Остров кукол

Зед

Около часа спустя, ближе к четырем утра, гроза наконец стала стихать: появились признаки того, что буря двинулась дальше. Неугомонный дождь продолжал долбить по железу крыши, но гром с ветром сменили гнев на милость, и нам уже не казалось, что хижина готова сорваться с фундамента, чтобы упорхнуть в далекий Канзас.

Мы с Елизаветой так и сидели в молчании, стараясь не уснуть. Я предавался размышлениям о судьбе Нитро: о его напористом характере и пренебрежительном отношении к женщинам; о том, как я презирал, но одновременно и уважал этого парня — за умение сохранять присутствие духа в сложных обстоятельствах, за способность вести других, а не быть ведомым, за внутреннюю дисциплину, за те усилия, которые он, очевидно, тратил на то, чтобы поддерживать себя в форме, — последнее обстоятельство, как ни странно, придавало его гибели особый трагизм. Я подумал, что это можно сравнить с двумя чахнущими от засухи участками земли: на одном из них заброшенный пустырь, а на другом — заботливо ухоженная клумба. Ну и что же — итог все равно один! Зачем Нитро были все эти годы силовых упражнений и строгих спортивных диет? Ради чего они? Ведь он уже не поднимет гирю, ничего больше не съест. Все труды Нитро пошли прахом в те пару секунд, которые потребовались маньяку для того, чтобы вскрыть ему глотку. Все это казалось такой бессмыслицей…

В какой-то момент я понял, что не хочу больше думать о Нитро и его бестолковой смерти; мне не хотелось грустить или скатываться в отчаяние, — и в итоге я обратился мыслями к своей сестре, Камилле. Она на год младше меня и до сих пор живет в Вегасе — танцовщицей в постановках театра «Бродвей» в комплексе отеля-казино «Стратосфера». Однажды я побывал на их шоу. Дневное представление с танцами и музыкой, комедия. Танцы были великолепны, а пьеса хуже, слишком много юмора «ниже пояса». Впрочем, одна из ведущих актрис мне запомнилась. Очень миленькая, она хорошо пела и была убедительна в своей роли. За кулисами мы познакомились. Я болтал с Камиллой, когда певица — Джоан, кажется, — появилась в коридоре с букетом цветов, подаренных, надо думать, кем-то из зрителей. Камилла представила нас, сказав: «Джоан, это мой брат Зед. Он гонщик Национальной ассоциации». Меня всегда смущало обыкновение сестры называть при знакомстве не только мое имя, но и род занятий. В конце концов, никто ведь не говорит: «А это Стив, он официант в кафе „Оливковая роща”» или «Познакомься с Джо, он зубной врач». В любом случае Камилла гордилась мною, наверное, — а я отвечал ей взаимностью (что уж там, припоминаю, что я и сам представлял ее друзьям, говоря: «А вот и Камилла, она актриса в Вегасе»).

Я скучал по Камилле. В последний раз мы виделись во Флориде. Она прилетела туда вместе с родителями, чтобы проведать меня в больнице сразу после аварии. Они провели там несколько дней и улетели, только когда я убедил всех, что чувствую себя здоровым на все сто.

Задним числом я начинаю жалеть, что за минувшие годы не старался видеться с ними почаще.

Очень скоро я всех их повидаю, пообещал я себе. Как только вернусь в Поланко, сразу договорюсь с грузчиками о вывозе своих пожитков, выплачу остаток по аренде дома, упакую все необходимое в «порш» — и на север, к границе. От Мехико до Вегаса езды не больше тридцати часов. Доберусь за несколько дней. Мне нравятся долгие шоссейные поездки. Останавливаешься где хочешь и когда хочешь, наугад выбираешь мотели, пробуешь местную кухню, начинаешь новое утро с чашечки горячего кофе и пары бодрых песен из радиоприемника. Все это напомнило мне о первых двух-трех годах наших отношений с Питой, когда мы вместе колесили между штатами с одной автогонки на другую, вольные как ветер, и беспокоились только о том, чтобы дотерпеть до следующей стоянки, оборудованной приличной общественной уборной.

И тогда на месте Питы, рядом со мною в машине, мне привиделась Елизавета. Этот образ явился нежданно и заново распалил воображение. Я представил себе, как мы оба едем на север по пустыне, задерживаемся в маленьких городках вдоль маршрута — на денек или на целую неделю (нам ведь некуда торопиться) и занимаемся любовью, когда припечет: была бы только подходящая кровать и, возможно, какая-нибудь музыка, оба чистенькие, только из душа и ничуть не боимся кого-то разбудить…

Фантазия, не более. Даже если Елизавета захотела бы сбежать со мной, американской визы у нее нет. Она не смогла бы пересечь границу.

Но мы могли бы остаться в Мексике. Направиться на юг вместо севера, добраться до Канкуна[25]. И счастливо жить в тропическом раю — пока не истечет действие ее визы и Елизавета не улетит домой.

Я мог бы жениться на ней.

Ага, разбежался. Так легко эти вещи не делаются. Грин-карту быстро не раздобыть, придется заполнить множество бланков, обить бесчисленные пороги.

К тому же зачем мне далась эта женитьба? Мы с Елизаветой едва знакомы. И еще: эта свадьба нужна ей по тем же причинам, что и свадьба с Хесусом — деньги и виза.

Я повернулся к Елизавете. Девушка смотрела на меня, и я не мог избавиться от ощущения, что все это время она читала мои мысли.

— Ты выглядишь уставшим, — заметила она.

— Справлюсь.

— Можешь отдохнуть. Я посторожу…

Дверь спальни Пеппера скрипнула, открываясь.

На пороге стояла Роза. Вид у нее был виноватый — словно она не легла спать вовремя и сама это понимала.

Я спросил:

— Что-то не так, Роза?

— Не могу уснуть, — призналась она.

— Хочешь посидеть с нами?

Она кивнула вместо ответа.

Я поднялся и подошел к ней, тихонько прикрыл дверь за ее спиной и подвел девочку туда, где только что сидел сам. Она устроилась между мной и Елизаветой.

— Что делаете? — спросила Роза.

— Ждем, — ответил я.

— Чего ждете?

— Рассвета.

— И тогда мы уедем отсюда?

— Конечно.

— Это хорошо. Мне здесь не нравится.

— Мне тоже.

Роза обвела взглядом половицы, и я мог догадаться, каким будет ее следующий вопрос.

— Что случилось с Крепышом? — выдавила она наконец.

— Он… поранился.

— И умер, как Мигель?

Я не видел, чем поможет ложь. И кивнул.

— Призрак и до него добрался?

Елизавета вмешалась:

— Мы ничего не знаем наверняка.

Роза повернулась к ней, вгляделась в лицо.

— Почему ты так странно говоришь?

Елизавета удивленно моргнула.

— Я не сказала ничего странного.

— Но звучит странно.

— Это почему?

— Ты говоришь, как злодеи в кино.

Елизавета тихо рассмеялась.

— В американском кино.

— Она родилась в России, — объяснил я. — Это акцент. Так звучит английский, когда на нем говорят русские.

— А в России тоже снимают фильмы? — спросила Роза.

— Ну конечно, — улыбнулась Елизавета.

— Я ни одного не видела.

— Снимают, даже не сомневайся, — уже с обидой заверила ее Елизавета.

— Снимают, — согласился я. — Но они такие скучные, что никто, кроме русских, не хочет их смотреть.

Елизавета громко, раздраженно фыркнула.

Мы умолкли, вслушиваясь в пулеметные очереди ливня, бьющие по крыше.

Роза заговорила снова:

— Зед, помнишь, ты обещал научить меня стишку про маленькую мисс Маффет? Может, попробуем?

— Конечно, — согласился я. — Он совсем простой. Всего шесть строчек[26].

— Я готова.

Я продекламировал этот детский стишок, по мере сил объясняя Розе и Елизавете смысл слов «бугорок», «творожок» и «закваска».

— Дурацкая песенка, — сделала вывод Елизавета. — Девочка сидит на бугорке? Бежит прочь от паучка и остается голодной?

— Ты не слыхала русской версии?

— А что, такая есть?

Важно кивнув, я забубнил:

— Красавица Мушка вползла в погребушку, искала морковь и картошку. Тут пришел скорпион, напугал ее он, и сиротка забралась в кадушку.

— Подожди! — возмутилась Роза. — У Элизы ведь нет мушек!

— Зато «мушка» рифмуется с «кадушкой».

— А слова «погребушка» вообще не бывает!

— Прости, Роза. Это вроде экспромта: я сочинял, пока рассказывал.

— Ты бываешь таким мудаком, Зед, — сказала Елизавета. Ее глаза метали в меня блестящие кинжалы.

Удивленный, я уставился на нее во все глаза:

— Всего лишь шутка, Элиза…

— Воображаешь, быть сиротой — это шуточки? Обхохочешься.

— Я это вставил, чтобы было похоже на народный стишок.

— То есть ты не знал, что я росла сиротой?

— Что? Нет же! Разве ты сирота?

— Пита не рассказывала?

— Нет, Элиза! Клянусь… Черт, если бы я знал…

— У тебя нет родителей? — спросила у нее Роза.

— Нет, — процедила Елизавета, не сводя с меня гневных глаз. Но затем пар из нее вышел, и, покачав головой, она тихо сказала Розе: — Их у меня забрали.

— Куда же они делись?

— Не знаю.

— Они сделали что-то плохое?

— Нет. Они были хорошими людьми.

— Тогда почему их забрали?

— Это все очень сложно, — вздохнула Елизавета. — Но если упростить, когда я была маленькая, лидеры моей страны обладали огромной властью. Они были все равно что… Знаешь, как кукловоды управляют марионетками? Вроде того. Они контролировали все. Газеты, экономику, политических противников, свободу высказываний. Они так боялись потерять власть, что следили за всеми, угрозами добиваясь повиновения. И особенно они боялись таких людей, какими были мои родители — тех, кто всегда говорил правду. И вот однажды их увели, и больше я их не видела.

Я пристально вглядывался в лицо Елизаветы. Ее черты искажала боль, принесенная этими воспоминаниями.

Как она выразилась?

Не у каждого жизнь так же легка, как твоя.

Теперь я и впрямь чувствовал себя последним мудаком.

Роза сказала:

— Ни за что не хочу иметь слишком много власти.

Елизавета грустно улыбнулась девочке и взъерошила ей волосы.

— Почему бы тебе снова не попытаться уснуть, Роза? — спросил я.

— Я еще не успела устать.

— Утро настанет прежде, чем ты закроешь глазки.

— А ты споешь мне колыбельную?

— Кто — я? — изумился я. — Нет. Петь я не умею.

Роза перевела взгляд на Елизавету.

— А ты умеешь?

— Я не знаю колыбельных.

— А я тебя научу. Только я помню те, что на испанском. Ничего?

— Да, испанский язык я понимаю… Ничего, если только ты не решишь, что я как-то странно говорю.

Пропустив ее сарказм мимо ушей, Роза затараторила:

— Здорово! Колыбельная зовется «Спи, сыночек». Начинается она так: A la roro nino, a lo roro уа, duermete mi nino, duermete mi amor…[27]

Всего было шесть куплетов. Роза пела их по очереди, Елизавета повторяла за ней, потом они переходили к следующему. Мелодичные, повторяющиеся слова; убаюкивающая мелодия с долгими паузами и сменой гармоний. Роза пела на октаву выше Елизаветы, но обеим удалось передать эмоции — любовь и заботу.

Когда они закончили, я не мог не похвалить:

— Просто потрясающе!

Роза просияла. Елизавета покраснела от смущения.

— Я и другие знаю, — сказала Роза. — Споем их вместе? Ну пожалуйста…

И вот еще минут десять-пятнадцать Роза с Елизаветой разучивали колыбельные. В одних звучала грусть, а мелодии были навязчивы, словно в погребальных песнопениях. Другие гипнотизировали повторяющимся ритмом, затягивали в сон. И каждая обладала чудесным лечебным свойством — понемногу снимала ту тяжесть, что поселилась в моей душе.

Когда Роза пропела последний из куплетов, Елизавета послала мне тайную улыбку над макушкой девочки. Я улыбнулся в ответ. Затем ее взгляд уперся во что-то за моею спиной. Сомнение и оторопь промелькнули на лице, прежде чем оно совершенно побелело.

Когда еще пацаном я мотался по стране в родительском «доме на колесах», мы как-то почти все лето провели в Монтане, на трейлерной парковке близ горного хребта Литтл-Белт. Там было здорово. Можно было исследовать заброшенные шахты и ветки узкоколеек, плескаться в ледяных речушках, бродить извилистыми тропками, изучать повадки всякой живности.

Я подружился с енотом, который любил жевать ириски, с невероятно отважным бурундуком, который запрыгивал на вытянутую вперед ладонь ради нескольких орехов, и с приехавшей из Канады девочкой по имени Салли, обожавшей ловить насекомых. Салли всюду таскала с собой коробочку из-под «Тик Така» — там сидела ее главная находка за день, которую Салли всем с гордостью показывала.

Ее детское увлечение энтомологией оказалось заразительным, и вскоре я собрал собственную коллекцию муравьев, жуков, бабочек, сверчков и так далее. То и дело мы устраивали битвы между своими жуками, сражения насмерть. Гладиаторским рингом служила коробка из-под овсяных хлопьев с аккуратно вырезанной стенкой. Обыкновенно выбранные нами жуки пытались сбежать, даже не думая сражаться, но за ними все равно было интересно наблюдать, громко их подначивая.

Однажды вечером я оставил гладиаторский ринг снаружи; прошел легкий дождик, и картон коробки размяк и перекосился. Коробки с овсяными хлопьями в нашем «доме на колесах» еще были доверху полны, и смастерить новый ринг я не мог. Меня повергала в дрожь мысль о том, что Салли станет меня ругать и, может быть, даже поколотит (она была на пару лет старше и довольно задиристая), а потому я отправился к границе стоянки, чтобы поискать подходящую коробку в мусорных баках. Как можно тише я опрокинул набок первый в ряду бак и принялся ковыряться в мусоре. Тогда-то я и услыхал чье-то низкое, тяжелое пыхтенье. Я обернулся, таращась в сумерки, и углядел здоровенного медведя в каком-то десятке футов от себя. Тот стоял на всех четырех лапах, зажав в пасти пластиковый пакет и внимательно изучал меня. Вообще говоря, медведь, должно быть, простоял там не меньше минуты, глядя на меня в упор.

Этот миг всегда по праву носил звание самого страшного в моей жизни — вплоть до текущего момента, когда я, повернув голову, увидел сквозь щель в стене хижины чей-то глаз. За нами наблюдали.

Дыра размером с мячик для гольфа зияла на месте сучка, выпавшего из доски футах в трех от земли. Радужка заглянувшего в хижину глаза показалась мне коричневато-рыжей, в окружении белого. Глаз влажно блестел в свете свечей.

А потом он моргнул.

Елизавета и Роза мигом оказались на ногах, но, как ни удивительно, сохранили молчание, — словно от испуга обе лишились голосов. Я тоже подскочил; кровь ползла по венам холодным снежным месивом. Я выхватил пистолет из-за пояса шортов. Поднес прямо к дьявольскому глазу и нажал на спуск.

Щёлк.

Черт, предохранитель!

Я нашел его, дернул рычажок и снова прицелился в глаз.

Но тот уже испарился. За дырой была чернота. Тем не менее я выпустил две пули. В доске рядом с выпавшим сучком появились еще две рваные дыры.

Выстрелы грянули оглушительно звонко. Из дула протянулась полоска голубоватого дыма, мои ноздри забил смрад кордита.

Из спальни, требуя объяснений, выскочили Хесус и Пита.

— Солано за этой стеной! — выкрикнул я, отшвыривая стол в сторону и распахивая дверь. Ожидал нарваться на засаду: свист лезвия, блеск смертоносной дуги…

Ничего.

Я повернул пистолет направо, налево — на крыльце ни души. Оглядел панораму ночного леса — ни единой бегущей фигуры. Никого.

У меня за спиной тихо выругался Хесус.

Он разглядывал мертвеца. Нитро лежал в точности там, где мы его оставили, и я уже собрался поинтересоваться, что могло так удивить Хесуса, когда вдруг заметил глаза трупа — вернее, отсутствие глаз.

Как и в случае с Мигелем, их кто-то похитил.