пытался пробиться через серую пелену, которая сейчас как будто зависла позади моих глаз, такая же непроницаемая, как голубая завеса, скрывшая улицу вместе c застрявшим на рельсах сейфом. Головокружение прошло, и я, не расставаясь с портфелем и прижимая к голове носовой платок, встал. Дальше по улице слышался лязг крушения больших полотен стекла, а тротуары сквозь синюю таинственность темноты сверкали, как разбитые вдребезги зеркала. Все знаки дорожного движения были мертвы, все дневные шумы потеряли свой привычный смысл. Где-то сработала охранная сигнализация — бессмысленный пустой звук, за которым последовали радостные возгласы мародеров.

— Давай, — сказал кто-то рядом.

— Пошли, приятель, — позвал помогавший мне мужчина. Худой, с большой переброшенной через плечо матерчатой сумкой, он взял меня под руку.

— Нельзя оставлять тебя одного в таком состоянии, — увещевал он. — Ты будто пьяный.

— Пошли… куда? — переспросил я.

— Куда? Черт меня подери. Куда угодно. Надо двигать отсюда, а там видно будет. Эй, Дюпре! — крикнул он.

— Послушай, ты… черт возьми! Не ори меня по имени, — ответил чей-то голос. — Тут я, здесь, набираю себе рубашек.

— Возьми и на меня пару штук, Дю, — сказал худой.

— Лады, но я тебе не папаша, усек? — пришел ответ.

Я посмотрел на этого худого мужичка в приливе дружелюбия. Меня не знал и помогал бескорыстно…

— Эй, Дю, — крикнул он, — мы будем?

— А то как же, только вот прихвачу эти сорочки.

Толпа сосредоточенно атаковала магазины: люди суетились на входе и выходе, как муравьи вокруг рассыпанного сахара. Время от времени раздавался хруст стекла, выстрелы, сирены пожарных машины с дальних улиц.

— Ты как? — спросил худощавый.

— Перед глазами плывет, — ответил я, — и слабость.

— Дай гляну, не кровит ли башка. Не, нормально все, жить будешь. — Он виделся мне смутно, хотя голос звучал отчетливо.

— Ага, — подтвердил я.

— Повезло тебе, приятель, что дуба не дал. Эти гады стреляют теперь по-настоящему, — сказал он. — Там в Леноксе они целились в воздух. Эх, достать бы винтовку, я б им показал! На, глотни доброго скотча, — предложил он, доставая из заднего кармана двухпинтовую бутылку. — У меня в загашнике целый ящик, прихватил вон из того винного. Там только вдохнешь, и сразу пьяный, блин. Пьяный! Марочный виски высшего качества по канавам течет.

Сделав глоток, я вздрогнул от опускающегося в желудок виски, но был благодарен за полученный от этого шок. Вокруг меня рвались и лопались людские потоки — темные силуэты в голубом сиянии.

— Смотри, все подряд тащат, — сказал он, вглядываясь в темные деяния толпы. — А я что-то утомился. Ты — из тех, кто в Леноксе бы?

— Нет, — ответил я, глядя на медленно ступавшую мимо женщину, которая волокла с дюжину потрошеных кур, нанизанных за шеи на палку новой соломенной метлы.

— На это, черт возьми, стоит глянуть. Все раздербанили. Тетки все дочиста выбрали. Я видел одну старуху — та половину коровьей туши на горбу уносила. Сама скрюченная, кривоногая, а туда же, под себя гребет… А вот и Дюпре, наконец-то, — оборвал он сам себя.

Я увидел, как от толпы отделился невысокий, крепко сбитый мужичок, взваливший на себя несколько коробок. На голову он нахлобучил три шляпы, через плечо перекинул связку подтяжек, а вблизи я рассмотрел у него на ногах пару новехоньких резиновых сапог. Карманы его оттопыривались, за спиной болталась тряпичная котомка.

— Дюпре, чертяка, — сказал мой знакомец, указывая на его голову. — Одну, надеюсь, для меня прихватил? Фирменные?

Дюпре остановился и смерил его взглядом.

— Шляп там до дури, но позарился бы я на что-нибудь, кроме «доббсов»? С головой не дружишь, приятель? Все новехонькие, а расцветки-то какие, самый настоящий «доббс». Давай, шевелись, пока копы не нагрянули. Эй, гляди, как эта громадина полыхает!

Я посмотрел в сторону завесы из голубого пламени, сквозь которую пробирались расплывчатые фигуры. На зов Дюпре откликнулись несколько человек, которые тоже отделились от толпы, чтобы присоединиться к нам на мостовой. Мы двинулись дальше; меня поддерживал новый знакомец (другие называли его Скофилдом). В голове пульсировала боль, кровь не останавливалась.

— Ты, я вижу, тоже время даром не терял — какая-никакая нажива есть. — Он указал на мой портфель.

— Есть чуток, — ответил я, мысленно переспросив: нажива? Нажива?

И неожиданно припомнил, откуда такая тяжесть: от разбитой копилки Мэри и монет; и вот я открываю портфель и спускаю в него все свои бумаги: удостоверение Братства, анонимное письмо, а кроме того, куклу Клифтона.

— Набей его до отказа, приятель. Не стесняйся. Погоди, мы еще до ломбардов не добрались. У этого Дю целый мешок для хлопка по швам идет. Ему теперь впору самому лавку открывать.

— Ни фига себе, — позавидовал мужик по другую руку от меня. — Я сразу подумал: не для хлопка ли у него мешок? Где только раздобыл такой?

— С собой привез, когда перебрался на Север, — объяснил Скофилд. — Дю клянется, что перед обратной дорогой набьет его бумажками по десять долларов. Черт, после сегодняшнего ему целый склад потребуется. Нагружай портфель, дружище! Чего ворон считаешь?

— Да у меня там уже полно, — ответил я.

И только теперь вспомнил, куда направляюсь, но не знал, как отделаться от этих попутчиков.

— И впрямь, — согласился Скофилд. — Небось, брюликами разжился или еще чем. Жадничать, конечно, не стоит. Хотя пора уже было бы чему-то такому случиться.

Мы брели дальше. Не оторваться ли мне прямо здесь, думал я, пока не слишком удалился от своего района? Где сейчас все, интересно знать: день рождения празднуют?

— А с чего все началось-то? — спросил я.

Скофилд заметно удивился.

— Хоть убей, не знаю. Коп тетку застрелил, что ли.

Еще один человек поравнялся с нами в тот момент, когда где-то с грохотом упал тяжелый лист металла.

— Не свисти, не с этого началось, — заспорил новый попутчик. — Там этот парень оказался, как бишь его?..

— Какой парень? — встрепенулся я. — Как его кличут?

— Да молодой совсем!

— Прикинь, там такая волна пошла, вообще…

Клифтон, подумал я. Это был Клифтон. Это была Клифтонова ночь.

— О-о, блин, что ты мне тут заливаешь? — возмутился он. — Я своими глазами все видал, понятно? Часов эдак в восемь вечера, на углу Ленокс и Сто двадцать третьей этот ирландишка подзатыльник отвесил малому, когда тот у него шоколадку стырил, «Беби Рут», а мамашка его бучу подняла, так коп и ей пощечину залепил, вот тут-то все и завертелось.

— Ты это сам видел? — уточнил я.

— Вот как тебя сейчас. Там еще один парняга сказывал, будто малой взбесил ирландишку тем, что схватил плитку шоколада, названную в честь белой женщины.

— Чтоб я сдох, мне по-другому рассказывали, — вмешался второй попутчик. — Я подхожу, а мне и говорят: дескать, началось это из-за какой-то белой бабенки: та хотела у черной девки мужика отбить.

— Да плевать, из-за кого это началось, — заговорил Дюпре. — Лишь бы подольше не кончалось.

— Точно говорю: замешана в этом деле белая бабенка, только не так все было. Нализалась она в хлам… — вступил другой голос.

Не Сибилла же, подумал я: беспорядки раньше вспыхнули.

— Пронюхиваешь, кто замутил? — выкрикнул из окна ломбарда мужик с биноклем в руках. — Хошь правду знать?

— А то, — кивнул я.

— Тогда слушай. Замутил это великий лидер, Рас-Крушитель!

— Этот обезьян-индус, что ли? — переспросил кто-то.

— Полегче, ты, урод!

— Выходит, никто толком не знает, как это началось, — подытожил Дюпре.

— Кто-то ведь должен знать, — не выдержал я.

Скофилд протянул мне виски. Я отказался.

— Черт меня подери, просто через край хлынуло, вот и все. У собак язык набекрень, — сказал он.

— У собак?

— Ну да, жарища-то вон какая стоит.

— Да говорю же вам: все взбеленились из-за того парня, как бишь его…

Теперь мы проходили мимо какой-то торговой постройки, и до моего слуха донеслись истошные вопли:

— Тут хозяева цветные! Тут хозяева цветные!

— Так ты объяву напиши, придурок, — вмешался кто-то еще. — Сразу видать: жулье, как и все остальные.

— Вы только послушайте этого крикуна. Небось впервые в жизни порадовался, что цветной, — бросил Скофилд.

— Тут хозяева цветные, — как заведенный, повторял голос.

— Эй! В тебе точно ни капли белой крови нету?

— Избави бог, сэр, — заверил голос.

— Черт, прибить его, что ли?

— За что? Это ж голытьба! Оставь засранца в покое.

Миновав несколько домов, мы подошли к скобяной лавке.

— Первая остановка, братцы, — сказал Дюпре.

— И что теперь? — спросил я.

— Сам-то чьих будешь? — проговорил он, склонив набок голову с тремя нахлобученными шляпами.

— Да ничьих, парень как парень… — начал я.

— А мы с тобой, часом, не знакомы?

— Нет, откуда? — ответил я.

— Он свой, Дю, — сказал Скофилд. — Его эти копы подстрелили.

Смерив меня взглядом, Дюпре пнул что-то сапогом — фунт масла, которое, оставляя жирные следы, перелетело через прогретую улицу.

— Мы тут кой-какие планы строим, — начал он. — Сперва раздобудем для каждого фонарик… И надо уже как-то организоваться, чтоб порядок был. Чтоб по головам не бегать. Вперед!

— Зайдем внутрь, дружище, — предложил Скофилд.

Не чувствуя необходимости ни возглавлять их отряд, ни покидать его, я охотно пошел следом; мне не терпелось увидеть, куда и к чему это приведет. И меня ни на минуту не покидала мысль, что сейчас мое место — в Гарлеме. Мы вошли в поблескивающую металлом темноту. Мои попутчики двигались осторожно, и я понимал: они что-то ищут, сметая на пол все ненужное. Звякнул кассовый аппарат.

— Эй, давайте сюда, тут фонарики есть, — позвал кто-то.

— Сколько? — спросил Дюпре.

— Дофига.

— Отлично, раздай всем по штуке. С батарейками?

— Не-а, но батареек тоже полно, упаковок десять-двенадцать.

— Окей, дай мне с батарейкой — хочу сперва ведра найти. А уж потом каждый возьмет по фонарику.

— Вот тут есть какие-то ведра, — сказал Скофилд.

— Теперь мы должны найти, где он держит горючку.

— Горючку? — удивился я.

— Керосин, умник. Эй, вы, там, — прокричал он, — не вздумайте тут курить.

Стоя рядом со Скофилдом, я прислушивался к стуку оцинкованных ведер: нам была выдана целая стопка. Магазин внезапно ожил от мерцающих фонариков и дрожащих теней.

— Вниз светите, в пол, — крикнул Дюпре. — Чтоб нас не опознали. Теперь становитесь в очередь со своими ведрами, я вам их наполню.

— Прикинь, как Дю раскомандовался, — вот ведь старый черт, а? Вечно хочет быть за главного. И вечно с ним куда-нибудь вляпаешься.

— К чему мы готовимся? — спросил я.

— Увидишь, — ответил Дюпре. — Эй, ты, там. Выходи из-за прилавка и бери вот это ведро. Не видишь, что ли: в этой кассе голяк, а если б что и было, я б давно себе забрал.

Внезапно грохот ведер прекратился. Мы перешли в подсобку. При свете фонарика я увидел установленный на стеллаже ряд бочек с горючим. Дюпре, стоя перед ними в своих новых болотных сапогах, наполнял ведро за ведром. Продвигались мы медленно, без суеты. С полными ведрами гуськом вышли на улицу. Окруженный хороводом чужих голосов, я с нарастающим волнением стоял в темноте. Что бы это все значило? Что мне по этому поводу думать, как поступать?

— С этой жижей, — сказал Дюпре, — лучше идти посреди улицы. Тут близко, сразу за углом.

Когда мы двинулись вперед, между нами стайкой забегали мальчишки; на них тут же были направлены фонарики, которые выхватывали из мрака проворные фигурки в белокурых париках и краденых парадных мундирах. Их преследовала по пятам банда, вооруженная учебными винтовками, похищенными из магазина армейских и флотских товаров. Смеясь вместе со всеми, я думал: поминки по Клифтону.

— Гасим фонарики! — скомандовал Дюпре.

Позади раздавались выкрики и хохот; впереди — топот бегущих мальчишеских ног, далекие пожарные сирены, выстрелы, а в промежутках — непрекращающийся звон битого стекла. Я вдыхал запах керосина, который то и дело выплескивался из ведер на мостовую.

Внезапно Скофилд схватил меня за руку.

— Господи Иисусе, глянь-ка вон туда!

И я увидел толпу мужиков, которые тащили молочный фургон Бордена, поверх которого, в ограде из железнодорожных сигнальных факелов, сидела тучная тетка в клетчатом рабочем фартуке и накачивалась пивом из стоящего рядом с ней бочонка. Мужики оголтело пробегали несколько шагов и останавливались отдохнуть между оглоблями, пробегали еще несколько шагов, кричали и хохотали, пили что-то из банки, а сверху, запрокинув голову, тетка страстно и звучно, низким голосом пела блюз:

— и наполняла ковш пивом, пуская его по кругу.

Мы в изумлении отступили, а она благосклонно раскачивалась из стороны в сторону, как подвыпившая толстая клоунесса на параде-алле в цирке, а ковш в ее ручище смотрелся как ложечка для соуса. Затем она рассмеялась и стала жадно пить, беззаботно швыряя при этом свободной ручищей литровые бутылки молока, которые разбивались о мостовую. И все это время через завалы ее свита бежала рядом с фургоном. Вокруг меня слышались и взрывы хохота, и выкрики неодобрения.

— Остановил бы ее кто-нибудь из этих болванов, — возмущался Скофилд. — По мне, так это слишком. Черт подери, как они ее оттуда спустят, когда она зальется пивом под завязку? Кто мне ответит? Как они собираются ее оттуда снимать? И такое хорошее молоко — псу под хвост!

Тучная тетка окончательно вывела меня из равновесия. Молоко и пиво… я даже взгрустнул при виде опасно накренившегося фургона, когда эта группка сворачивала за поворот. Мы пошли дальше, стараясь не наступать на бутылочное стекло, поскольку теперь выплескивающийся керосин смешивался с бледным молоком. Сколько всего случилось? Почему я терзался? Мы завернули за угол. У меня все еще болела голова.

Скофилд, коснувшись моей руки, сказал:

— Пришли.

Мы оказались у огромного многоквартирного дома.

— Где мы? — спросил я.

— Тут, считай, мы все обретаемся, — ответил он. — Давай.

Так вот, значит, для чего предназначался керосин. Я не мог в это поверить, не мог поверить, что они осмелятся. Казалось, что все окна пусты. Они сами устроили затемнение. Я теперь видел только при свете фонаря или пламени.

— Где же вы теперь жить будете? — спросил я, глядя высоко вверх и еще выше..

— А это, по-твоему, жизнь? — сказал Скофилд. — Только так от этой громады и можно избавиться, парень.

В их смутных силуэтах я искал хотя бы тень сомнения. Они глазели на возвышающееся над нами здание; жидкая тьма пузырящегося керосина тускло поблескивала от случайно упавших в ведра пятнышек света; согнутые фигуры подались вперед; плечи ссутулились. Никто не протестовал — ни словом, ни жестом. А в темных окнах и высоко на крыше я смог разглядеть силуэты женщин и детей.

Дюпре придвинулся ближе к зданию.

— Слушай мою команду, — сказал он; голова его с тремя нахлобученными шляпами причудливо торчала над крыльцом. — Приказываю вывести всех женщин и детей, стариков и больных. Затем несите ведра наверх. То есть на самый верх! Обойдите каждую комнату, убедитесь, что там никого нет, а после начинайте разливать керосин. Когда все будет готово, я трижды подам голос, а вы чиркните спичками. И наконец, каждый, как может, пусть спасает свою черную задницу!

Мне не пришло в голову вмешаться или высказать недоумение… У них был план. Я уже видел, как женщины и дети спускаются по лестницам. Плакал ребенок. И вдруг все замерли и обернулись, вглядываясь в темноту. Где-то рядом темноту сотряс невообразимый звук отбойного молотка, подобный пулеметной очереди. Они остановились с чувствительностью пасущихся оленей, затем вернулись к своему делу, а женщины и дети опять пришли в движение.

— Так, внимание всем. Вы, дамы, идите по улице к родным, у которых сможете перекантоваться, — скомандовал Дюпре. — И детей от себя не отпускать!

Кто-то заколотил мне в спину, и, резко обернувшись, я увидел женщину, которая проталкивалась вверх мимо меня и схватила Дюпре за руку. Казалось, что две их фигуры слились воедино, пока она тонким, дрожащим и отчаявшимся голосом причитала:

— Прошу тебя, Дюпре, пожалуйста. Ты знаешь, мой час почти что пробил… знаешь, что это так. Если ты сейчас это сделаешь, куда я денусь?

Дюпре отпрянул и поднялся на ступеньку выше. Он взирал на нее сверху вниз, качая своей увенчанной тремя шляпами головой.

— Уйди с дороги по-хорошему, Лотти, — проговорил он терпеливо. — Зачем сейчас начинать? Мы столько об этом толковали, и ты знаешь, я своего мнения не изменил. И слушай, это ко всем относится, — сказал он, запуская руку в отворот своего болотного сапога, чтобы достать никелированный револьвер. — Не жди, что мы передумаем. И на споры я тоже не настроен.

— Ты прав, Дюпре, черт тебя подери. Мы с тобой!

— Мой ребенок умер от туберкулеза в этом гиблом месте, но клянусь, ни один человек больше там не родится, — проговорил он. — Так что, Лотти, иди себе вдоль по улице и дай мужикам сделать свое дело.

Заплакав, она отступила назад. Я посмотрел на нее: домашние тапки, рыхлые груди, тяжелое, раздавшееся вверх пузо. Из толпы к ней протянулись женские руки и повели ее на улицу, но напоследок ее большие, подернутые влагой глаза на миг пригвоздили к месту человека в резиновых сапогах.

Что же он за человек, что о нем сказал бы Джек? Джек, Джек! И какова здесь его роль?

— Двигаем, приятель, — сказал Скофилд, ткнув меня в бок.

Я последовал за ним, испытывая чувство возмутительной нереальности Джека. Войдя в подъезд и освещая себе путь фонариками, стали подниматься по лестнице. Дюпре шел впереди. Ничто в моей жизни не подготовило меня к знакомству с таким человеком: к тому, чтобы видеть его, понимать и уважать; он до сих пор не вписывался ни в одну схему. Когда мы переходили из комнаты в комнату, в глаза бросались признаки поспешного бегства. Внутри было жарко, душно.

— А это мои хоромы, — подчеркнул Скофилд. — То-то клопы удивятся!

Мы расплескали керосин повсюду: на старый тюфяк, на пол, а затем, светя под ноги фонариками, вышли в коридор. В этом доме тишина со всех сторон нарушалась стуком шагов и всплесками разливаемого керосина, время от времени слышались молитвенные протесты какого-нибудь насильно изгоняемого старика. Теперь жильцы орудовали молча, словно кроты глубоко под землей. Создавалось впечатление, будто время тут застыло. Никто не смеялся. Потом снизу донесся голос Дюпре.

— Окей, мужики. Мы всех вывели. Теперь, начиная с последнего этажа, будем чиркать спичками. Осторожно, чтобы никаких мне тут самосожжений!..

У Скофилда еще оставался керосин; я увидел, как он поднял с пола какую-то ветошь и бросил в ведро; потом чиркнула спичка, и у меня на глазах комнату объяло пламя. Меня обдало жаром, и я попятился. Силуэт Скофилда вырисовывался на фоне красных вспышек, а сам он всматривался в огонь и кричал:

— Вот так вам, сукины дети. Думали, у меня кишка тонка, ан нет! Постройка восстановлению не подлежит. А теперь гляньте: вы довольны?

— Надо уходить, — позвал я.

С других этажей бывшие жильцы в загадочном свете фонариков уже неслись вниз мистическими скачками через пять-шесть ступенек. На каждом этаже, где я оказывался, полыхал дымный огонь. Теперь на меня нахлынула какая-то неистовая экзальтация. Они это провернули, думал я. Сами все организовали и выполнили намеченное. Как решили, так и поступили. Оказались готовы к самостоятельным действиям.

Сверху послышался громоподобный топот; кто-то прокричал:

— Не останавливайтесь, черт подери, там наверху сущее пекло. Кто-то распахнул дверь на чердак — языки пламени так и скачут.

— Шевелись, — поторопил Скофилд.

Я сдвинулся с места, почувствовал, что выронил какую-то вещь, и только на середине следующего лестничного пролета сообразил, что лишился портфеля. На какое-то мгновение я заколебался, но он прослужил мне слишком долго, чтобы теперь его бросить.

— Бежим, дружище, — прокричал Скофилд, — с огнем шутки плохи.

— Секунду, — сказал я.

Мимо несся мужской табун. Я нагнулся, вцепился в перила и плечами стал пробивать себе путь против людского потока, методично обшаривая каждую ступеньку лучом фонарика, и наконец нашел — облепленный раскрошенной штукатуркой, он лежал кожаным боком на маслянистой ступеньке; сунув его подмышку, я развернулся, чтобы припустить вниз. Масло легко не отойдет, с огорчением думал я. Но случилось то, что маячило в темном углу моего сознания: то, что я предвидел и пытался донести до комитета, но не был услышан. Я бросился вниз, сотрясаемый неистовым волнением.

На площадке стояло целое ведро керосина; я подхватил его и сгоряча швырнул в какую-то охваченную пожаром комнату. Дверной проем заполонило дымное пламя, которое потянулось наружу, так и норовя меня лизнуть. Я ринулся вниз, кашляя и задыхаясь. Они провернули это сами, повторял я, сдерживая дыхание: спланировали, организовали, устроили поджог.

Я выскочил на воздух, под взрывные звуки ночи и даже не понял, кому принадлежит этот голос: мужчине, женщине или ребенку, но в то мгновение, когда я остановился на пороге с полыхающим позади меня дверным проемом, я услышал, как ко мне обращается по моему принятому в Братстве имени некий голос.

Как будто меня пробудили ото сна, и я секунду стоял там, прислушиваясь к голосу, почти потерявшемуся в гомоне криков, воплей, тревожной сигнализации и сирен.

— Круто, правда, брат, — обратился ко мне он. — Ты говорил, что возглавишь нас, ты ведь правда это говорил…

Я направился вниз по улице, шел медленно, но был обуреваем лихорадочной необходимостью оторваться от этого голоса. Куда запропастился Скофилд?

Глаза поджигателей, белых в освещаемой пламенем темноте, были направлены на здание.

Но тут я услышал:

— Как ты сказала, женщина: кто это такой? — И она с гордостью повторила мое имя.

— Куда он делся? Найдите его, черт подери, он Расу нужен!

Я проник в толпу: медленно, плавно зашел в темную толпу, напрягшись всей поверхностью моей кожи, похолодев спиной, присматриваясь, прислушиваясь к колыханию взмокших тел, к жужжанию разговора вокруг меня, и осознавал, что теперь, когда мне охота их видеть, когда мне нужно их видеть, возможности такой у меня нет; я мог лишь осязать их темную массу, стремящуюся в темную ночь, их черную реку, что взрыхляла черную землю; и, вероятно, Рас или Тарп двигались рядом со мной, но мне это было невдомек. Я слился воедино с этой массой, текущей средь уличного мусора; я переступал через лужи масляно-млечные, и личность моя взорвалась. Потом я оказался в соседнем квартале, виляя из стороны в сторону, слыша их голоса в толпе у себя за спиной, пробиваясь сквозь рев сирен и охранной сигнализации, чтобы влиться в еще более стремительную толпу, и шагал дальше, полупешком, полубегом, пытаясь оглянуться и недоумевая, куда делись остальные. Сейчас там, позади, стреляли, а в зеркальные витрины летели мусорные баки, кирпичи и куски металла. Я продвигался, чувствуя какую-то гигантскую силу. Работая плечами, я протиснулся на обочину, остановился в каком-то дверном проеме и смотрел, как они идут, находя теперь некоторое оправдание в мыслях о звонке, который меня сюда привел. Кто звонил: кто-то из районного отделения или кто-то из праздновавших день рождения Джека? Кому в районе я понадобился после того, как стало слишком поздно? Так и быть, отправлюсь туда прямо сейчас. Посмотрю, что теперь думают великие умы. Или хотя бы где они и к каким глубоким выводам приходят? К каким урокам истории — задним числом? А тот грохот в телефонной трубке: было ли это началом или Джек просто уронил свой глаз? Я пьяно расхохотался, от взрыва смеха заболела голова.

Внезапно стрельба прекратилась, и в наступившей тишине слышались звуки голосов, шагов, трудов.

— Эй, приятель, — произнес кто-то рядом со мной, — ты теперь куда?

Это был Скофилд.

— Тут уж либо бежать, либо в луже лежать, — сказал я. — Я думал, ты задержался там, позади.

— Я — пас, чувак. Там через два дома от нашего полыхнуло, пришлось пожарную команду вызывать… Дьявольщина! Черт! Если бы не этот грохот, я б поклялся, что все эти пули — комары.

— Осторожно! — предупредил я, оттаскивая его от места, где, привалившись к столбу, сидел какой-то человек и пытался наложить жгут на руку, из которой хлестала кровь.

Скофилд посветил своим фонариком, и я на миг увидел чернокожего мужчину с серым от шока лицом: тот смотрел, как на мостовую брызжет пульсирующая струя его крови. Я, недолго думая, склонился к нему и туго наложил жгут, кожей ощущая тепло крови и видя, что пульсация прекратилась.

— Получилось, — выговорил оказавшийся рядом парнишка, глядя вниз.

— Смотри сюда, — сказал я ему, — держи концы крепко, не отпускай. Ему к врачу нужно.

— Разве вы не врач?

— Я? — вырвалось у меня. — Я? Ты спятил? Если хочешь, чтобы он выжил, тащи его отсюда подальше.

— На самом деле, за доктором уже Альберт побежал, — объяснил мальчишка. — Я подумал, что вы — он и есть. У вас…

— Нет, — сказал я, глядя на свои окровавленные руки, — нет, я не медик. Держи концы крепко до прихода врача. Я и головную боль не способен вылечить.

Я встал, вытирая руки о портфель, глядя на этого крупного, привалившегося к столбу мужчину и на мальчишку, который отчаянно вцепился в жгут, сделанный из совсем еще недавно яркого, новехонького галстука.

— Пошли, — сказал я.

— Слушай, — начал Скофилд, когда мы прошли дальше, — это не тебя та молодка братом назвала?

— Братом? Нет, видимо, кого-то другого.

— Знаешь, мне все же… это… кажется, где-то я тебя раньше видел. Ты когда-нибудь в Мемфисе бывал? Черт, гляди, какая там заваруха, — осекся он и указал пальцем вперед; вглядевшись в темноту, я увидел, как выступил вперед отряд полицейских в белых шлемах, но тут же рванул в укрытие, когда с верхотуры обрушилась лавина кирпичей.

Некоторые из белых шлемов побежали к охваченным огнем подъездам, и я услышал, как Скофилд закряхтел перед тем, как рухнуть на тротуар; при виде красного огненного столба я упал рядом и услышал пронзительный вой, будто описывающий дугу, как стрела, летящая сверху по кривой; полет этот закончился глухим, хрустким ударом о мостовую. Ощущение было такое, словно удар этот прогремел у меня в животе, вызвав дурноту; я скорчился, глядя мимо лежащего прямо передо мной Скофилда, и чуть поодаль увидел, как с крыши падает изломанное тело копа, увенчанное маленьким, светящимся белизной холмиком шлема.

Теперь я зашевелился и посмотрел, не ранен ли Скофилд, а он в этот миг изогнулся и начал яростно поносить копов, пытавшихся оказать помощь тому, что упал с крыши, но потом вскочил, вытянулся в полный рост и принялся палить из никелированного пистолета, — такого же, каким размахивал Дюпре.

— Лежи, черт тебя дери, — проорал он через плечо. — Давно хотел в них популять.

— Ну, не из этой же игрушки, — возразил я. — Пошли отсюда.

— Да ладно тебе, из этого ствола стрелять можно, я умею, — сказал он.

Теперь я перекатился за груду корзин, набитых тухлой курятиной, а слева от меня, на захламленной обочине, скрючившись за перевернутой тележкой доставщика, прятались женщина и мужчина.

— Дегарт, — заговорила женщина, — пошли вверх, на гору, Дегарт. Вверх, с уважаемыми людьми!

— Ишь, на гору! Остаемся тут, — запротестовал мужчина. — Все только начинается. И то сказать, если назревает расовый мятеж, я хочу быть здесь, где будет дан хоть какой-нибудь отпор.

Слова эти били выпущенными с близкого расстояния пулями, разрушая мое удовлетворение в прах. Каждое изреченное слово придавало смысл этой ночи, будто ею и было рождено к жизни, в тот самый миг, когда затрепетало мужское дыхание, такое малое на фоне грохочущего мятежного воздуха. И, определяя и упорядочивая этот гнев, оно, казалось, закружило и меня, и в сознании своем я оглянулся на те дни, что минули после смерти Клифтона… Неужели это и есть ответ, неужели это и есть ответ комитета на вопрос, почему наше влияние отдано на откуп Расу? Вдруг до моего слуха донесся хриплый ружейный выстрел, я посмотрел в ту сторону, куда был направлен блестящий револьвер Скофилда: на скорчившуюся фигуру, упавшую с крыши. Это же самоубийство, без оружия это становилось самоубийством, но оружием здесь не торговали даже в лавках ростовщиков; и тем не менее я с сокрушительным ужасом понял, что волнения, которые в данный момент выливались по преимуществу в столкновение людей с вещами — с магазинами, с торговыми рядами, — могло быстро перейти в столкновение людей с людьми, причем с перевесом в оружии и численности у другой стороны. Теперь мне это становилось предельно ясно, и во все возрастающей степени. Я стал свидетелем — не самоубийства, а убийства. Так и задумывал комитет. А я, став как инструмент, этому содействовал. Причем в тот самый момент, когда подумал, что свободен. Делая вид, что согласен, я на самом деле согласился, сделал себя ответственным за ту лежащую на мостовой фигуру, окруженную пламенем и уличной пальбой, и за всех тех, кому теперь ночь давала время созреть для смерти.

Портфель тяжело бился о мою ногу, когда я бежал прочь, покидая Скофилда, матерившегося по поводу нехватки патронов; на бегу я, как бешеный, с размаху огрел портфелем по голове выскочившую на меня из толпы собаку, которая с визгом отлетела вбок. Справа от меня находилась тихая, зеленая жилая улица, куда я и свернул, чтобы направиться в сторону Седьмой авеню, в свой район, теперь охваченный страхом и ненавистью. Они поплатятся, они поплатятся, думал я. Они поплатятся!

На улице, залитой светом недавно взошедшей луны, царила мертвенная неподвижность; выстрелы здесь были почти не слышны. Бунт, казалось, разгорелся в каком-то другом мире. Я на мгновение остановился под невысоким, раскидистым деревом, обводя взглядом ухоженные тротуары в кружеве теней вдоль притихших домов. Жильцы будто бы исчезли, спасаясь от прибывающего паводка, и покинули эти притихшие жилища с зашторенными окнами. Потом я услышал шаги одной пары ног, приближавшиеся ко мне в темноте, — зловещий шлепающий звук, вслед за которым летел отчетливый и безумный вопль…

…неизбывный, будто длившийся сутками, годами бег.

Бегун протрусил мимо того места, где я стоял под деревом, и только его босые ноги в тишине шлепали по тротуару, а через каждые несколько футов пронзительный, хрипловатый вопль начинался сызнова.

Я выскочил на авеню, где в зареве полыхающего винного магазина увидел трех старух, которые семенили в мою сторону, задрав нагруженные консервами подолы юбок.

— Не в моих силах покамест это остановить, но Господи, яви свою милость, — приговаривала одна из них. — Молю, Иисусе, молю, Господь милосердный…

Я шел вперед; в ноздрях щипало от запахов алкоголя и горящей смолы. Дальше по авеню, слева, еще светился единственный уличный фонарь, и как раз в том месте, где по правую руку от меня длинный квартал пересекала какая-то улица, я увидел, как в угловом магазине бесчинствуют погромщики, а из дверей извергаются россыпи консервных банок, батоны салями, кольца ливерной колбасы, свиные головы и упаковки требухи: все это расхватывала толпа ожидавших снаружи, на которых сейчас обрушился снегопад из лопнувшего мешка муки; но из темноты поперечной улицы уже мчались галопом двое конных полицейских. И я видел, как лошади понеслись вперед, рассекая толпу, которая волной откатывалась назад, с воплями и проклятьями, а кое-где и со смехом; толкаясь локтями и спотыкаясь, толпа обогнула магазин и выплеснулась на авеню, а забежавшие на тротуар лошади с высоко поднятыми головами и клочьями пены на удилах по инерции заскользили на негнущихся ногах, словно на коньках, а потом боком, высекая копытами искры из опустевшего тротуара, в направлении соседнего магазина, где точно так же мародерствовала другая группа.

И у меня сжалось сердце, когда первая банда под глумливые крики невозмутимо качнулась обратно, подобно мелким птахам, подчищающим берег после отката яростных валов.

Проклиная Джека и Братство, я обошел выломанную из витрины ломбарда решетку и увидел полицейских: хмурые и сноровистые, в белых стальных шлемах, они, поднимая лошадей на дыбы, скакали обратно для нового натиска. На этот раз один мужчина упал, а какая-то женщина у меня на глазах размахнулась и со всей силы двинула сверкающей сковородой по крупу лошади; лошадь заржала и начала оседать. Они поплатятся, думал я, как они поплатятся. Меня настигала очередная группа мужчин и женщин, несущих ящики пива, сыры, цепочки сосисок, арбузы, мешки сахара, окорока, кукурузную муку, керосиновые лампы — и я бросился бежать. Если бы только я мог их остановить прямо здесь, здесь; здесь, пока не подоспели другие, с ружьями. Я бежал.

Стрельба прекратилась. Но когда, думал я, как скоро она возобновится?

— Хватай свиную грудинку, Джо, — прокричала какая-то женщина. — Тащи сюда свиную грудинку, Джо, выбирай фирму «Уилсонс».

— Господи, Господи, Господи, — призывал из темноты чей-то темный голос.

Я шел дальше в болезненном одиночестве и по Сто двадцать пятой улице свернул на восток. Мимо проскакал взвод конной полиции. Люди с автоматами охраняли банк и большой ювелирный магазин. Я переместился на середину проезжей части и побежал по трамвайным рельсам.

Луна была уже высоко, и битое стекло на мостовой сверкало, словно разлившаяся река, по водам которой я плыл, как во сне, исключительно волею фортуны избегая смытых, исковерканных наводнением предметов. Вдруг мне почудилось, что я стал тонуть: меня засасывало под воду, а перед глазами на фонарном столбе болталось тело — белое, обнаженное и до невозможности женское. От ужаса меня закружило, я будто бы сделал какое-то кошмарное сальто. Все так же кружась, я непроизвольно продвигался вперед, пятился назад, останавливался и в какой-то миг увидел еще одно тело, и еще — в общей сложности семь, и все они висели перед выпотрошенной витриной магазина. От хруста костей под ногами я споткнулся и увидел разбросанный по улице учебный скелет: череп откатился от позвоночного столба, и, когда я пришел в себя, мне открылась неестественная монолитность тех, кто висели вокруг меня. Оказалось, это манекены… «Куклы!» — вырвалось у меня. Безволосые, лысые, стерильно женственные. И я припомнил мальчишек в белокурых париках, рассчитывая, что смех принесет облегчение, но почему-то юмор пришиб меня сильнее, чем ужас. Но они ненастоящие, подумал я; правда? Что, если одна, даже одна настоящая — Сибилла? Прижимая к груди портфель, я попятился и побежал…

Они выступали сплоченным строем, с палками и битами, с ружьями и винтовками в руках, возглавляемые гарцующим на крупном вороном коне Расом-Увещевателем, ныне Расом-Крушителем. Этот новый Рас, исполненный надменного, площадного достоинства, явился в убранстве абиссинского вождя: на голове меховая шапка, в руке щит, на плечи накинута шкура какого-то дикого зверя. Фигура скорее из сна, а не из Гарлема, и тем более не из Гарлема, каким он предстал этой ночью, но все же реальная, живая, угрожающая.

— Бросайте это дурацкое мародерство, — заговорил он с горсткой людей перед магазином. — Айда с нами, прорвемся в арсенал — там оружие и боеприпасы!

И я, заслышав его голос, открыл портфель, чтобы нащупать свои темные очки, райнхартовские, вытащил их на свет и увидел, как на мостовую посыпались раскрошенные стекла. Райнхарт, подумал я, Райнхарт! И оглянулся. Полиция была тут как тут, у меня за спиной; начнись в тот момент стрельба, я оказался бы под перекрестным огнем. Порывшись в портфеле, я нащупал документы, рваный кусок металла, россыпь монет, и пальцы мои сомкнулись на цепном звене от кандалов Тарпа, которое я тут же надел вместо кастета, а пораскинув мозгами, опустил клапан и щелкнул замком портфеля. Меня охватывал неизведанный доселе кураж, а они уже приближались — никогда еще Рас не собирал такого количества сторонников. Я спокойно двинулся вперед, держа в руке тяжелый портфель, но шагая с новым ощущением самого себя и чувствуя почти облегчение, почти вздох. Я вдруг понял, что следует делать, понял еще до того, как этот план целиком созрел у меня в голове.

Кто-то выкрикнул: «Гляди!» Рас свесился с лошади, увидел меня и метнул… не что-нибудь, а копье; но при первом же его движении я упал ничком, приземлившись на руки, как сделал бы акробат, и услышал удар, когда острие пронзило висящий манекен. Удержав портфель при себе, я встал.

— Предатель! — вскричал Рас.

— Это брат, — сказал кто-то.

Они подтянулись вперед и сгрудились вокруг лошади, возбужденные и не слишком решительные, а я смотрел ему в лицо и понимал, что ничем ему не уступаю, но и ни в чем его не превосхожу и что все месяцы иллюзий вкупе с этой ночью хаоса требуют всего лишь нескольких простых слов или же какого-то мягкого, даже робкого действия, негромкого, очистительного действия. Чтобы разбудить их и меня.

— Я больше им не брат, — прокричал я. — Они затеяли расовый мятеж, а я против. Чем больше нас погибнет, тем больше им захочется…

— Не слушайте эти лживые бредни, — прогремел Рас. — Вздернем его на виселицу в назидание всем чернокожим, и не будет больше предателей. Никаких Дядей Томов. Повесьте его вон там вместе с этими богомерзкими чучелами!

— Но это же самоочевидно, — выкрикнул я. — Меня и впрямь предали люди, которых я считал нашими союзниками, но они делали ставку и на этого человека тоже. Им нужен был крушитель, чтобы выполнить за них всю работу. Они вас бросили, чтобы вы в своем отчаянии пошли за этим человеком к собственному крушению. Неужели вы этого не видите? Они хотят, чтобы на вас навесили ярлык убийц, ярлык своих собственных жертв.

— Взять его! — заорал Рас.

Вперед выступили три человека, а я без злого умысла, поистине отчаянным красноречивым жестом несогласия и решительного неповиновения вскричал «Нет!». Но моя рука наткнулась на копье, и я вырвал его, ухватившись за середину древка острием вперед.

— Они к этому стремятся, — добавил я. — Они это задумали. Они хотят, чтобы все окраины заполонили толпы с автоматами и винтовками. Они хотят залить улицы кровью — вашей кровью, черной, но и белой кровью тоже, чтобы ваша смерть, скорбь и неудача обернулись пропагандой. Несложное, давно известное правило: «Используй нигера для поимки нигера». Ну вот: они воспользовались мною, чтобы поймать вас, а теперь используют Раса, чтобы поквитаться со мной и приготовить вас в жертву. Разве вы этого не видите? Неужели неясно, что?..

— Вздернуть лживого предателя, — закричал Рас. — Чего ждете?

Я увидел, что та же троица сделала еще шаг вперед.

— Постойте, — сказал я. — Раз уж такое дело, то убейте меня в отместку мне, за мои собственные ошибки, и на этом остановитесь. Не убивайте меня в отместку тем, которые отсиживаются в центре города и смеются над тем, как ловко…

Но даже не закончив, я понял, что это пустое. Мне недоставало слов и красноречия, а когда Рас проревел «Вздернуть его!», я так и остался стоять к ним лицом; и вся эта сцена выглядела нереальной. Глядя на них, я уже знал, что этот безумец в нелепом одеянии вполне реален и одновременно нереален, понимал, что он хочет моей казни, что возлагает на меня вину за все эти дни и ночи, за страдания и за все то, что мне неподвластно, за то, что я не герой, а какой-то чернокожий коротышка, отличный от других лишь бойким языком и безграничной способностью показывать себя идиотом, чтобы выделиться из прочих; но я их увидел, я признал в них наконец тех, кого подвел, и тех, для кого сейчас, только что стал лидером, хотя и вел их, передвигаясь перед ними на своих двоих, только туда, где смогу избавиться от иллюзий.

Я смотрел на Раса, гарцующего в седле, и на жалкую горстку стволов, а сам отмечал безумие той ночи и простого, но вместе с тем неимоверно сложного соотношения надежды и желания, страха и ненависти, которое, собственно, и привело сюда меня, все еще бегущего на своих двоих, и понимающего теперь, кто я есть и где мое место, но при этом знал я и то, что мне больше не придется искать или избегать помощи всяких Джеков и Эмерсонов, Бледсоу и Нортонов, а бежать придется только от их бестолковости, нетерпеливости и нежелания признавать великолепную идентичность — нашу с ними общую. Я стоял, зная, что в случае своей смерти через повешение в эту губительную ночь продвинусь разве что на один ничтожный шажок к определению их сущности, равно как и своей, — нынешней и прошлой. Любое определение было бы слишком узким; я — невидимый человек, и повешение не сделает меня видимым, даже в их глазах, поскольку они хотят моей смерти не ради возмездия мне лично, а ради посрамления всего, к чему я стремился всю свою жизнь, ведь я постоянно бежал — либо вслед за кем-то, либо от кого-то, преследовал, руководил, вычищал ряды, хотя по большому счету не мог бы заниматься ничем другим, при их-то слепоте (они же терпели и Райнхарта, и Бледсоу, правда?) и при моей невидимости. И совсем уж возмутительным, совсем абсурдным выглядел тот факт, что я, чернокожий коротышка, живущий под вымышленным именем, умру по прихоти большого чернокожего человека, который в своем отторжении и непонимании сути реальной действительности, управляемой, как видно, только белыми, которые — я это знал не понаслышке — столь же слепы, как и он сам. Знал я и другое: лучше жить в плену собственного недомыслия, чем умереть по недомыслию кого-то другого, будь то Рас или Джек.

Так что, когда Рас заорал «Вздернуть его», я швырнул копье и на секунду словно отказался от своей жизни и начал жить опять, увидев, как оно, распоров обе его щеки, врезалось в его голову, повернутую для нового выкрика, и отметил с удивлением, как замерла толпа, пока Рас боролся с копьем, замкнувшим его челюсти. Некоторые из мужчин подняли ружья, но были слишком близко, чтобы стрелять, и я ударил первого из них звеном цепи Тарпа, а другого в середине своим портфелем, затем пробежал через разграбленный магазин под истошные вопли охранной сигнализации, перемахнул через разбросанные башмаки, перевернутые витрины, стулья — обратно туда, где сквозь находящуюся передо мной заднюю дверь сочился лунный свет. Они рванули за мной, как языки пламени, и я провел их внутрь и вокруг на авеню, и если бы они выстрелили, то запросто бы в меня попали, но им было важно меня повесить, даже линчевать, поскольку именно таким образом они функционировали, их научили так функционировать. Я должен умереть исключительно через повешение, как будто только повешение решит дело, даже сведет счеты. Поэтому я несся, ожидая, что смерть проникнет между лопатками или через затылок, и пока я бежал, я пытался добраться до Мэри. Это не было принятое мыслью решение, а нечто, внезапно осознанное мной, пока я проскакивал мимо луж молока на темной мостовой, остановившись, чтобы вскинуть тяжелый портфель и звено ножной цепи, которые выскальзывали и сползали из державших их рук.

Если бы только я мог обернуться и опустить руки и сказать: «Послушайте, мужики, да хватит уже, мы здесь все черные ребята… Всем все равно», — хотя я знал, что нам не все равно, им наконец стало настолько не все равно, что они начали действовать, — так я подумал. Если бы только я мог им втолковать: «Послушайте, они сыграли с нами шутку, ту же старую шутку с новыми вариациями — давайте перестанем бежать, будем уважать и любить друг друга…» Если только, думал я, вбежав в другую толпу и думая, что оторвался, но сразу получил удар в челюсть от приблизившегося ко мне с криком человека и почувствовал отскок звена, когда я врезал ему в голову и рванул вперед, повернул с авеню и сразу попал под потоки воды, которая, судя по всему, лилась сверху. Это была прорванная магистраль, которая выбрасывала в ночь завесу из неистовых брызг. Я собирался к Мэри, но двигался к центру города по обдаваемой водой улице, а не к окраине, и, когда я стал по ней пробираться, из-за водяной завесы выскочил конный полицейский верхом на черной, совершенно мокрой от брызг лошади, прорвавшейся сквозь воду, неясно прорисовавшейся, огромной, ржущей и нереальной и теперь цокающей по тротуару по направлению ко мне; я опустился на колени и смотрел, как надо мной зависла и пролетела огромная пульсирующая масса, слышал звуки копыт и вопли, шум водяных потоков, которые доносились до меня издали, как будто я сидел на некотором расстоянии в комнате с обитыми войлоком стенами, потом все закончилось, почти прошло, волоском из хвоста меня хлестануло по глазам. Я тыкался по кругу, вслепую размахивая портфелем, образ хвоста огненной кометы обжигал мои саднящие веки; обернулся, как слепой, раскачиваясь со своим портфелем и цепным звеном, и, пока я беспомощно барахтался, услышал, как кто-то скачет; и теперь, когда я направился прямо навстречу грубой мощи воды, почувствовав ее подобную удару силу, промокший и без конца падающий и продрогший, а потом сквозь нее и отчасти обрел зрение, я увидел еще одну лошадь, пронесшуюся к водяной завесе и сквозь нее: берущий барьер охотник, седок отклоняется назад, лошадь взлетает, затем удар, и она исчезает в поднятых брызгах. Я побрел, спотыкаясь, дальше по улице, видеть стал отчетливей и, обернувшись, разглядел, как в лунном свете брызжет вода подобно бешеному гейзеру. К Мэри, подумал я, к Мэри.

Перед домами стояли ряды подпираемых низкими живыми изгородями металлических заборов; я рухнул за один из них и лежал, тяжело дыша, чтобы отдохнуть от сокрушительной силы воды. Но едва я устроился, втягивая носом сухой пряный запах живой изгороди, как они остановились перед домом и оперлись на ограду. По кругу пошла бутылка, голоса звучали ровно, без сильных эмоций.

— Ничего себе ночка, — завел один из них. — Скажи, крутая ночь?

— Да как все, считай.

— Чё это ты так кисло?

— А чё: трах да махач, выпивка да брехня… дай-ка сюда пузырь.

— Допустим, но я за вечер несколько раз видал кое-что новенькое.

— Да чё ты там мог видеть? Наведался бы лучше в Ленокс пару часов назад. Знаешь этого жеребца, Раса-Крушителя? Так вот, он, веришь, нет, харкал кровью.

— Этот бешеный перец?

— Ага, да, рассекал на здоровенной гнедой, сам в меховой шапке, а на плечах вроде как шкура старого льва или типа того. Так вот: он такую бучу поднял — чертям жарко стало. Ага, было на что посмотреть: разъезжал туда-сюда на этой кобыле, знаешь, вроде тех, что тянут фургоны с овощами, а у самого ковбойское седло и вот такие шпоры.

— Да ну, быть не может!

— Еще как может! Разъезжает туда-сюда по кварталу и орет: «Уничтожьте их! Изгоните их! Сожгите их! Я, Рас, вам приказываю». Сечешь, да? — горячился он. — «Я, Рас, приказываю вам истребить их до последней крошки стухшей рыбы!» И примерно в это же время какой-то придурок с голосом, как из старой доброй Джорджии, высовывает голову из окна и орет: «Прокатись на них, ковбой. Задай им жару, чтоб житье медом не казалось». И, черт меня раздери, этот бешеный сукин сын, на своей кобыле, жуткий, аки смерть, и бутерброд жрет, а потом руку в карман запустил и достает сорок пятый — и давай шмалять по окну. И попробовал бы кто ему помешать! Всех как ветром сдуло, остался один старик Рас верхом на лошади, а за спиной у него шкура львиная развевается. Бешеный, одно слово. Все добычу тянут, под себя гребут, а этот и его парни крови требуют!

Все еще не уверенный, что жив, я лежал, как только что спасенный утопленник, и ловил каждое слово.

— Я как раз там был, — вступил другой голос. — Ты видел, как эти конники хотели его за задницу взять?

— Не-а, прозевал… На, глотни малёхо.

— Ну, вот тогда-то и надо было на него посмотреть. Он как заприметил, что эти копы подъезжают, так сунул руку за седло и достал какой-то старый щит, что ли.

— Щит?

— Да, точно говорю! Такой, с шипом посередке. И это еще не все: видит он этих копов — и приказывает одному из своих прихвостней передать ему копье, и тут на улицу выскакивает какой-то коротышка и дает ему жару. Ну, знаете, такой, каких в кино показывают африканских носильщиков…

— Где, черт возьми, ты сам-то был?

— Я-то? Я сбоку был, там один красавец вломился в магаз и стал из окна пивом торговать… Прямо-таки бизнес завел, ага. — Голос рассмеялся. — Я себе взял «Будвайзера» и славливал кайф от такой заварухи… а тут вдруг на улице появляются копы, скачут по-ковбойски, мать их ети; и когда старина Рас-как-там-его-прозвали их видит, он, аки лев, издает рык, отступает назад и начинает всаживать шпоры в задницу свой коняги со скоростью падающих в турникет метро десятицентовых монет в конце рабочего дня. Во когда нужно его разглядывать, именно тогда его надо было видеть! Послушай, парень, оставь другим глотнуть. Спасибочки, уважил… Так вот, значит: приближается он, цок-цок-цок, цок-цок-цок, перед собой копье выставил, на руке щит болтается. А сам горланит не то по-африкански, не то по-ямайски, не разбери-поймешь, да еще потупился, как будто наперед знал, что такая буча грядет, ага, но в седле держится — прям как Эрл Санд в пятом заезде на Ямайке. Гнедая негромко заржала, опускает свою голову — не знаю, где он взял эту тварь… — но, джентльмены, клянусь! Когда он почуял, что ему ствол приставили к толстой жопе, — рванул на первой крейсерской, и знал ведь, что его вот-вот в порошок сотрут. А гнедая его здоровенная заржала — и заставила его башку пригнуть, и прежде чем копы поняли, что да как, Рас был уже в самой их гуще, и один коп хотел у него копье вырвать, а старина Рас резко так оборачивается да как шандарахнет его по куполу — ну, коп падает, а кляча его на дыбы встает, тут и старина Рас свою гнедую тоже на дыбы подымает и норовит копьем еще другого копа проткнуть, а остальные лошади табуном мечутся, и старина Рас целится копьем в третьего копа, да только тот подобрался слишком близко, и лошадь жмется и фыркает, ссыт и гадит, а коп размахивает стволом: как махнет — старина Рас одной рукой подымает свой щит, и всем прям слышно, как ствол бьет по этому старому щиту, будто кто-то монтировки с десятого этажа бросает. И прикиньте: когда старина Рас увидел, что находится слишком близко, чтоб проткнуть, его, ну, копа этого копьем, он развернул свою лошадь, малость отъехал, быстро похлопал ее по морде и опять в атаку, да так лихо! Только в этот раз копам надоела вся эта мутотень, и один пальбу открыл. И это изменило все дело! У старины Раса не было времени достать свою пушку, поэтому он метнул копье, да еще и высказался вслух насчет родни этих копов по материнской линии, а потом он со своей гнедой рванули по улице: скакали, как йо-хо-хо, Одинокий рейнджер!

— Ты-то, смелый, откуда взялся?

— Как на духу говорю, правую руку даю на отсечение.

Они посмеялись перед живой изгородью, потом разошлись, а я лежал, скрючившись, и хотел рассмеяться, но тем не менее знал, что Рас не шутник, вернее, не только шутник: он и опасен, и скор на расправу, но по делу, и безумен, но вместе с тем холодно расчетлив… Почему, думал я, это кажется им смешным и только смешным? И знал: что-то в этом есть. История получилась и смешная, и опасная, и печальная. Джек это наблюдал или случайно увидел и применил для подготовки жертвоприношения. А меня использовали как инструмент. Мой дед заблуждался: поддакиванием нельзя добиться их смерти и прекращения рода; а может, в наши дни все слишком сильно изменилось.

Существовал только один способ их уничтожить. Я поднялся из-за живой изгороди в свете убывающей луны, мокрый и трясущийся в горячем воздухе, и отправился на поиски Джека, все еще двигаясь в своем направлении. Прислушиваясь к отдаленному шума бунта, я мысленно рисовал образ двух глаз на дне разбитого стакана.

Я придерживался более темной стороны улиц и более спокойных кварталов, полагая, что он, если действительно захочет скрыть свою стратегию, въедет в район, быть может, на крепком грузовике, в компании Рестрама и Тобитта, а сам будет разыгрывать роль дружелюбного советчика.

Они были в гражданской одежде, и я думал: «Копы», пока не увидел бейсбольную биту, и начал поворачиваться, заслышав:

— Эй, ты!

Я заколебался.

— Чё у тебя в портфеле? — докопались они; спроси они что угодно другое, я бы, возможно, не двинулся с места. Но после такого вопроса меня захлестнула волна стыда и возмущения, и я побежал, все еще направляясь к Джеку. Но теперь я был на незнакомой территории, где чьими-то стараниями была сдвинута крышка люка, и я понял, что лечу вниз, вниз; долгое падение закончилось на куче угля, которая породила столб пыли; я лежал в черной тьме на черном угле, больше не бежал, не прятался и не встревожился, услышав, как шуршит уголь, но тут откуда-то сверху ко мне приплыли их голоса.

— Видал, как он свалился: вж-ж-жух! Я как раз собирался прикончить этого засранца.

— Ты в него попал?

— Без понятия.

— Как по-твоему, Джо, этот засранец сдох?

— Может быть. Но уж точно провалился в тартарары. Даже глаз не видно.

— Нигер в куче угля — нормально, да, Джо?

Кто-то заорал вниз через отверстие:

— Эй, черный! Давай, вылазь. Мы хотим посмотреть, что там у тебя в портфеле.

— Спускайтесь сюда, тут и посмотрите, — крикнул я в ответ.

— Что в портфеле?

— Вот вы, — сказал я и внезапно рассмеялся. — Что вы об этом думаете?

— Я лично?

— Да нет, вы все, — ответил я.

— Что ты псих, — брякнул он.

— Однако же все вы тут, у меня в портфеле!

— Что ты спер?

— Разве не видишь? — сказал я. — Зажги спичку.

— О чем, черт подери, он толкует Джо?

— Зажги спичку, ты, придурок.

Высоко надо мной с треском разгоралась спичка. Они стояли, опустив головы, будто в молитве, но не могли меня разглядеть на фоне угля.

— Давайте, спускайтесь, — позвал я. — Ха! Ха! Вы все время были в моем портфеле, а меня не признали и сейчас не видите.

— Ты, сукин сын! — в ярости прокричал один из них.

Очень скоро спичка погасла, и я услышал, как что-то тихо упало рядом со мной на уголь. Наверху разговаривали.

— Ты, нигер черномазый, сукин сын, — проорал кто-то из них, — посмотрим, как это тебе понравится. — И я услышал, как что-то с гулким стуком накрыло лаз. Вниз полетели мелкие хлопья грязи, пока те двое топтались на крышке люка, и на какой-то момент я в неистовом изумлении почувствовал, как сползает уголь, и стал глядеть вверх, вверх, сквозь черное пространство, туда, где на секунду возник тусклый огонек от спички. Тут я подумал: «Со мной всегда так, только теперь я это знаю наверняка» — и откинулся назад, успокоившись и подложив под голову свой портфель. Люк можно было открыть и утром, вытолкнув крышку. Но сейчас я устал, слишком устал; разум мой терял позиции, а образы двух стеклянных глаз слились, будто капли расплавленного свинца. Здесь возникало такое ощущение, что мятеж закончился, и, когда меня потянуло в сон, мне стало казаться, я выплываю на черную воду.

Это вроде как умерщвление без повешения, думал я, умерщвление заживо. Утром сдвину крышку… Мэри, надо было мне пойти к Мэри. Вот сейчас я к ней и отправлюсь единственно возможным для себя способом… Я плыл по черной воде, плыл по течению, вздыхал… невидимо спал.

Но я так и не добрался до Мэри и был чересчур оптимистичен в отношении утренних манипуляций с крышкой. Надо мной проплывали огромные невидимые волны времени, но утро не наступало. Не было никакого утра и никакого света, которые смогли бы меня разбудить; я спал и спал, пока наконец меня не поднял голод. Тогда я выпрямился во весь рост и, двигаясь ощупью, исследовал шершавые стенки и предательское смещение угля при каждом шаге. Пытался дотянуться до верха, но обнаружил только пространство, сплошное и непроницаемое. Потом хотел найти лестницу, какая обычно имеется в таких люках, но ее не было. Мне требовался свет, и я, ползая на четвереньках, но не отпуская от себя портфель, прощупывал уголь, пока не нашел спичечную картонку, оброненную кем-то сверху (сколько же времени прошло?), но спичек оказалось всего три штуки, и, чтобы их сэкономить, я начал искать бумагу для изготовления факела, медленно роясь в куче угля вокруг себя. Мне бы хватило даже какого-нибудь обрывка, чтобы осветить выход из этого люка, но поиски не дали результатов. Тогда я обшарил карманы, но в них не завалялось ни счета, ни рекламной листовки, ни брошюры Братства. Зачем я уничтожил агитки Райнхарта? Ладно, у меня оставался один-единственный способ зажечь факел. Для этого требовалось открыть портфель. Только там сохранились бумажные документы.

Начал я со своего школьного аттестата, с чувством отчужденной иронии запалив его от одной драгоценной спички, и даже улыбнулся при виде быстрого, но слабого луча, оттеснившего мрак. Глубокий подвал, полный бесформенных предметов, простирался дальше, чем хватало глаза, и я понял, что осветить себе выход можно только путем предания огню всего бумажного содержимого портфеля. Я медленно продвигался ко все более темной черноте, подсвечивая себе путь этими слабыми факелами. Следующей пошла в дело кукла Клифтона, но она, хоть убей, не желала гореть; пришлось нащупывать в портфеле что-нибудь еще. В дымном свете куклы я открыл сложенный листок. Это было анонимное письмо, которое горело так быстро, что мне пришлось тут же искать ему замену, и, пока оно еще было объято пламенем, я спешно развернул другое: им оказался клочок бумаги, на котором Джек записал имя, присвоенное мне в Братстве. Я втянул носом запах духов Эммы, ощутимый даже в сырости этого подвала. И теперь, увидев рукописные фрагменты в прожорливом пламени, я обжег руку и, опустившись на колени, уставился в пространство. Почерк на обоих листках был одинаков. Потрясенный, я стоял на коленях, глядя, как пламя съедает эти два образчика. Значит, Джек или кто-то еще на этом позднем этапе мог дать мне имя и одним и тем же росчерком пера заставить меня бежать, а это уже было чересчур. Неожиданно для себя самого я издал крик, поднялся на ноги в этой темноте и бешено заметался, натыкаясь на стены, россыпи угля и в гневе ненароком лишил себя даже этого скудного света.

Но, кружа в черноте, стуча в шершавые стены узкого прохода, ударяясь головой и проклиная все на свете, я споткнулся, рухнул, уперся в какую-то перегородку и пролетел головой вперед, кашляя и чихая, в другую не поддающуюся измерению камеру, где в ярости снова стал кататься по полу. Сколько это продолжалось, не знаю. Возможно, пару суток, пару недель; мне изменило чувство времени. И всякий раз, когда я останавливался, чтобы передохнуть, ярость возрождалась, и я вновь брался за свое. Наконец, когда я уже едва шевелился, мне как будто был голос: «Стоп, хватит себя убивать. Ты достаточно набегался, ты, наконец, с ними покончил», и я, достигнув точки изнеможения, свалился ничком, слишком измученный, чтобы смежить веки. Я не спал и не бодрствовал, а застыл, не лишенный способности видеть, в каком-то промежуточном состоянии, куда угодил, искусанный до паралича шершнями Трублада.

Но отчего-то пол теперь превратился в песок, а темнота — в свет, и я лежал, как узник банды, состоявшей из Джека, старика Эмерсона, Бледсоу, Нортона и Раса, а еще школьного инспектора и нескольких других, которые, хотя и оставались сейчас неузнанными, в свое время толкали меня вперед: теперь все толпились вокруг меня, лежащего у реки с черной водой, рядом с тем местом, где бронированный мост резко взмывал своими пролетами куда-то вверх, и я уже терял его из виду. Я восставал против этого плена, а они требовали, чтобы я вернулся в их распоряжение, и досадовали на мои отказы.

— Нет, — твердил я. — С этим покончено: с вашими иллюзиями, с обманами, и с беготней тоже покончено.

— Не совсем, — отвечал Джек, возвышая голос над гневными требованиями остальных, — но скоро покончишь, если не вернешься. Отступись — и мы тут же освободим тебя от всяческих иллюзий.

— Нет, спасибо; я уж как-нибудь сам, — возражал я, не в силах даже подняться с колючего песка.

Но теперь они вооружились ножом и, не давая мне шелохнуться, стали наступать, а меня пронзила ярко-красная боль; тогда они подняли два кровавых сгустка и перебросили через мост, а я сквозь муки наблюдал, как эти сгустки выгнулись и зацепились за какой-то крюк под вершиной круглого пролета, где и зависли в солнечном свете, роняя капли в густо-багровую воду. И перед моими глазами, от боли утратившими зоркость, мир постепенно багровел под хохот всей банды.

— Теперь ты свободен от иллюзий, — объявил Джек, указывая на мое пропадающее в воздухе семя. — Каково же это: чувствовать себя свободным от иллюзий?

И я смотрел вверх сквозь боль, такую жестокую, что в воздухе мне чудился металлический грохот и лязг, а различить можно было только одно: КАКОВО ЖЕ ЭТО: ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ СВОБОДНЫМ ОТ ИЛЛЮЗИЙ?

Теперь, увидев сверкающую бабочку, трижды облетевшую вокруг кроваво-красных частиц моего естества под высокой аркой моста, я ответил: «Больно и пусто».

— Впрочем, убедитесь сами, — добавил я, указывая пальцем в нужную сторону. Они посмотрели и рассмеялись, но внезапно, при виде этих самодовольных физиономий, я кое-что понял и хохотнул в лицо Бледсоу, поразив их всех. А Джек, любопытствуя, сделал шаг вперед.

— А ты-то почему смеешься? — спросил он.

— Да потому, что за сходную цену теперь узрел то, чего прежде не видел, — ответил я.

— Что же, по его мнению, он видит? — допытывались они друг у друга.

И Джек с угрожающим видом подступил еще ближе, а меня разобрал смех.

— Теперь страха нет, — сказал я. — Но если вы вглядитесь, то увидите… Нечто зримое…

— Увидим что? — переспросили они.

— Что там, падая в воду, пропадают почем зря не только мои потомки… — Но тут боль сделалась нестерпимой, и больше я их не видел.

— Но и… что еще? Продолжай, — требовали они.

— Но и ваше солнце…

— Неужто?

— И ваша луна…

— Да он рехнулся!

— Ваш мир…

— Я знал, что он мистик-идеалист! — объявил Тоббит.

— И все же, — продолжал я, — существует ваша вселенная, и это «кап-кап» по воде, которое вы слышите, и вся история, которую вы сотворили и будете творить дальше. Теперь посмейтесь, вы, многомудрые. Давайте, ваш черед!

А высоко надо мной мост как будто переместился туда, где я уже не мог его видеть: он шагал, как робот, как железный человек, и его металлические ноги обреченно лязгали при ходьбе. А потом я, исполненный скорби и боли, с трудом поднялся и прокричал:

— Нет, нет, мы должны его остановить!

Проснулся я в черноте.

Проснулся полностью, но лежал неподвижно, как парализованный. Придумать что-нибудь еще не получалось. Впоследствии можно было бы попытаться найти выход, но сейчас я просто лежал на полу и заново проживал свой сон. При этом лица их виделись вполне отчетливо, как в луче прожектора. И ведь где-то они существовали — изгаживали мир. Что ж, пусть. Я с этим покончил, и вопреки сну остался цел.

Но теперь я осознал, что не могу вернуться ни к Мэри, ни к какому-либо другому отрезку своей прошлой жизни. Я мог приблизиться к ним только извне и оставался для Мэри таким же невидимым, как и для всего Братства. В самом деле, вернуться к Мэри, или в кампус, или в Братство, или домой не было возможности. Я мог либо двигаться вперед, либо оставаться здесь, под землей. Так что побуду, наверное, здесь, пока не выгонят. Здесь, по крайней мере, можно все спокойно обдумать, а если не спокойно, то хотя бы в тишине. Да, поселюсь, вероятно, под землей. Финал был в начале.