Новый порядок (Часть I)

Глава 20

Кабак назывался «Мокрель». Тот, кто его открыл невесть в какие года, грамотностью не отличался, что в Модере никого не волновало. Да и не прижилось в народе оригинальное название. Кабак был больше известен как «Блевальня», поскольку от местной кухни проносило так, что второй раз заказать закуску осмеливались только на спор. Однако заведение пользовалось популярностью, несмотря на то, что распитие подаваемых в нем напитков было чревато последствиями и огромным риском для жизни. Во-первых, здесь было дешево даже по меркам Модера. Во-вторых, философия модерских пьяниц была проста: необходимая доза алкоголя для оптимистичного восприятия объективной реальности нивелирует его качество, а значит, неизбежно приводит к акции выражения немого протеста против всех тягостей бытия. Что в переводе на общечеловеческий означало «Спьяну жизнь херово видно, а блюется одинаково что с царской водки, что с настоянной на портянках бормотухи Кривой Гретты».

Дед Мартин сидел в компании Таракана и Геда и распивал бутылку фирменной наливки с привкусом олифы — самой дешевой и популярной позиции винной карты «Блевальни». Ценили ее за то, что с трех стопок можно уехать далеко и надолго от скверного бытия. Некоторые новички имели шанс не вернуться вовсе, но Мартин и его приятели были настоящими ветеранами.

За соседним столом играли в карты. Братья Франко и Эстебан нашли себе очередного простака и уже почти обули его до последнего нидера. Мартину было обычно не шибко жаль дурака, который согласился сесть за карты с братьями, но этот почему-то вызывал у Деда сочувствие. Может, потому, что Мартин никогда его раньше не видел. Наверняка очередной бедолага из пригорода или ближайшей деревни, которого поманили большие возможности большого города. Основная масса таких и оседает в Модере, и им крупно повезет, если устроятся чернорабочим или грузчиком в порту. А может, потому, что парень оказался шумным в хорошем смысле. Едва он вошел в «Блевальню», как умудрился поднять настроение обычно мрачной клиентуре.

Вот только выбрал компанию Эстебана и Франко, которые быстро взяли его на слабо и достали карты. Даже обрабатывали по примитивной и всем давно известной схеме, но азарт — дело такое. Когда затмевает башку, ничего не попишешь, а братья на азарте играли мастерски.

Все закончилось прозаически и предсказуемо, когда компания Деда распила по шестой. Только слепой бы не заметил, что у Франко последний час на руках всегда старшая комбинация, а Эстебан почти всегда угадывает, когда оппонент блефует. И только идиот не понял бы, что столпившиеся вокруг «посторонние и случайные» зрители с самого начала подают братьям условные знаки.

Франко наложил лапы на банк, однако парень внезапно вскочил, бросая карты.

— Наебщики! — взвыл он.

Сделалось тихо, хоть в «Блевальне» особо шумно никогда и не было.

— Я видал, как ты туза вытащил!

Сделалось еще тише. Франко скрипнул стулом, встал. Альбарец был выше и крупнее незадачливого картежника и источал настоящую угрозу. Эстебан с самодовольной ухмылкой остался сидеть, откинувшись на спинку. Мартин непроизвольно сгорбился и опустил голову к столу, предчувствуя недоброе. Даже Таракан, обычно относившийся к кабацким потасовкам как к развлечению, стушевался и забормотал что-то неразборчивое заплетающимся языком. Гед никак не отреагировал — он уже клевал носом.

— Ты обвиняешь меня? — спокойно спросил Франко. — При свидетелях? А ну-ка, estimados señores, — он поддернул рукава и вскинул руки, — кто-нибудь видит у меня лишнего туза?

Сеньоры забормотали и отрицательно завертели головами. Парень несколько утратил свой запал, но злости в нем только прибавилось.

— Todo es justo, amigo, — сказал Эстебан. Менншинский он знал не хуже брата, но предпочитал демонстрировать свои корни. — Eres solo unperdedor.

— Че сказал? — насторожился парень. — Я нихера не понимаю, чего он лопочет!

— Он сказал, что сегодня не твой день, — пояснил Франко с доброжелательной улыбкой. — Плати — и разойдемся миром.

— Не буду!

Франко прищурился. «Случайные» зрители ощутимо напряглись. Кто-то полез за пазуху.

— Paga, cabrón, о visitaremos a tumamá, — тихо предупредил Эстебан, не вставая со стула.

— Че про маму пизданул, мудила? — процедил парень.

Эстебан выпрямился на стуле. Кто-то сзади крепко взял неудачника за плечо. Дед Мартин тоскливо вздохнул — были брошены слова, за которыми обычно следует поножовщина.

— Tranquilo, Esteban, — примирительно махнул рукой Франко. — Lamadre essagrada. А ты не дерзи, amigo, — взглянул он на парня. — Ты проиграл в честной игре. Зачем садился, если не можешь платить? А если не хочешь, — Франко ухмыльнулся, обводя взглядом толпу зрителей, — пойдем выйдем и потолкуем о карточном долге, а?

Парень опасливо оглянулся. Теперь уже и идиот догадался бы, что «случайные» зрители — поголовно дружки hermanos bastardos. Для убедительности кто-то из них незаметно ткнул острием выкидного ножа под ребро.

— Ладно, ладно, я все понял, — парень поднял руки.

Напряжение за столом несколько спало. Кто-то одобрительно похлопал неудачника по плечу.

— Подавишься когда-нибудь! — посулил он и рванулся, явно почувствовав, что нож больше не грозит. Подхватил полупустую пивную кружку и вышел.

Приятели расступились, пропуская его из-за стола. Франко уселся и жадно сгреб банк.

— Adiós, — бросил он в спину неудачника.

— Вuena suertepara ti, — издевательски помахал ему Эстебан.

Братья склонились друг к другу. Франко сказал что-то вполголоса. Эстебан рассмеялся. Его поддержали всеобщим хохотом.

— Ну вот, — наигранно фыркнул Таракан, — такая развлекуха сорвалась…

Дед покачал седой головой и постучал согнутым пальцем по лбу. Дал знак. Таракан попробовал растолкать уже дрыхнущего за столом Геда, но тот лишь невразумительно промычал сквозь сон. Мартин с Тараканом одновременно махнули рукой, затем Дед наполнил стопки. Они чокнулись и выпили. Без тоста. Просто так. К седьмой стопке особой наливки из «Блевальни» тосты произносить было уже не принято.

Занюхав рукавом и смахнув выступившую слезу, Дед окинул кабак мутным глазом и выискал сидевшего в одиночестве парня-неудачника. Тот как-то разом притих и чах над кружкой выдохшегося, теплого пива.

Мартин встал и нетвердой походкой вышел из кабака отлить. Когда вернулся, то увидел, что за столом братьев идет игра, как будто ничего и не произошло. Играли между собой, на интерес. Парень же молча так и сидел один. Дед почесал затылок, икнул и зигзагами поплелся к Таракану и дрыхнущему Геду.

Но не дошел.

По необъяснимому велению пропито́й души и пьяного сердца завернул к столу парня и грузно сел на лавку напротив него.

— Здоро́во, — дохнул олифой Дед.

Парень поднял голову. Лицо у него было каким-то неприметным, совершенно незапоминающимся. Мартин и по трезвости бы не запомнил — обычный парень из толпы. А вот взгляд… взгляд был каким-то странным. Каким-то птичьим. Хищным. Мартин знал таких людей. Если они оседали в Модере, то надолго в грузчиках не задерживались. Особенно сейчас, когда, по слухам, коллекторов Беделара основательно проредили.

Но сейчас это почему-то Деду в голову не пришло, а потом он уже и не вспомнил.

— Не свезло? — участливо осведомился Мартин.

— Да как тут, сука, свезет с шулерами ху́евыми, — мрачно пробурчал неудачник.

— А шо ж играть сел?

— Так почем я знал-то!

— Э, деревня, — протянул Дед. — То ж Франко с Эстебаном. Все знают.

— Тха, теперь и я буду знать, — невесело усмехнулся парень. — Хер пойму, как так вышло? Ведь чуял же, чуял, драть меня кверху сракой! Так нет же, повелся, подумал, ухватил удачу за вертлявую жопу… Поначалу-то оно ж хорошо шло, а потом… — отмахнулся он и отпил мерзкого пива.

Дед поморщился за него. Выражение «разбавлять мочой» в случае «Блевальни» не всегда бывало фигуральным.

— Тха, хуй с ним! — сплюнул неудачник. — Че проебано и прохуячено — на дело потрачено!

Мартин усмехнулся. Положительно ему нравился этот парень. Дед обернулся на свой стол, где все оставалось без изменений.

— Выпить хошь? — предложил Мартин.

Парень подозрительно уставился на него и чем-то неуловимо сделался похожим на сову или филина.

— Не боись, — расплылся в пьяной улыбке Дед. — Мы карты не одобряем.

— На халяву не привык, — гордо заявил парень.

— Уваж-жаю, — покивал Мартин, источая вонь олифы. — Но у нас третий выбыл, а вдвоем оно как-то не оно… — глубокомысленно заявил он. — Ниче, сочтемса как-нибудь.

— Ну, коль так… — поскреб небритую щеку парень, с отвращением косясь на недопитую кружку. — Пошли, деда.

Таракан встретил нового собутыльника с равнодушием: он уже был у черты, за которой присоединится к Геду. Парень недолго думая уселся на славку с дрыхнущим, с которым садиться не любили. Мартин для проформы поозирался по сторонам в поисках пустой тары, но не нашел. Бесцеремонно взял пустую стопку выбывшего собутыльника, справедливо решив, что она ему больше не понадобится.

— Не побрезгуешь? — осведомился Мартин также для проформы.

— Я не брезгливый, — пожал плечами парень.

— Ага, — отметил Дед, трясущейся рукой наполняя стопки. — Тебя как звать?

— Меня? Допустим, Гансом.

— Тьфу… бабы!.. — заворчал Таракан. — Дурно… ое племя… Ни ума, ни этой… фан… задии… Родуть и родуть… Хуль ты роди́шь, дура, коль ума нету имени прид-думать! Имен как дудто нету других! Каждная «Гансом» назвать норо-ровит… Куда ни плюй: Ганс, Ганс, Ганс, бля, Ганс! На улицу выйдь крикнуть: «Ганс!» — сто рыл обвернется…

Таракан не любил баб. Был чем-то на них сильно обижен. Возможно, хотелось всю жизнь быть Фердинандом-Францем-Иосифом, а матушка распорядилась иначе.

— Ну, стало быть, я — Мартин, — представился Дед, — енто — тож Ганс, а енто… енто… — он наморщил лоб и повернулся к Таракану. — Как Геда звать?

— Гедом, — подсказал Таракан.

— О, — широко улыбнулся Ганс и склонился к спящему. — Шейн цу дир зейн, — проговорил он, заботливо потрепав Геда по плешивой башке.

Мартин не удержался и улыбнулся — уж слишком потешным вышел акцент.

— Ну, значитса, за знакомство, — объявил тост он, когда компания разобрала стопки.

Они выпили. Парень оказался смелым и отчаянным: махнул стопку не глядя. Нелепо выпучил глаза, покраснел и засипел.

— Выдыхай, выдыхай, — подсказал первейшее средство от первой стопки Мартин.

Ганс выдохнул, протяжно и шумно занюхал рукавом куртки, весь скривился и сморщился так, что аж физиономия поплыла, смахнул выступившие слезы.

— Хорошо пошла? — спросил Мартин.

— Аж яйца, сука, съежились… — прохрипел Ганс.

— Особа ресепитура! — гордо наставил палец Дед.

Они поговорили. О разном. О бабах. И о погоде. И о хороших временах. И о всякой пьяной чуши, которую тут же забудешь. Не говорили только о политике — о ней приличные люди даже спьяну не болтают, разве что если хотят набить друг другу морды. Мартину не хотелось — слишком старым он был для мордобоя. После второй говорить стал больше Ганс, а Дед с Тараканом слушать. Он хорошо говорил. Смешно. Хороший парень, компанейский. Мартин слушал и улыбался, а один раз даже засмеялся, хотя смеялся редко, только по особым поводам. Гед так и не просыпался, храпел в стол, ну и хрен бы с ним. Одно уныние его слушать — как примет, так сразу ныть и жаловаться несет. А этот не жалуется, даже о проигрыше ни разу не заикнулся. Хороший парень…

— Хрошй ты парень, — повторил Мартин не в первый раз. — Зря приехал. Сидел бы в своей деревне…

— Че это? — почесал лохматую голову Ганс.

— Э-э-э, деревня… — Дед всех называл «деревней». Беззлобно. Никто не обижался. Ганс тоже не стал. И чего обижаться, коли и впрямь из деревни приехал? — Сожрет тебя Модер… Народишко здеся пар-ши-вый. Мигом в оборот возьмет, не замети-тишь, как скурвят, долгов повесят — кончишь, как Бруно.

— Кто?

— Ну, Бруно, не знаешь, шо ль? — возмутился Мартин.

— Откудова, деда? — нагло ухмыльнулся Ганс. — Я ж деревня.

Дед дохнул олифой, мечтательно прикрыл глаза, вспоминая хорошее. Он вспомнил много и сразу, но вот рассказать то многое не смог — язык не позволил. Так-то Мартин всегда сохранял ясность мысли, а вот язык фортели всякие разные выдавал и плохо слушался.

— А и то верно, хе-хе… — промямлил он. — А Бруно хорший был парень, свой… да связалса Бедларом… Я ему, деревне, гварил, плохо кончитса! — рассердился Дед. — И, вишь, кончилося.

— Кверху жопой всплыл? — Ганс подпер голову.

— А-а-а? — Дед отвлекся от воспоминаний. — Не-е…

Пришлось потратить какое-то время, чтобы собрать мысли. Так-то Мартин всегда держал их в строгости и порядке даже в сильном подпитии, но мыслей столько много, что не сразу и разберешь, за какую надо браться.

Ганс терпеливо ждал, внимательно следя за ползающей то по плешине Геда, то по столу мухой. Складывалось такое ощущение, что при желании он прихлопнул бы ее клювом, будь у него таковой. Но даже нос был вполне себе обычным.

Компашка братьев, кажется, кого-то обула, хоть и играли на интерес, и недовольно зашумела. Эстебан заржал.

— С чортом сручкалса, — сказал наконец Дед, ловя разбегающиеся слова.

— Чаво? — выпрямился парень.

— Ну, с чортом, — ворчливо повторил Мартин. Селянская серость собеседника уже начинала раздражать. — Рога… хвост… серой воняет… добрых варива-ва-ван с пути сбивает… Ну… чорт… диавол… Чорта не видал, шо ль?

— Не, деда, — покачал головой Ганс, — я так ни разу не нажирался.

— Ой ты, деревня… — пьяно, добродушно захихикал Дед. — В церкву не ходишь? Артэма не читал? Э-э-э, молодняк… атеизьм ваш ентот до добра не дведет, попомни Деда! — добавил он сурово, погрозив пальцем.

— Попомню, деда, попомню, — заверил Ганс, взболтнув содержимое бутылки. — Давай выпьем.

Он протянул руку, наклонил горлышко к стопке Мартина.

— Я тебе! — запоздало сообразил Дед и трясущейся рукой перехватил бутылку, останавливая непоправимое. — Нельзя руку менять — башка трещать будет!

Ганс без пререканий склонился пред мудростью опытного алкоголика.

Мартин хозяйски разлил содержимое по двум стопкам, покосился на Таракана — тот уже привалился к стене, запрокинув голову.

— О-хо-хо, — тяжко вздохнул Мартин, оценивая остатки. Вроде бы еще по разу должно хватить. — Одни мы осталися, парень.

Ганс поднял стопку.

Они выпили, повторяя обязательный ритуал, включающий в себя кашель, слезы, боязнь продохнуть и призыв суки, падлы и бляди. Последней — троекратно.

— Давай, деда, — шумно занюхав рукавом, просипел раскрасневшийся Ганс, — колись, чего там с чортами?

— С какими чортами?..

— Которые, деда, рога, хвост и хер по земле волочат, — напомнил Ганс.

— Тьфу ты, не было такого, — заворчал Мартин. — А вот шо с чортом Бруно сручкалса — было, сам слыхал. Знаешь Бруно?..

— Знаю, деда, знаю, — сказал Ганс, недобро блестя глазами, — хороший, сука, был парень.

Муха попыталась усесться на сизый нос Мартина. Мартин отмахнулся, невразумительно бормоча, запоздало хлопнул ладонями перед физиономией. Муха, возмущенно бренча, перемесилась на плешину Геда. Гед вздрогнул сквозь сон, спугнув насекомое, муха полетела к грязному окну. Ганс стремительным движением поймал ее и задавил в кулаке.

— Хороший-то хоррший, — старчески поворчал Мартин, — да токмо с Быдларом связался, а я ему говорил!.. Мытари Быдларовы как его прижали, тут-то чорт и объявилса. Всех перессорил, шоб они убилися сами, а Кристофа в Бездну потащил. Уж не знаю, молилса он тама аль чего, а как-нито сбег.

Парень наклонился вперед:

— А Бруно этот?

— А шо Бруно? — Мартин пожал плечами, почесывая щеку. — Чорт служить себе заставил. Чорты, они ж завсегда так и делают, да…

— Так, — нахмурился Ганс, — я не понял, деда: он с чертом сручкался али с этим, сука, как его?..

— Ну ты, деревня, чем слухаешь? Я ж гварю…

Мартин задумался, вспоминая, чего он там говорил, прикрыл глаза, чтобы лучше думалось. Очнулся оттого, что кто-то хлопал его по щекам.

— Э, дед, деда, слышь, деда? — пощелкал пальцами Ганс, вылавливая мутный взгляд Мартина. — Ты это, в морге выспишься. Ты давай говори, чего там говорил.

Деду потребовалось время, чтобы сообразить, где он, что он, как он.

— М-м-м?.. — промычал Мартин и икнул. — Кто говорил?.. А! Тьфу, деревня! Шо ж ты меня сбиваешь?.. Гварю, спервась Бруно с Быдларом связалса, с шайкой евонной, а как в долги влез, а кто болтает, шо аж в карман Быдларов залез, так с чортом сделку сделал, — Деда понесло. Слишком много было мыслей, все не умещались в голове. Надо было их высказать, чтобы не потерялись. — Мол, спаси, нечистый, а я тебе служить буду. Вот чорту и служит тепереча. Чорты ж хитрые, до душ жадные. На кой чорту одна душа, когда можно их вона сколько набрать? Чорт из Бездны сам прийтить не могет, надобно, шоб его позвали, шоб слуга у его был, шоб тута удержатьса. У их енти, как их, кон-та-ра-кты, вот. Они их с дураками кровью подписывают, ну там, я дурак такой-то обязуюса нечистому столько-то душ собрать. А как соберет — чорт его и отпустит. Токмо после такого греха дураку ни покаятьса, ни умытьса, Единый его нивжисть не примет. Одна ему дорога — на муки вечные. Вот теперь Бруно души и собирает, потому как дурак, хоть и хррший был парень…

— Н-да, — цокнул языком Ганс и усмехнулся: — Тха, интересный у вас, сука, городишко.

— Зря ты приехал, — сказал Мартин со всей отеческой заботой.

— Ты уже говорил, деда.

Это Деду очень не понравилось: Дед всегда следил, что говорит, и никогда не повторялся, потому что память была хорошая. Язык только иногда подводил. Но он простил парню. Не обучены они в деревнях вежливости.

— Потому как зря. Скоро тут война начнется.

— Война, деда, уже лет десять идет.

— Э? — упрямо икнул Дед. — Да не ента, — махнул он рукой. — На енту-то всем уж давно насрать. У нас тута своих хватает.

— Каких, деда?

— Да раён с раёном, деревня! Не слыхал, шо ль?

— Так ты расскажи, — заговорщицки подначил его Ганс.

— А шо тута рассказывать? — Мартин поскреб затылок, подгоняя ленивые мысли. — Риназхаймские наехали на наших, модерских, наши — на риназхаймских, а много ль им всем, говнюкам, надо? Гварят, будто бы модерские чегой-то у риназхаймских ограбили, аль сцепились с кем на улицах. Оно-то, мож, и так, да токмо кто б доказал? Но тута Быдлар самому Пебелю поднасрал. Слухаешь?

— Слухаю, деда, слухаю.

— Неделю аль две назад Быдлару стукнули, шо Бруно в Риназхайме видали. Ну в нашем то бишь, анрийском. Чорт там аль не чорт, а Быдлар-то сам хужее чорта. На Бруно до сих пор взъевшися. Вот Быдлар на радостях послал туда своих мытарей. Там-то их всех и почикали. Шо тут началося, парень! Сам Пебель со Штерком, гворят, чуть не сцепилися, кабы Пебель крайнего не нашел, ну Быдлара, то бишь. Вот Быдлара и отправили со Штерка спрашивать, а Штерк его на жопу-то и усадил, — мстительно заулыбался Мартин и приложил палец к губам: — Токмо т-с-с-с! Ты ентого не слыхал!

— А ты, деда, чего-то говорил?

Деду сразу полегчало: этот точно не выдаст. Дед в людях разбирался.

— Вот вроде бы и замяли, — добавил Мартин, немного помолчав, — а неспокойно, парень, пнимаешь? Риназхаймские по Модеру шастають, как дома. Я-т не видал, но сказывають… Чую, скоро сцепитса Шестерка опять. Давненько не цапалиса, злобу копили, а пострадаем от ентого мы! Мы, шоб дрисня вас пробрала!

Последнюю фразу они почти крикнул, ударив кулаком по столу и привстав. Чтобы компашка Франко и Эстебана услышала. Они услышали и затихли, обернувшись на Мартина.

— Тихо, деда, тихо, — успокоил его Ганс, усаживая на скамейку. Затем разлил остатки наливки по стопкам, наплевав на традиции. — За мир во всем, сука, мире! — поднял он тост.

— О! Эт пральна… — согласился Мартин.

Дед махнул стопку, зажмурился, давая настойке стечь и опалить желудок, покашлял. А когда открыл глаза, заметил, что Ганс сидит с поднесенной ко рту стопкой, не пьет и внимательно смотрит куда-то, точно сова, заметившая мышь. Мимо стола кто-то прошел. Дед был слишком пьян, чтобы обратить внимание, а парень все же опрокинул стопку и закашлялся так, что аж весь заколыхался. Видать, настойка пробрала его до задницы. Мартин зауважал парня еще больше: обычно не знакомых с винной картой «Блевальни» выворачивает с первой же стопки, а этот продержался до третьей. С таким пить — одно удовольствие.

Они поговорили еще немного. Ганс рассказал, что и где ему доводилось пивать. Дед слушал уже вполуха: не потому, что было неинтересно, а просто устал, наговорился, перенервничал, да и допитая бутылка настойки все-таки победила.

Осоловевшим, мутным глазом он заметил, как кто-то подошел к компашке Франко и Эстебана, о чем-то с ними переговорил. Братья почти сразу встали, взяли с собой одного из приятелей и вышли следом за кем-то. Это было обычное дело: если братья не промышляли шулерством, то где-то шлялись и сшибали с кого-нибудь долги или пугали кого-нибудь, а может, кого и убивали по-тихому. Паршивыми они были людишками, гнилыми. Стало бы значительно лучше без них…

Дед осекся. Все. Хватит на сегодня. Плохо, когда в башку спьяну такие мысли лезут. Так или сболтнешь чего лишнего, или до беды додумаешь.

Он перевел взгляд на Ганса и схватил его за руку.

— Деда, ты че? — приподнявшийся было парень сел на скамейку.

— Ннее… надо, — протянул Мартин.

— Че не надо?

— Знаю, шо ты задумал. Ннее нннадо.

— Спокуха, деда, ниче я не задумал, — ухмыльнулся парень столь же беспечно, сколь и фальшиво. — Так, башку проветрить от вашей ресепитуры. Заодно поссу.

Он вырвался чересчур уж легко, все-таки был куда как моложе и трезвее, встал и быстро вышел из кабака. Дед почти сразу поднялся за ним, правда, лишь с третьей попытки, и поплелся следом, от стола к столу. Ноги держали плохо, земля притягивала и отказывалась прекращать чудовищное вращение, но Дед должен был остановить малолетнего идиота. Да и сам хорош, дурень старый. Позволил себя заболтать, усыпить бдительность… Мартин же видел уже этот взгляд, и не раз. Надо остановить дурака, пока дров не наломал. Или того хуже — убился.

Дед вывалился из «Блевальни», оглядел качающуюся улицу. Кажется, заметил парня, заворачивающего за угол. По крайней мере, куртка была похожа. Мартин кое-как пересек ухабистую дорогу, добрался до угла, свернул и… не увидел никого. Улица была пуста.

Дед постоял, держась за стену, повздыхал и вдруг заметил падающий с неба птичий пух. Удивительным образом Мартин сумел поймать клочок, но пух ему ничего не сказал — в птицах он не разбирался, однако машинально поднял голову и увидел в ясном синем небе улетающего с крыши большого филина.

Птица уселась на карниз проржавевшей, дырявой, кое-где провалившейся крыши. Важно прошествовала по засиженной голубями кровле с недовольным видом — очень хотелось разогнать летучих крыс, она никогда не упускала такой возможности. Но сейчас поблизости не оказалось ни одного голубя, зато внизу, на земле шли четыре крысы двуногие, а их ждала еще одна. Это несколько улучшило настроение филина.

Крысы встретились без рукопожатий и видимого удовольствия. О чем-то говорили, но недолго. Один из пришедших развернулся и пошел в том направлении, откуда прибыл. Ушел так, как обычно уходит крыса, которой не хочется привлекать к себе внимание. Филин внимательно проследил за его движением, хлопнул желтыми глазищами, резко повернул голову на оставшихся — те тоже уходили дальше по улице. Братья Франко и Эстебан вели себя естественно, для них ничего необычного не происходило. Тот, который их встречал, держался несколько скованно. Ему явно не хотелось быть узнанным. Настолько, что он носил старомодную широкополую шляпу, полностью скрывающую лицо от взгляда филина. Филину это очень не нравилось.

Птица расправила крылья и бесшумно перелетела на крышу соседнего здания.

На нагревшейся от солнца кровле нежилась пара дремлющих кошек. Хвостатые паразиты приподняли морды, когда их накрыла большая тень, увидели огромного филина, вскочили, топорща шерсть и злобно шипя. Птица стремительно снижалась, выпустив когти. Кошки почувствовали, что даже вдвоем вряд ли совладают с этой громадиной, и порскнули в стороны, противно мявкнув.

Филин приземлился на крышу, чиркнул по кровле когтями, встрепенулся и самодовольно сощурился. При желании можно было бы принять раскрытый клюв за почти человеческую ухмылку. Филин обожал гонять кошек еще больше, чем голубей.

Птица в два прыжка переместилась к карнизу и глянула вниз.

Крысы шли по оживленной улочке. Такой же, как и все в Модере, — кривой, узкой, ухабистой, почти не мощеной, с глубокими колеями от телег. И люди на улице были такими же, как во всем Модере, — серыми, неприглядными, сутулыми от тяжести изнуряющей работы и отпечатком житейских тягостей и алкоголизма на лицах. У некоторых женщин имелись свежие отпечатки воспитания преисполненными ваарианнской добродетели мужьями. Между прохожих сновали нищие попрошайки и карманники. Где-то поблизости явно находился рынок — слишком уж воняло тухлой рыбой, гнилыми овощами, скотом и сырой соломой. Хотя чувства могли и подводить: весь Модер вонял тухлятиной, гнилью, скотом и сырой соломой.

Филин вертел головой, неотрывно наблюдая за движением крысок, пока его огромные глазищи не уткнулись в купол недалекой церкви, возвышающейся над приземистыми крышами. Филин нахохлился, втягивая большую голову, «уши» недовольно встопорщились. Он испытывал некоторый дискомфорт при виде символов веры.

Еще большее недовольство вызывало понимание, что именно туда и направляются крысы.

Филин коротко ухнул и поднялся в небо.

Церковь наверняка носила имя какого-нибудь ваарианнского святого. В Империи так давно завелось: чем плачевнее состояние церкви, тем, за редким исключением, прославленнее и почитаемее покровительствующий ей святой. Судя по виду конкретно этой — сам Арриан, не меньше.

Перед церковью была небольшая площадь с давно пересохшим фонтаном, который то ли частично разобрали на хозяйственные нужды, то ли сам развалился. По площади слонялись прохожие, бродячий лоточник без особого энтузиазма зазывал отведать пирожков с капустой, свежих, как свежа маркитантка, обслужившая солдатню герцога Лихтевега в первую бисульцистскую. Паперть облюбовало несколько нищих — очевидно, церковь особым спросом у местных не пользовалась. Впрочем, не потому, что модерские жители утратили веру, а потому, что имелся обширный выбор. Церквей и часовен в Модере было едва ли не больше, чем в других районах. Кроме, пожалуй, Нового Риназхайма, где каждый босс мало-мальски серьезной банды считал своим долгом вымолить прощение у Всевышнего и искупить грехи строительством новой или содержанием уже имеющегося храма. А грешили они часто и много.

Подозрительная компания пересекла площадь. Эстебан попытался задрать штопаную юбку угрюмой девке, но едва не отхватил по альбарской морде. Не обиделся, счел неизбежным компонентом прелюдии.

Подойдя ближе к церкви, оба брата сразу исполнили ваарианнский долг и осенили себя святым пламенем. Их дружок и тот, в шляпе, оказались не столь набожны.

Несколько минут вся компашка стояла на площади, отбиваясь от нападок лоточника. Он оказался очень настойчивым. Настолько, что пока не согнулся в подозрительном полупоклоне, слишком близко подойдя к типу в шляпе, так и не догадался, что хэрры не голодны.

Едва компания избавилась от лоточника, ее атаковал один из нищих, тряся гнутой жестяной кружкой. Этому повезло значительно больше — не только не получил под дых, но и ушел с милостыней.

Тип в шляпе обернулся на двери, затем указал компаньонам на разбитый фонтан, куда вся компания незамедлительно переместилась. Тип уселся на остаток борта, остальные остались стоять, создавая видимость увлеченной беседы.

Где-то спустя полчаса появился человек. Он быстро, не оборачиваясь и не смотря по сторонам, пересек площадь и зашел в церковь. Тип в шляпе отметил этот факт, украдкой выглянув из-за перекрывающего обзор Франко.

Через несколько минут двери церкви открылись, и на улицу вышел тощий, долговязый мужчина с вытянутым лицом. Он тоже не хотел, чтобы кто-то его узнал, поэтому, едва выйдя, напялил потасканную двууголку, пряча оттопыренные уши, и поднял ворот сюртука, после чего зашагал с площади.

Едва он скрылся из виду, тип в шляпе поднялся с осколка борта фонтана, кивнул. Франко, Эстебан и их приятель развернулись и пошли прочь. Проходя мимо церкви, братья задержались, обернулись на нее, снова осеняя себя святым пламенем, и быстрым шагом отправились следом за ушедшим.

Тип в шляпе немного постоял в одиночестве, чего-то ожидая. Не дождавшись, он сплюнул на землю и пошел в церковь. На подходе задержался тоже, однако в отличие от братьев не затем, чтобы соблюсти ритуал. Он стоял, подняв голову, и внимательно разглядывал купол с триязыким пламенем. Что-то привлекало его в символе веры. Настолько, что мужчина даже приспустил на кончик носа темные очки, скрывавшие глаза.

Когда ему надоело, поправил очки, прикрыл лицо широкими полями шляпы, поправил что-то на поясе и, скрипнув тяжелой створой дверей, зашел в нартекс церкви.

А спустя минуту со среднего языка пламени, венчавшего купол, спорхнула большая птица. Расправила крылья и полетела над крышами домов на улочке, куда только что свернули Франко с Эстебаном, следовавшие за мужчиной в двууголке.

Поднявшийся вскоре на колокольню звонарь пробил в колокол, созывая немногочисленных прихожан на нону.