Невидимый человек

Глава двадцать четвертая

Поддакивать им я начал прямо на следующий день, и все шло как по писаному. Сообщество все так же трещало по швам. По любому поводу стягивались толпы. Крушили витрины, а утром даже произошло несколько стычек между водителями автобусов и пассажирами. Утренние выпуски газет перечисляли сходные беспорядки, вспыхнувшие за ночь. На Сто двадцать пятой улице разгромили зеркальный фасад магазина: проходя мимо, я видел, как перед торчащими осколками плясали мальчишки и потешались над своим исковерканным отражением. За ними наблюдала кучка взрослых, отказываясь разойтись по команде полицейских и вполголоса поминая Клифтона. Как ни велико было мое желание увидеть посрамление комитета, эти беспорядки, конечно, настораживали.

Когда я добрался до офиса, там находились члены Братства, которые встретили меня сообщениями о стычках в разных частях района. Мне это совсем не понравилось: хулиганство было бессмысленным и при подстрекательстве Раса фактически оборачивалось против самого сообщества. Но, вопреки моему ощущению безответственности, эти события оказались мне на руку; я не отступал от своего плана. Единомышленников направил в очаги беспорядков, поручив им внедриться в толпу с тем, чтобы воспрепятствовать дальнейшему произволу, а затем подготовил открытое письмо для прессы, в котором осудил «искажение фактов» и раздувание мелких происшествий.

Ближе к вечеру в штаб-квартире я доложил, что ситуация нормализуется и нам удалось создать общественный запрос на кампанию по расчистке захламленных дворов, проулков и пустырей, дабы отвлечь Гарлем от Клифтона. Это был настолько неприкрытый маневр, что я потерял почти всякую уверенность в своей невидимости, когда стоял перед ними. Однако все остались довольны, а уж когда я вручил им свой сфальсифицированный список новых участников, все загорелись энтузиазмом. Люди убедились: программа составлена безупречно, ситуация развивается в заданном направлении, история на их стороне, Гарлему они по сердцу. Я вернулся на свое место и, внутренне улыбаясь, выслушал их комментарии. Столь же отчетливо, как рыжие волосы Джека, я видел ту роль, которая отводилась мне. Будто выглянув из-за угла, я внезапно узрел эпизоды своего прошлого — как получившие известность, так и незамеченные. Мне предстояло стать примирителем: целью моей было устранение непредсказуемого субъективного элемента во всем Гарлеме, чтобы они могли от него отмахнуться, когда он попытается тем или иным способом вмешаться в их планы. Я должен был неизменно поддерживать у них перед глазами образ умной и доброй, покладистой и восприимчивой толпы, неизменно готовой подхватить любую их авантюру. А в таких ситуациях, когда другие будут кипеть праведным гневом, я буду твердить, что мы спокойны и невозмутимы (но если их больше устроит обратная ситуация, то обеспечить в наших рядах гнев будет очень просто: достаточно заявить о нем в их пропагандистских материалах, а реальные факты отбросить как незначительные и надуманные); если же кто-то запутается в их манипуляциях, я всех заверю, что мы с точностью рентгеновского аппарата выхватываем глазом истину. Если другие организации вознамерятся разбогатеть, мне придется убедить братьев и сомневающихся участников из других районов, что у нас богатство не в чести: оно развращает и по сути своей несовместимо с человеческим достоинством; если другие меньшинства, невзирая на личные счеты, воспылают любовью к своей стране, мне придется убедить комитет, что мы ее ненавидим всеми фибрами души, ибо к таким псевдогуманистическим, смешанным эмоциям у нас иммунитет; и, наконец, когда они заклеймят американскую политику вырожденческой и коррумпированной, я заявлю (вот оно, самое наглое противоречие), что мы, хотя и опутаны ее жилами и сухожилиями, абсолютно чисты и неуязвимы. Да, господа! Да, господа! Тут я, даром что невидимый, явлю им трубный глас опровержения; я обойду Тобитта, как стоячего, на его же поле, а что касается этого вонючки Рестрама… там видно будет. Пока я сидел молча, один из них раздувал организованный мною рост рядов фальшивых новобранцев до события общенациональной важности. Иллюзия порождала контриллюзию. Чем же все это закончится? Сами-то они верят в свою пропаганду?

Позже в «Преисподней» все прошло как в старые добрые времена. День рождения Джека послужил поводом для вечеринки с шампанским — и без того знойный, жаркий предзакатный час стал еще более непредсказуемым, чем обычно. Меня переполняла уверенность в себе, однако тут мой план дал небольшую трещину. Эмма держалась весьма оживленно и чутко, но что-то в ее твердом, красивом лице предупреждало меня о том, что лучше воздержаться. Я чувствовал: она бы охотно сдалась (ради собственного удовольствия), но была слишком глубоко искушена и искусна в интригах, чтобы выболтать хоть какие-нибудь существенные для меня сведения и тем самым поставить под удар свое положение любовницы Джека. Так что до поры до времени, танцуя и обмениваясь комплиментами с Эммой, я водил глазами в поисках замены.

Мы столкнулись в баре. Звали ее Сибилла; она принадлежала к числу тех, кто искренне считал, что мои лекции по женскому вопросу базируются на познаниях скорее интимного, нежели сугубо политического свойства, и уже давала понять, что была бы не против более тесного знакомства. Я всякий раз делал вид, будто не понимаю таких намеков: первый опыт научил меня избегать подобных ситуаций, но в «Преисподней» она, как правило, бывала подшофе и в томлении: от этого типа недооцененных замужних женщин я, даже при определенной заинтересованности, бежал как от чумы. Но сейчас именно эта неудовлетворенность, да еще брак с неким толстосумом делали ее идеальной кандидаткой. Она была очень одинока, и все шло без сучка, без задоринки. На шумном празднике в честь дня рождения, накануне запланированного официального чествования, на нас никто не обращал внимания, и, когда она собралась уходить, причем довольно рано, я вызвался проводить ее домой. Супруг ее был вечно занят, она страдала от недостатка внимания, поэтому я, прощаясь, договорился с ней о встрече завтра вечером у себя в квартире. Ее мужа по имени Джордж пригласили на официальное торжество, а это значило, что ее никто не хватится.

Стоял жаркий августовский вечер. На востоке в небе сверкнула зарница, и во влажном воздухе повисло удушливое напряжение. Чтобы отвертеться от торжества, я сказался больным, ушел с работы после обеда и вторую половину дня посвятил приготовлениям. В душе у меня не было пылкого чувства, а в квартире — никаких произведений искусства, зато в гостиной теперь появилась ваза с китайскими лилиями, а на прикроватном столике — еще одна, с американскими розами; я подкупил вина, виски и ликера, приготовил кубики льда, а также заказал в «Вандоме» разные фрукты, сыры, орехи, сласти и прочие деликатесы. Короче говоря, постарался все обставить так, как, в моем представлении, сделал бы Райнхарт.

И сам облажался. Смешал коктейли, но слишком крепкие, до каких она была слишком большой охотницей; раньше времени завел разговор о политике, чего она терпеть не могла. У нас она активно занималась идеологией, а к политике не испытывала ни малейшего интереса и вдобавок не имела ни малейшего представления о тех махинациях, которыми денно и нощно занимался ее супруг. Более всего Сибиллу интересовали горячительные напитки (мне все время приходилось ее догонять, наполняя бокал за бокалом) и придуманные ею самой дешевые небылицы в лицах о похождениях Джо Луиса и Поля Робсона. Я, напрочь лишенный и артистического темперамента, и боксерской мощи, чувствовал, что от меня ожидается либо песня «Старик-река» с характерными телодвижениями, либо искусное поигрывание мускулами. Наше свидание превратилось едва ли не в конкурс, где я, проклиная все на свете и одновременно веселясь, исхитрялся балансировать между нами и реальностью, а Сибилла фонтанировала сценическими идеями, где я выступал как Брат-Запрет-Для-Кого-Запретов-Нет.

На улице давно стемнело, и когда я вернулся в комнату, наполнив бокалы незнамо в который раз, Сибилла распустила волосы и со словами «Иди к мамочке, красавчик» поманила меня в кровать зажатой в зубах золотой шпилькой.

— Ваш заказ, мадам. — Я протянул ей бокал, надеясь, что очередная порция алкоголя пресечет любые новые идеи.

— Подойди ко мне, милый, — застенчиво продолжила она. — У меня к тебе один вопросик.

— Какой же? — поинтересовался я.

— Скажу тебе на ушко, голубчик.

Я присел рядом, и ее губы приблизились к моему уху. И вдруг она вытянула из меня все жизненные силы. Было что-то почти чопорное в ее позе, но при этом она только что сделала мне скромное предложение совершить с ней абсолютно омерзительный ритуал.

— Что вы сказали? — переспросил я, и она повторила.

Неужели жизнь в одночасье превратилась в безумные картинки Тёрбера?

— Ну пожалуйста! Ты ведь не откажешь мне, голубчик?

— Вы правда этого хотите?

— Да, — задохнулась она, — да!

В ее лице читалась истинная непорочность, что расстроило меня еще больше: Сибилла не переходила ни на юмор, ни на оскорбления, а я не мог понять, что ею движет: ужас, рожденный из этой невинности, или невинность, вышедшая целой и невредимой из непристойных планов на вечер. Только теперь до меня дошло, что вся эта затея была ошибкой. Интересующей меня информацией она не владела, и я решил выпроводить ее из квартиры, покуда мне не пришлось вплотную соприкоснуться с невинностью или с ужасом, покуда я еще мог обратить это дело в шутку. «Как поступил бы на моем месте Райнхарт?» — подумал я, решив ни под каким видом не позволять ей склонить меня к жестокости.

— Сибилла, вы же видите: на такие действия я неспособен. Рядом с вами я проникаюсь лишь нежностью и заботой… Кстати, тут жара, как в духовке, давайте-ка оденемся и выйдем в Центральный парк на прогулку, согласны?

— Но мне такие действия необходимы! — заявила она, нетерпеливо садясь в кровати и раздвигая бедра. — Ты справишься, это просто, голубчик. А если я начну отбиваться, пригрози мне убийством. Говори со мной грубо, понимаешь, голубчик? Подруга мне рассказывала, что один парень так ей и сказал: «А ну, снимай трусы», а сам…

— Что он сказал?! — переспросил я.

— Вот прямо так и сказал, — ответила Сибилла.

Я посмотрел на нее в упор. Она залилась краской, ее щеки и даже веснушчатые груди сделались пунцовыми.

— Продолжайте, — велел я, и она снова улеглась на спину. — Что было дальше?

— Понимаешь… он бросил ей плохое слово, — сказала она, лукаво помедлив.

Это была тощая, с дряблой кожей особь не первой молодости, чьи слегка вьющиеся от природы каштановые волосы сейчас веером рассыпались по подушке. Сибилла раскраснелась донельзя. Что стало тому причиной: попытки меня возбудить или нечаянное выражение неприязни?

— Ужасно пакостное слово, — продолжала она. — Ох, это был дикарь, здоровенный, белозубый. Таких называют быками. И он повторил: «Снимай трусы, сучка», а потом сделал свое грязное дело. Вообрази, она ведь чудесная девушка, хрупкая, нежная, а цвет лица — просто клубника со сливками. Мыслимо ли представить, чтобы кто-нибудь обозвал ее таким словом.

Она снова села и, вдавив локти в подушку, заглянула мне в лицо.

— Но что же было дальше: его задержали? — спросил я.

— Нет-нет, что ты, красавчик, она рассказала только нам, двум подружкам. Она не могла допустить, чтобы об этом прознал муж. Сам-то он… ладно, это долгая история.

— Какой ужас, — сказал я. — Ну что, может, выйдем на свежий?..

— Действительно, сущий кошмар. Несколько месяцев она не могла оправиться… — Лицо ее резко переменилось и приняло какое-то расплывчатое выражение.

— Что с вами? — Я испугался, что она сейчас заплачет.

— Знаешь, мне просто интересно, что она чувствовала на самом деле. Очень интересно. — Она вдруг бросила на меня таинственный взгляд. — Можно доверить тебе огромный секрет?

Я сел ровно.

— Только не говорите, что это приключилось с вами.

— Нет, что ты, это случилось с моей близкой подругой. — Она заулыбалась. — Но знаешь, красавчик, — Сибилла доверительно склонилась ко мне, — у меня такое ощущение, что я — нимфоманка.

— Вы? Исключено-о-о-о!

— Правда-правда. Иногда меня одолевают такие мысли и желания, что… Конечно, им нельзя поддаваться, но я и впрямь нимфоманка. Таким, как я, просто необходима железная дисциплина.

Я втайне хохотнул. Очень скоро она превратится в толстуху с двойным подбородком и наденет трехслойный корсет. Сейчас на отечной щиколотке поблескивала тонкая золотая цепочка. Но при всем том ощущалось в моей гостье какое-то теплое, вызывающе женское начало. Я придвинулся и погладил ее по руке.

— По какой причине у вас возникают эти мысли? — спросил я, наблюдая, как она приподнимается и теребит угол подушки, вытаскивает перо в крапинку и счищает пух с его стержня.

— По причине вечного подавления, — с глубоким знанием дела ответила она. — Мужчины всегда нас подавляли. Мы вынуждены отказываться от простых человеческих радостей. Хочешь, открою еще один секрет?

Я склонил голову.

— Ты не против, красавчик?

— Ничуть, Сибилла.

— Так вот: с тех пор, как я в ранней юности услышала эту историю, мне хотелось испытать то же самое.

— Вы имеете в виду историю вашей подруги?

— Угу.

— Боже мой, Сибилла, неужели вы так ни с кем и не поделились?

— Конечно нет, я бы не посмела. Ты потрясен?

— В некотором смысле. Но, Сибилла, почему вы решили открыться именно мне?

— О, я чувствую, что тебе можно доверять. Я знала: ты поймешь, ты не такой, как другие. Мы с тобой родственные души.

Она с улыбкой вытянула руку, чтобы легонько меня толкнуть, и я подумал: ну вот, опять за свое.

— Ложись, дай мне разглядеть тебя на этой белой простыне. Ты прекрасен, я всегда так считала. Словно теплое черное дерево на девственно чистом снегу… видишь, что ты со мной делаешь, — я уже говорю стихами. «Теплое черное дерево на девственно чистом снегу» — разве это не поэтично?

— Не смейтесь надо мной, я очень чувствительный организм.

— Да, это правда, и я верю, что могу говорить с тобой без утайки. Тебе этого не понять.

Я смотрел на красные отпечатки от бретелек лифчика и думал: ну, и кто кому мстит? Впрочем, стоит ли удивляться, если женщин учат этому с младых ногтей? Учат пресмыкаться перед любым проявлением силы. Что им ни говори, все равно хотя бы одной захочется примерить на себя чужую роль. Завоевать завоевателя. Не исключено, что многие втайне этого хотят; наверное, потому и кричат от невозможности…

— Все, довольно, — резко сказала она. — Смотри на меня так, будто хочешь разорвать в клочья. Я мечтаю, чтобы ты так на меня посмотрел!

Рассмеявшись, я взял ее за подбородок. Она загнала меня на канаты, я чувствовал себя как оглушенный ударом кулака и оттого не мог ни ублажить ее, ни возненавидеть. Мне захотелось прочитать ей лекцию о принятом в нашем обществе уважении к партнеру в постели, но я уже давно не строил иллюзий, что сумел вникнуть или вписаться в это общество. А кроме всего прочего, говорил я себе, она считает, что ты обязан ее развлекать. Этому их тоже учат.

Я поднял бокал, и она, придвинувшись ближе, последовала моему примеру.

— Ты же сделаешь то, о чем я прошу, да, голубчик? — спросила она красными без помады губами.

Так почему бы не развлечь ее, не показать себя джентльменом, или дикарем, или еще кем — кого она в тебе видит?.. Одомашненного насильника, специалиста по женскому вопросу. Быть может, в этом и заключается твоя суть: самец, приученный не гадить в доме и получивший доступ к удобному словесно-кнопочному устройству для услады милых дам. Ну что ж, я сам загнал себя в этот капкан.

— Прошу. — Я сунул ей в руку наполненный бокал. — Если выпить, у нас получится еще лучше, правдоподобнее.

— Да, верно, это будет чудесно. — Сделав глоток, она задумчиво остановила на мне взгляд. — Я так устала от своей жизни, голубчик. Скоро придет старость — и нечего будет вспомнить. Ты понимаешь, каково это? Джордж распинается о правах женщин, но знает ли он о женских потребностях? Ох уж этот Джордж: сорок минут бахвальства и десять минут позора. Красавчик, ты даже не представляешь, как много для меня значишь.

— Ты тоже много значишь для меня, Сибилла, солнце мое, — ответил я и наполнил очередной бокал.

Мои коктейли наконец-то подействовали. Она тряхнула длинными волосами, струившимися по плечам, и, не сводя с меня глаз, закинула ногу на ногу.

У нее подергивалась голова.

— Не переусердствуй с алкоголем, голубчик, — предупредила она. — После него мой Джордж ни на что не способен.

— Не волнуйся, — вырвалось у меня. — Когда я напьюсь, изнасилую по высшему разряду.

Вроде бы это ее встревожило.

— О-о-ох, тогда и мне плесни еще, — попросила она с красноречивым жестом.

Нетерпеливо и восторженно протягивая бокал, она будто впала в детство.

— Ну-ка, что тут у нас творится? — спросил я. — Новое рождение нации?

— Как ты сказал, голубчик?

— Чепуха, плоская шутка. Забудь.

— Вот что мне в тебе нравится, голубчик. Ты никогда не позволяешь себе никаких сальностей. Ну же, — потребовала она, — наливай.

Я наливал еще и еще; признаться, сдерживающих факторов больше не было. Теперь я и сам будто бы смотрел на разворачивающиеся сцены со стороны, как в кино: все происходило не с нами, я преисполнился какой-то непонятной жалости, и мне это не нравилось. Вдруг Сибилла прищурилась, сверкнула глазами, привстала и больно ударила меня ниже пояса.

— Ну-ка, отшлепай меня, папочка, ты… ты… черный громила. Долго еще будешь там возиться? Ну, что жмешься? — подгоняла она. — Давай, уложи меня! Или ты расхотел?

Я так обозлился, что отвесил ей пощечину. Она повалилась навзничь и лежала побагровев, агрессивно-покорная; пупок ее, тугой и широкий, был уже не кубком, а ямой в содрогающемся от землетрясения краю. Она прокричала: «Иди ко мне, иди же», и я ответил: «Сейчас, сейчас», неистово оглядываясь по сторонам и выплескивая на нее остатки спиртного; вдруг я остановился, мои чувства притупились, я увидел на столике помаду, схватил ее, приговаривая: «Сейчас, сейчас», и в пьяном вдохновении стал яростно малевать у нее на животе:

СИБИЛЛА, ТЕБЯ

ИЗНАСИЛОВАЛ

САНТА-КЛАУС

СЮРПРИЗ

И на этом с дрожью в коленях остановился, а она уставилась на меня c робким желанием. У помады был пурпурно-металлический оттенок, и, пока Сибилла задыхалась в предвкушении, буквы тянулись и дрожали, ходили вверх-вниз, и живот переливался, как люминесцентная вывеска.

— Поспеши, голубчик, поспеши, — требовала она.

Я смотрел на нее и думал: боже, а вдруг это увидит Джордж… если сподобится. Он прочтет лекцию о таком аспекте женского вопроса, какой прежде даже не приходил ему в голову. Передо мной распласталась безымянная женщина, и я вспомнил ее имя только при виде лица, искаженного страстью, которой не смог соответствовать; бедняжка Сибилла, подумал я: для выполнения мужской работы призвала юнца — и все пошло насмарку. Тот, даром что черный громила, подкачал. Работа оказалась неподъемной даже для черного громилы. От выпитого Сибилла вконец распоясалась, но я неожиданно для себя наклонился и поцеловал ее в губы.

— Тише, тише, — прошептал я, — не надо так делать, когда тебя…

Тогда она сама подставила мне губы, и я вновь ее поцеловал, чтобы успокоить, а когда она задремала, решил, что пора заканчивать этот фарс. Такие игры годились для Райнхарта, но не для меня. Спотыкаясь, я вышел из комнаты, взял влажное полотенце и начал уничтожать свои письмена. Они оказались липкими, словно грех, так что провозился я долго. Кое-где вода не справлялась, виски оставлял после себя неистребимый запах, и мне в конце концов пришлось искать бензин. К счастью, почти все время Сибилла спала.

— Ты сделал, как договаривались, голубчик? — протянула она.

— Разумеется, — ответил я. — Ведь ты этого хотела, правда?

— Хотеть-то хотела, но почему-то ничего не помню…

Присмотревшись к ней, я едва удержался от смеха. Она пыталась меня разглядеть, но глаза ее блуждали, голова то и дело свешивалась набок, однако Сибилла совершала над собой недюжинные усилия, и внезапно у меня отлегло от сердца.

— Кстати, — сказал я, стараясь убрать облепившие женское лицо волосы, — напомните ваше имя, мадам.

— Сибилла, — возмущенно сказала она, чуть не плача. — Голубчик, ты же знаешь мое имя.

— Ну, когда я на тебя напал, оно еще было мне незнакомо.

У нее расширились глаза, на лице затрепетала улыбка.

— И то верно: откуда тебе было знать? Ты ведь до той минуты меня не видел.

Она пришла в восторг, и я без труда представил, как эта сцена разворачивается у нее в голове.

— Все так. — Меня уже понесло. — Я, можно сказать, выскочил из стены. И овладел тобой в пустом вестибюле. Припоминаешь? Еще заткнул тебе рот, чтобы не кричала.

— А я сопротивлялась как следует?

— Словно львица, защищая свое потомство…

— Но ты, огромный, могучий дикарь, заставил меня покориться. Я не хотела, правда, голубчик? Ты взял меня силой.

— Все так, — ответил я, подбирая с пола какую-то шелковую вещицу. — Ты пробудила во мне зверя. Я тебя одолел. А что мне оставалось?

Некоторое время Сибилла размышляла; на миг ее опять перекосило, будто на грани слез. Но ничуть не бывало: вскоре лицо ее расцвело улыбкой.

— Ну и как: получилась из меня настоящая нимфоманка? — спросила она, задержав на мне взгляд. — Кроме шуток?

— Ты даже не представляешь, — заверил я. — Джорджу надо быть начеку.

При звуке его имени она досадливо выгнулась.

— Чепуха! Этот Джорджик-Моржик не признал бы нимфоманку, даже прыгни она к нему в постель.

— Ты просто чудо, — сказал я. — Расскажи мне про Джорджа. Про великого реформатора общества.

Она в конце концов сумела зафиксировать на мне взгляд и нахмурилась.

— Кто реформатор, Джорджи? — Сибилла впилась в меня одним замутненным глазом. — Джорджи слеп как крот — дальше своего носа ничего не видит. Вот уже пятнадцать лет, представляешь? Эй, над чем смеешься, голубчик?

— Я… — меня распирало от смеха, — я просто…

— Никогда не видела, чтобы кто-нибудь смеялся так, как ты, голубчик. Просто чудо!

Пока я натягивал на нее платье через голову, ее слова звучали приглушенно. Когда я спустил его до бедер, из ворота показалась макушка, и волосы опять спутались.

— Голу-у-убчик, — протянула она, — ты когда-нибудь повторишь?

Отступив на шаг в сторону, я смерил ее взглядом.

— Что именно?

— Пожалуйста, голу-у-убчик, ну пожалуйста, — взмолилась она с робкой улыбкой.

Я рассмеялся.

— Конечно, — начал я, — конечно…

— Но когда, голубчик, когда же?

— В любое время, — ответил я. — Может, регулярно, по четвергам в девять вечера?

— О-о-о-о-о, голубчик, — простонала она, как-то старомодно заключив меня в объятия. — Такого, как ты, я еще не видела.

— Ты уверена? — переспросил я.

— В самом деле, голубчик… Честное слово… ты мне веришь?

— Приятно, когда тебя видят, — сказал я и поспешно добавил, видя, что Сибилла вот-вот повторно завалится на кровать, — но теперь время расходиться.

Сибилла надулась.

— Мне бы еще винца, голубчик, — на сон грядущий, — попросила она.

— Тебе уже хватит, — отрезал я.

— Ну пожалуйста, голубчик, чуть-чуть…

— Ну, разве что чуть-чуть.

Мы выпили еще по бокалу, и при взгляде на нее меня вновь охватила жалость, смешанная с брезгливостью; я даже впал в уныние.

Склонив голову набок, она посмотрела на меня со всей серьезностью.

— Знаешь, голубчик, что думает твоя крошка-старушка Сибилла? Она думает, что ты пытаешься от нее избавиться.

С пустотой в сердце я выдержал ее взгляд и вновь наполнил наши бокалы. Что я с ней сделал, что позволил сделать ей самой? Неужели это все теперь останется при мне? Мой поступок… мое… жуткое слово, появившееся ниоткуда, как и ее дрожащая улыбка, — неужели это все на моей совести? От начала до конца? Я же человек невидимый.

— Держи, — сказал я, — выпей.

— Ты тоже, голубчик, — сказала она.

— Хорошо.

Она переместилась в мои объятия.

Должно быть, я задремал. Разбудило меня звяканье льда в бокале — пронзительный звон колокольчиков. Меня охватила невыносимая тоска, как будто в одночасье наступила зима. Сибилла лежала с распущенными каштановыми локонами, глядя на меня своими голубыми глазами из-под тяжелых век. Откуда-то доносился новый трезвон.

— Не отвечай, голубчик, — неожиданно пробормотала она, и голос ее почему-то не совпадал с движением губ.

— Что-что? — не понял я.

— Не отвечай, пусть звонит, — повторила она, но все же вытянула перед собой пальцы с красными наманикюренными ногтями. Осознав происходящее, я принял у нее из рук телефонный аппарат.

— Напрасно, голубчик, — сказала она.

У меня в руках телефон зазвонил повторно, и вдруг, будто бы без всякой причины, в голове стремительным потоком пронеслись строчки из детской молитвы.

— Алло, — сказал я в трубку.

На другом конце провода надрывался отчаянный, неузнаваемый голос — видимо, звонили из моего района.

— Брат, срочно приезжай… — начал голос.

— Мне нездоровится, — ответил я. — Что случилось?

— У нас проблема, брат, и только ты сможешь…

— Да в чем дело?

— Серьезная проблема, брат, они пытаются…

Из трубки раздался звон разбитого стекла, далекий, пронзительный и ломкий, потом какой-то грохот — и связь оборвалась.

— Доброе утро, — сказал я Сибилле, которая маячила передо мной и одними губами повторяла «голубчик».

Я набрал номер, но линия была занята, и в ответ мне раздавались лишь короткие гудки: аминь-аминь-аминь; я некоторое время посидел. Это чей-то розыгрыш? Они прознали, кто со мной рядом? Я положил трубку. Глаза Сибиллы изучали меня из своей голубой тени.

— Голу…

Я встал и потянул ее за руку.

— Пойдем, Сибилла, меня ждут в городе. — Только сейчас я понял, что не могу не поехать.

— Нет, — ответила она.

— Да, Сибилла. Идем.

Наперекор мне она откинулась на спину. Я отпустил ее руку и оглянулся по сторонам; в голове помутилось. Что там за проблемы в такое время? Зачем я им понадобился? Сибилла наблюдала за мной, и глаза ее плыли в голубизне накрашенных век. На душе у меня скребли кошки.

— Вернись, голубчик, — взмолилась она.

— Нет, давай выйдем на свежий воздух, — ответил я.

И вот, избегая красных, маслянистых ногтей, я сжал ей запястья, выдернул из кровати и потащил к двери. Мы нетвердо держались на ногах; ее губы то и дело касались моих. Она прижималась ко мне, и я на мгновение тоже прильнул к ней в невыразимой печали. Тут она икнула, и я безучастно оглянулся через плечо в комнату. На янтарной жидкости в наших бокалах заиграл свет.

— Голубчик, — завела она, — жизнь могла бы сложиться совсем иначе…

— Но этому не бывать, — перебил я.

— Голубчик…

Зажужжал вентилятор. В углу лежал мой старый портфель, покрытый пылинками, как воспоминаниями о той баталии. Сибилла обдавала меня жарким дыханием, и я, мягко отстранив ее, прислонил к дверному косяку, а сам взвился, как всплывшая в памяти молитва, бросился назад, схватил портфель, отер пыль о штанину и взял его, неожиданно тяжелый, подмышку. Внутри что-то звякнуло.

Сибилла не сводила с меня взгляда; когда я взял ее под руку, она сверкнула глазами.

— Как самочувствие, Сиб? — спросил я.

— Останься, голубчик, — не унималась она. — Пусть Джорджи там разберется. Никаких речей сегодня.

— Пошли.

Я твердо взял ее под руку; она лишь вздохнула и ответила мне задумчивым взглядом.

На улицу мы вышли без происшествий. Голова все еще сильно кружилась от алкоголя, и, когда я увидел необъятную пустоту тьмы, в глазах защипало. Что же творилось в Гарлеме? Почему я должен беспокоиться из-за каких-то бюрократов-слепцов? Я, НЕВИДИМЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Я вглядывался в уличную темноту, рядом ковыляла Сибилла, спотыкаясь и напевая какой-то мотивчик, свежий, наивный и беззаботный. Сибилла, моя запоздало-скороспелая любовь. Эх! У меня перехватило горло. К нам липла уличная жара. Я поискал глазами свободное такси, но вблизи не оказалось ни одного. Сибилла все так же напевала свой мотивчик, распространяя вокруг нереальный запах своих духов. Мы добрели до следующего перекрестка, но и там не поймали такси. Высокие каблучки Сибиллы в ломаном ритме скребли по тротуару. Я ее остановил.

— Голубчик, бедняжка, — начала она. — Даже имени его не знаю…

Я резко обернулся, будто от удара током.

— Что?

— Безымянный дикарь, он же красавчик-бык. — Ее губы тронула вялая улыбка.

Я оглядел ее с ног до головы; каблуки-шпильки не унимались.

— Сибилла, — сказал я скорее себе, чем ей, — чем же все это закончится?

Я понял, что мне пора уходить.

— А-ха-ха, — засмеялась она, — все закончится постелью. Не убегай, голубчик, Сибилла укроет тебя одеяльцем.

Я лишь покачал головой. Звезды были на месте — вращались высоко-высоко в небе. Потом я закрыл глаза, и звезды красной вереницей поплыли у меня перед глазами по внутренней стороне век; немного успокоившись, я взял ее за руку.

— Послушай, Сибилла, — сказал я, — подожди меня здесь, я схожу на Пятую за такси. А ты стой здесь, дорогуша, наберись терпения.

Пошатываясь, мы остановились перед старым зданием с неосвещенными окнами. В пятнах света на его фасаде проступали массивные медальоны в античном стиле над темным резным узором в виде лабиринта; я прислонил Сибиллу к резному монстру у входа. Там она и осталась стоять с разметавшимися волосами; блики от света фонаря выхватывали ее улыбку. Голова Сибиллы свешивалась набок, правый глаз не хотел открываться.

— Конечно, голубчик, конечно, — ответила она.

— Скоро вернусь, — заверил я, отходя.

— Голубчик, — окликнула она. — Красавчик мой.

Голос истинной привязанности, подумал я, поклонение Черному Медведю, — и пошел своей дорогой. Пусть зовет меня хоть красавчиком, хоть страшилищем, хоть прекрасным, хоть возвышенным… Какая разница? Я же человек невидимый…

В ночной тишине улицы я брел дальше, надеясь увидеть встречное такси, прежде чем дойду до конечной точки. Впереди, на Пятой, ярко горели фонари, через зияющую пасть улицы мчались редкие автомобили, ввысь и вдаль уходили деревья, огромные, темные, невероятные. «Что же стряслось в городе? — размышлял я. — Зачем меня вызвали в такой час? И кто?»

Я прибавил ходу, но все еще шагал нетвердо.

— Краса-а-а-а-авчик, — доносилось издалека, — голу-у-у-у-у-убчик!

Не оглядываясь, я только махнул рукой. Больше никогда, хватит, хватит. Я шел дальше.

Наконец на Пятой меня обогнало такси; я попробовал его остановить, но услышал лишь чей-то крепнущий голос, а рокот мотора жизнерадостно поплыл дальше. На освещенной мостовой я стал высматривать другие автомобили, но тут вдруг раздался визг тормозов, я обернулся и увидел, что из приостановившейся рядом машины высунулась белокожая рука, которая принялась энергично махать. Автомобиль дал задний ход, поравнялся со мной и, дернувшись, остановился. Я рассмеялся. Внутри сидела Сибилла. Нетвердой походкой я приблизился к дверце. Сибилла улыбалась мне из окна, обрамлявшего ее скособоченную голову с гривой развевающихся волос.

— Залезай, голубчик, вези меня в Гарлем…

Я лишь обреченно покачал тяжелой и печальной головой.

— Нет, — ответил я, — меня ждет работа, Сибилла. Езжай домой…

— Нет, красавчик, возьми меня с собой.

Положив руку на дверь машины, я повернулся к водителю. За рулем сидел низкорослый темноволосый мужчина с осуждающим выражением лица, на его носу виднелся красный отблеск сигнала светофора.

Я протянул ему записку с адресом и пятидолларовую купюру. И то и другое он взял с явным неодобрением.

— Нет, голубчик, — снова завела Сибилла, — я хочу в Гарлем, с тобой!

— Спокойной ночи, — ответил я и вернулся на тротуар.

Мы находились в середине квартала; у меня на глазах машина тронулась.

— Нет, — застонала Сибилла, — нет, голубчик! Не бросай меня…

Сквозь стекло на меня глядело белое лицо с безумными глазами. Я стоял и смотрел, как машина, набирая скорость, скрылась из виду, и лишь задний фонарь напомнил мне красный нос водителя.

Я немного прошелся, зажмурившись, воображая, что плыву, и пытаясь проветрить голову, а потом открыл глаза и по булыжной мостовой перешел к парку. Вдалеке машины нескончаемо кружили по эстакаде, пересекаясь лучами света фар. Все такси уже были заняты, все ехали в центр. В центр притяжения. Голова нестерпимо кружилась, но я шагал дальше.

У Сто десятой улицы я снова увидел ее. Она ждала под уличным фонарем и махала мне рукой. Я уже ничему не удивлялся, за одну ночь сделавшись фаталистом. Вразвалку направился к ней и услышал ее смех. Не дав мне приблизиться, она пустилась убегать — босиком, свободно, а весь этот эпизод напоминал какой-то сон. Она бежит. Пошатываясь, но стремительно; я изумлен, но не могу ее догнать, ноги налились свинцом, не упускаю ее из виду и только кричу: «Сибилла, Сибилла».

— Шевелись, голубчик, — зовет она, оглядываясь и спотыкаясь. — Поймай Сибиллу… Сибиллу, — и она, обронив поясок, дальше бежит босиком вдоль парка.

Я ринулся за ней, едва удерживая под мышкой тяжелый портфель. Какая-то сила гнала меня в офис.

— Сибилла, постой! — крикнул я.

Она не останавливалась; в освещенных местах темного парка ее платье вспыхивало разными цветами. Шорох, негнущиеся ноги, мельканье белых каблуков, задранная юбка. Скатертью дорожка, решил я. Но тут она вылетает на проезжую часть и несется, как угорелая, падает у обочины, поднимается, вновь падает на пятую точку, совершенно растеряв прежнюю устойчивость и сбившись с ритма.

— Красавчик, — пролепетала она, когда я подошел. — Вот гад, это ты меня толкнул?

— Вставай, — сказал я, уже остыв. — Вставай. — Я схватил ее за мягкую ладонь.

Она широко раскинула руки, собираясь броситься мне на шею.

— Нет, — отрезал я, — четверг закончился… Меня ждут… Чего им от меня нужно, Сибилла?

— Кому, голубчик?

— Джеку и Джорджу… Тобитту и прочим?

— Ты сбил меня с ног, красавчик, — настаивала она. — Забудь их… кучка тупиц… дурачье, понимаешь? Не мы создали этот поганый мир, голубчик. Забудь…

Я вовремя заметил вывернувшее из-за угла такси, которое мчалось прямо на нас; в двух кварталах маячил двухэтажный автобус. Таксист посмотрел в нашу сторону, сделал резкий разворот и, поравнявшись с нами, высунулся из окна. На его лице читалось недоверчивое изумление.

— Садись в машину, Сибилла, — приказал я, — и без глупостей.

— Я, конечно, извиняюсь, — раздался обеспокоенный голос водителя, — но ты же не в Гарлем ее везешь, а, старик?

— Нет, леди едет в центр, — ответил я. — Залезай, Сибилла.

— Ох, голубчик бывает настоящим тираном, — сообщила она водителю, который молча косился на меня, как на помешанного.

— Альфонс, — пробормотал он, — как пить дать, альфонс!

Тем не менее Сибилла села в машину.

— Какой же ты тиран, голубчик.

— Послушайте, — заговорил я с водителем, — довезите ее прямиком до дома и по дороге не выпускайте из машины. Я не позволю, чтобы она носилась по Гарлему. Это не простая дама, настоящая леди…

— Конечно, приятель, я тебя не осуждаю, — перебил водитель. — Тут неспокойно.

— А в чем дело-то? — успел прокричать я, пока такси отъезжало от тротуара.

— Притон расшатали, — донеслось до меня сквозь рев мотора.

Я проводил их взглядом и направился к остановке. Теперь нужно смотреть в оба, подумал я, остановил автобус и поднялся в салон. Если она вернется, то меня уже не найдет. Я четко знал, что должен торопиться, но в голове все еще витал туман, и сосредоточиться оказалось нелегко.

Сжимая в руке портфель и прикрыв глаза, я сидел в салоне; подо мной быстро плыл автобус. Скоро он должен был свернуть на Седьмую авеню. Прости меня, Сибилла, думал я. Автобус ехал дальше.

Но когда я открыл глаза, мы поворачивали на Риверсайд-драйв. Я уже не сопротивлялся, вся ночь шла наперекосяк. Я слишком много выпил. Время бежало быстро и приносило лишь огорчение. Из окна я увидел пароход, двигавшийся против течения; сигнальные огни яркими точками светились в ночи. От темной воды и быстро меняющейся вереницы стоящих на якоре судов до меня долетал узнаваемый, насыщенный запах моря. На другом берегу реки раскинулся Джерси, и я вспомнил свое знакомство с Гарлемом. Как давно это было, подумал я, давным-давно. Прошлое будто бы утонуло в реке.

С правой стороны впереди возвышался церковный шпиль, увенчанный красным предупредительным сигналом. Мы проезжали мимо гробницы героя, и я вспомнил, как побывал там. По длинной лестнице поднимаешься наверх и оказываешься в зале, оттуда смотришь вниз и находишь его — покоящегося, задрапированного флагами…

До Сто двадцать пятой улицы добрались быстро. Я споткнулся, услышав, как отъезжает автобус, а потом развернулся лицом к воде. Дул легкий ветерок, но теперь, когда движение стихло, жара вернулась, прилипая к телу. Далеко впереди, в темноте я увидел монументальный мост, канаты огней над темной рекой; а ближе, высоко над береговой линией, — Палисейдс, чья революционная агония терялась в буйстве огней американских горок, но теперь, после поездки, меня вновь обдало жаром. «Время пришло…» — гласил баннер на другом берегу, но, когда история топчет тебя коваными сапогами, со смехом подумал я, стоит ли переживать из-за времени? Я перешел дорогу, напился воды из питьевого фонтанчика, ощущая, как в животе разливается холод, смочил носовой платок и вытер лицо. Вода сверкала, булькала, брызгалась. Я склонился лицом к струе и, наслаждаясь прохладой, вспомнил детскую любовь к фонтанам. Тут до меня донесся внезапный звук. В темноте слышались не журчание воды и не несущиеся машины, а шум, напоминающий далекую толпу или стремительную реку в половодье.

Я двинулся вперед, нашел лестницу и начал спускаться. Под мостом простиралось каменное русло улицы, и на секунду ряды булыжников напомнили мне волны: будто бы я сошел к воде, которая питала фонтанчик наверху. И все же мне нужно было торопиться в Гарлем. Под лестницей сталью переливались дрезинные рельсы. Я поспешил вниз по пандусу, шум все приближался, многоголосый, обволакивающий, заглушавший все остальные звуки. Щебет, воркование, тихий рев: казалось, мне пытались что-то сказать, передать какое-то сообщение. Я остановился и огляделся по сторонам: балки одна за другой уходили в темноту, над булыжниками сияли красные огни. Затем я оказался под мостом, а они как будто только и ожидали меня — и никого, кроме меня — целую вечность. Я взглянул вверх, в направлении шума, и разум подбросил мне образ крыльев; что-то полоснуло меня по лицу и ударило, после чего я ощутил дурной запах и увидел смертоносный вихрь, который раздирал на мне куртку; с поднятым над головой портфелем я побежал, слыша, как вихрь этот разлетается вокруг и падает с перестуком, подобно дождю. Я бежал, думая о том, что даже птицы, даже голуби, даже воробьи и чертовы чайки!.. Я бежал вслепую, кипя от злости, отчаяния и сурового смеха. Бежал от птиц неизвестно к чему. Я не знал. Я бежал. Зачем я вообще оказался здесь?

Я бежал сквозь ночь, бежал внутри себя. Просто бежал.