Остров кукол

Зед

Сначала я увидел Пеппера, за ним — Елизавету. Они стояли под одним из деревьев, цепочкой выстроившихся вдоль набережной.

— Зед! — обрадовался Пеппер, широко раскидывая руки. — Bienvenidos Xochimilco[3]

Он радостно мне улыбался, и я не сдержал ответной улыбки. Пеппер был одним из самых жизнерадостных людей, кого я знал. У него было лицо херувима и горящие глаза — как раз под стать такой беззаботной, бесшабашной персоне, как он. К тому же одевался Пеппер с безупречным вкусом и стилем. Веление момента облекло его сегодня в расстегнутую у горла бананово-желтую сорочку-оксфорд с округлым подолом, наброшенный на плечи лиловый пиджак, дополненный выглядывающим из кармашка платком в горошек, того же лилового оттенка отглаженные брюки с отворотами и широким белым поясом, а также легкие белые туфли на босу ногу.

Мы обнялись и похлопали друг друга по спине.

Пепперу доставляло удовольствие, если люди хвалили его костюмы, а потому, отступив на шаг, я уважительно произнес:

— Мне нравится этот небрежно накинутый пиджак. Вылитый Ральф Лорен[4].

— Зед, — ответил Пеппер, явно польщенный комплиментом, — разве ты не слыхал, что самый элегантный способ носить пальто — не надевать его вовсе?

— Привет, Элиза, — поздоровался я, чмокая ее в щеку. Девушка источала цветочный аромат, на ней по-прежнему были широкая шляпа и здоровенные темные очки. Приняв во внимание ее розовый топик, белые шорты, браслеты, туфли на танкетке и кожаную сумочку на плече, — эти двое вполне могли бы появиться из обеденного зала «Сент-Реджис»[5].

Елизавета легонько хлопнула ладонью в мою грудь и строго погрозила указательным пальцем.

— Ты с ума сошел, — сказала она с русским акцентом — резким и несколько мужеподобным. Уронила под ноги сигарету, которую курила, и раздавила окурок носком туфли. — Ты сам хоть это понимаешь? На всю голову сумасшедший.

— Мне уже сообщили.

— Хочешь прикончить нас?

Елизавета сделала вид, что жутко на меня злится, но с задачей не справилась. Твердо сжатые губы так и норовили растянуться в милой улыбке.

— Хесус сам бросил мне вызов, — сказал я. — На него ты тоже сердита?

— Очень даже сердита. Еще один сумасшедший.

Ох уж этот акцент!

— А где он, кстати говоря? И Пита?

— Пошли в туалет. — Елизавета с сомнением уставилась на пластырь у меня на лбу. Даже сняла темные очки, чтобы рассмотреть получше. У нее были изумрудно-зеленые глаза, аристократическое лицо с ясно очерченными скулами, тонкие губы и длинные темные волосы. Когда она жила в Санкт-Петербурге (не путать с американским), Елизавета была, скорее всего, бела как снежинка, но солнце тропиков успело окрасить ее кожу бронзой.

Она провела в Мехико около четырех лет. Работала гувернанткой у богатого русского семейства, желавшего дать частное образование двум дочерям. Ее наниматель, консультант в принадлежащей Мексике нефтедобывающей компании, вращался в тех же кругах, что и Хесус, с которым она познакомилась на общем пикнике квартала. Хесус несколько недель увивался за ней, прежде чем они начали встречаться — с год тому назад.

Порой мне казалось, что мы с Елизаветой составили бы чудесную пару, не будь я помолвлен с Питой и не знай она Хесуса. Эта девушка была умна и остроумна, откровенна почти до грубости — думаю, что это как раз мой тип. Поймав себя на мысли о нас вдвоем, я ощутил укол совести, но это же просто мысли, как я могу держать их в узде? Я в жизни не изменял Пите и не собирался этого делать.

— Как твоя голова? — спросила у меня Елизавета, хмурясь на пластырь.

Я приподнял бейсболку и причесал волосы пятерней.

— В полном порядке, — заверил я девушку. — А что случилось? — поинтересовался Пеппер.

— Вчера вечером он решил прыгнуть с балкона в бассейн, но поскользнулся на перилах, — объяснила Елизавета. — Говорю же, сумасшедший.

— Готов согласиться с Элизой, — кивнул Пеппер. — Любой, кто гонит машину по забитой трассе на скорости две сотни миль в час, по определению псих.

Я поспешил сменить тему:

— Выходит, местечко тут довольно шумное. Я и представить не мог, что здесь толпится столько народу.

— В обычные дни этого не происходит, — поправил меня Пеппер. — Но по выходным здесь довольно людно, особенно в воскресенье.

— И которая из лодок наша?

Мы повернулись к каналу, берег был уставлен гондолами. Кричащие расцветки и китчевые украшения делали их водным аналогом филиппинских «джипни». Пеппер ткнул пальцем прямо вперед — там стояла лодка с надписью «Лупита» на задней арке навеса.

— К чему все эти женские имена? — спросил я.

— Это имена женщин, дорогих сердцу владельца, — пояснил Пеппер. — Жены или дочери, к примеру. А другие, наверное, просто названия лодок.

— Я и не представлял, что где-то в Мехико можно найти такую пышную зелень.

— Мы зовем Сочимилько «легкими юрода». Само слово означает «цветочные поля». Погоди еще, пока не увидишь кое-какие из наших чинампас. Вот где по-настоящему красиво.

Я сдвинул брови к переносице.

— Чин… как там дальше?

— Это острова-сады, которые разделены каналами. Их еще ацтеки устроили.

— Чтобы выращивать там цветы?

— И другие растения. Раньше тут было куда больше чинампас, но после вторжения испанцев озера пересохли, и остались только каналы.

Я скептически покосился на Пеппера.

— Озера?

— Боже мой, Зед… — протянул он. — Неужели ты не слыхал, что Мехико был окружен когда-то пятью озерами?

— Не доводилось.

— Эх вы, американцы! — вздохнула Елизавета.

— А ты это знала? — удивился я.

— Конечно. Я ведь русская, а мы не похожи на дремучих янки. Я изучила историю страны, в которой собиралась жить.

Я закатил глаза.

— Ну и куда же делись твои озера? — спросил я у Пеппера, все еще подозревая, что он меня разыгрывает. — Просто взяли и высохли?..

— А вот и он! — раздался сзади задорный клич, прервавший меня на полуслове. — Мистер Дни Грома[6] собственной персоной!

Повернувшись, я увидел, что к нам приближа-ются Хесус и Пита. — заодно с очередным лучшим другом Хесуса по прозвищу Нитро.

Сказать, что мы с Нитро не особо ладим. — ничего не сказать. Причиной нашей обоюдной враждебности послужила раздвижная дверь с проволочной сеткой от москитов. Пару месяцев назад кто-то из подруг Питы закатил большую вечеринку, — и, как и следовало ждать от любой уважающей себя вечеринки, выпивка там лилась рекой. К двум часам ночи, когда большинство гостей уже разошлись, нас осталось человек десять, не больше. Подруга Питы снимала квартиру в пентхаусе какого-то старинного здания в стиле ар-деко. Мы перешли на веранду, чтобы полюбоваться городскими видами. В какой-то момент я вернулся на кухню за очередным пивом и, возвращаясь на веранду, влетел прямиком в эту чертову сетку и выбил ее из полозьев. Я подобрал дверцу и аккуратно поставил в сторонке; надо понимать, был уже не в том состоянии, чтобы разобраться, как такие двери крепятся на место. Ничего особенного, думалось мне. Но Нитро, похоже, воспринял эту ситуацию как личную обиду. Начал тараторить мне что-то по-испански. Понятия не имею, что именно он наговорил, но оскорбительный тон был довольно красноречив. Я спросил его, что стряслось. Он велел мне починить дверцу. Я посоветовал не лезть в чужие дела. Он попер на меня, распространяя пары тестостерона, так что я его припечатал.

Очухавшись, он бросился на меня, как сорвавшийся с цепи питбуль. Мы забегали по веранде, переворачивая кадки с цветами, разбивая бутылки и рюмки, прикончив кофейный столик со стеклянной столешницей — в общем, добавили еще ущерба к сорванной с полозьев сетке.

Когда нас наконец растащили в стороны, у Нитро была разбита губа, а у меня под глазом набухал синячище. Мы с Питой вызвали такси, чтобы ехать домой, и я уже решил, что вижу этого парня в последний раз. Но, похоже, драка вызвала в Хесусе сочувствие к этому костолому, и он начал приглашать Нитро буквально на все тусовки. Тот явился даже на день рождения Питы, который мы отмечали в этом июле. Пересекаясь с Нитро, я из кожи вон лез, стараясь его игнорировать, но в умении вывести меня из себя этот тип ничуть не уступал Хесусу, и еще дважды с той поры дело едва не дошло до рукопашной.

Посмотрев сейчас на Хесуса и Нитро, всякий бы подумал, что на свете не сыщешь настолько разных людей. Как обычно, Хесус изображал стареющего выпускника частной школы: твидовый пиджак поверх наглухо застегнутой белой сорочки, широкие брюки цвета хаки и темно-бордовые ботинки-лоферы. Нитро, с другой стороны, был одет наподобие меня самого — в спортивную майку с шортами и вьетнамками; единственная разница между нами — обе его руки наглухо забиты татуировкой, а длинные волосы стянуты резинкой в конский хвост.

И именно Нитро только что обозвал меня мистером Дни Грома.

— Слышь, чаво[7], — продолжил Нитро, завладев моим вниманием, — для гонщика… точнее, бывшего гонщика… там, на шоссе, Хесус заставил тебя изрядно наглотаться пыли.

— А кого прижали копы? — спросил я.

— А кто сачканул первым?

— Знаешь, крепыш, ты бы все-таки постарался оставить историю с дверцей в прошлом, — посоветовал я ему. Нитро никак не отреагировал на уничижительное прозвище, но я знал, что оно его коробит, а потому не стеснялся. — Знаешь, чего я никак не догоняю? — добавил я. — Это была даже не твоя квартира.

— Зед, — сказала Пита. — Завязывай.

Но мне что-то не хотелось обрывать игру. Эта поездка складывалась далеко не лучшим образом. Сперва был Хесус, который сам себя пригласил. Теперь он тащит с собою Нитро, — и никому не приходит в голову узнать мое мнение.

— С нами поплывет еще кто-то, о ком мне не сообщили? — спросил я.

— Вчера вечером мы упоминали, что Нитро едет с нами, — заметила Пита.

— Только не при мне, наверное.

— Уверена, что упоминали, — настаивала она.

— Так и было, — заверил меня Хесус со всей фальшивой искренностью. — Может, ты просто не помнишь?..

— Ребята, ребята! — бодро встрял Пеппер. — Какая теперь разница? Все мы уже собрались и намереваемся отлично провести время. Только это сейчас и имеет значение.

Он исполнил замысловатый жест, приглашая подняться на trajinera'.

— А теперь… Все на борт!

В центре гондолы был установлен длинный желтый стол. К нему придвинуты четырнадцать стульев — вволю места для каждого. Мы с Пеппером уселись друг против друга ближе к носу лодки, Хесус с Нитро — у кормы. Пита и Елизавета ловко разместились посередине, поставив между мной и Нитро живой барьер. Лодочник или гребец — или как там их называют, тех парней, что правят гондолами, орудуя длинным шестом, — сидел за две лодки от нас, играя в карты с двумя другими лодочниками. Мужик средних лет с проседью в усах и торчащими в стороны жесткими волосами цвета соли с перцем. Ниже воротника и в подмышках его рубахи темнели влажные солевые разводы.

Увидав, что мы поднимаемся на борт, он протрусил по набережной, исчез в толпе, но через пару минут вынырнул, неся большое ведро со льдом, набитое пивом, газировкой и соками в ассортименте.

Я спросил, сколько он хочет за это чудо. Тот ответил: триста песо из расчета по двадцать песо за напиток, — всего около доллара. Я передал деньги Пите; та — Хесусу; тот — предприимчивому мужику.

Затем Хесус водрузил ведро на стол, Елизавета и Пеппер вытащили себе по коле, а Хесус, Нитро и я — по пиву. Пита отказалась участвовать.

Она сидела на какой-то строгой диете, и я редко замечал, чтобы она позволяла себе попробовать что-либо, в чем хоть на одну калорию больше, чем в палочке сельдерея.

Лодочник оттолкнулся от пристани и ловко провел нас мимо сбившихся вместе суденышек. Оказавшись на свободной воде, мы немедля устремились прочь.

Канал заполняли и другие плоскодонные гондолы вроде нашей, большая часть из которых везла куда-то шумные мексиканские семейства, влюбленные парочки и туристов европейской внешности. Между суднами сновала целая флотилия торговцев в небольших, похожих на каноэ лодчонках. Ассортимент товара не уступал их собратьям за прибрежными лотками: дешевые украшения, глазированные яблоки, вареная кукуруза, игрушки, пончо, цветы. Хесус поманил поближе плавучее кафе torteria и заказал разнообразные сэндвичи. Пока мы их жевали — несмотря на две съеденные тамале, меня все еще терзал голод, — к нашей лодке подкралась плавучая платформа с целым оркестром разодетых в костюмы charro музыкантов-мариачи, которые какое-то время услаждали наш слух серенадами, — как вскоре выяснилось, по паре долларов за песню.

Вскоре мы выплыли из затора и углубились в древний лабиринт каналов. Старые здания, шумные рынки и привычная суматоха Куеманко уступили уже упомянутым Пеппером плавучим садам. Вдоль берегов выстроились полувечнозеленые растения. Многие из них, опираясь на несколько стволов, протянулись над водой, раскачивая пышные гирлянды темно-изумрудной листвы. Некоторые были просто чудовищных размеров, с просторную гостиную в диаметре; я решил, что этих красавцев высадили здесь ацтеки много сотен лет назад. Оттеняли их кораллово-красные «огненные деревья», лилово-синие палисандры и многокрасочные цветущие растения вроде бугенвиллеи, пуансеттии, олеандра и гибискуса.

По берегам каналов я кое-где подмечал старые крестьянские постройки, цветники и прочие следы мелких хозяйств. По зеленым пастбищам бродил скот, на пустырях суетилась птица. В воде плескались детишки; мужчины и женщины гнули спины на грядках; старики невозмутимо восседали на камнях, бревнах или других импровизированных лавочках, ничем по сути не занимаясь. Пита и Елизавета приветствовали их взмахами рук. Кое-кто из стариков лениво махал им в ответ.

В какой-то определенный момент я обнаружил, что Пеппер что-то говорит, обращаясь ко мне. Я вздрогнул, развернулся. Теплое солнышко и пасторальные пейзажи погрузили меня в состояние странного гипноза.

— Что ты сейчас говорил? — спросил я, поднося к губам остатки пива.

— Порой ты будто деваешься куда-то, Зед, — заметил Пеппер в своей кипучей, радостной манере. — Я спрашиваю, понял ли ты теперь, почему испанцы нарекли Сочимилько Венецией Нового Света?

— Здесь хорошо, — кивнул я.

— Ни за что не догадаться, но эти каналы служат братской могилой.

Я сдвинул брови.

— Ты это о чем?

— Массовое погребение, — объяснил он. — Во время революции военные сотнями сбрасывали в каналы тела своих врагов.

— Шутишь?

Пеппер покачал головой.

— Совсем недавно стало ясно, что дно всех этих каналов буквально устлано костями.

Значит, все это время мы плывем прямо по кладбищу? Зеленые берега вдруг перестали выглядеть таким уж райским уголком.

Помолчав, я посоветовал Пепперу:

— Обязательно упомяни об этом в своем фильме.

— Так и сделаю.

В задумчивости я отхлебнул еще пива; позволил этому открытию набрать вес в моем сознании — и тут Пита бросила в воду окурок. Она весело щебетала с Елизаветой: рассказывала, как в юности они с Хесусом, бывало, устраивали вечеринки на этих самых каналах. Скидывались с друзьями, арендовали гондолу побольше и превращали ее в плывучий ночной клуб — с музыкой, танцами и выпивкой. В народе таких, как Пита (и Хесус, само собой), прозвали «золотой молодежью», имея в виду отпрысков мексиканской правящей элиты, чьё состояние уступало разве что жажде славы. Причем Пита и Хесус были не так уж плохи: они действительно вкалывали (скажем, Пита работала в пиар-отделе семейной пивоварни), но я терпеть не мог кое-кого из их дружков. Тех типов, знаете ли, которые хвастают четырьмя сотнями пар обуви или двумя сотнями костюмов — и держат их от чужих глаз подальше, в каких-то фешенебельных домах за бугром. Я задумался, не стоит ли подтолкнуть Пите бутылку с пивом и посоветовать выкидывать окурки туда, но это могло показаться враждебным жестом — учитывая тем более, что мы пока не успели заключить перемирие. Она сразу возомнила бы, будто мне не терпится устроить очередную сцену, и продолжила бы швырять окурки в воду, выказывая свое недовольство. В последнее время ей неплохо удается раздувать из мухи слона.

Я поерзал на узковатом стуле, устраиваясь поудобнее. Головная боль вернулась с новой силой. Может, это было предвестье очередного приступа мигрени, или меня все-таки достала жара, или сказалось выпитое пиво, но подобный стрекоту саранчи треск разбушевался в моей лобной доле. Прямо под вертикальной ссадиной, Которая, по всей вероятности, потребует наложения швов. Осторожно двигая пальцами, я занялся массажем кожи вокруг пластыря.

— Гляди-ка, Зед! — сказал Пеппер. Он показывал в просвет между деревьями у берега, где возвышалась ацтекская пирамида футов двадцати высотой. Она выглядела как театральный реквизит, выкрашенная в яркие оттенки фиолетового, розового и зеленого.

— Это декорация для телешоу, которое здесь снимают вот уже с десяток лет, — пояснил он.

— Что за шоу? — переспросил я.

— Называется «Ла Йорона». Основано на одноименной и распространенной в Мексике легенде. Вкратце: прекрасная женщина топит своих детей, отомстив мужу, который изменил ей с юной красоткой…

— В аду нет гнева…[8]

— Не то слово, Зед, — вздохнул Пеппер. — В любом случае эта женщина так терзается содеянным, что в итоге кончает с собой. Но у райских ворот ее ждет разочарование. Ей не позволено войти, пока она не приведет своих детей. В итоге она попадает в ловушку: застряв между этим миром и вышним, она навечно приговорена искать убитых.

— Отсюда вывод: не стоит убивать своих детей, чтобы напакостить кому-то другомую — Я махнул рукой, пытаясь поймать кружившую вокруг головы муху, промазал и спросил: — Отчего же ее прозвали Ла Макарена?

— Ла Йорона, Зед… На испанском это означает «плакальщица».

Я поморщился.

— Каким боком легенда относится к Острову Кукол? Ты что-то говорил о жившем там отшельнике, доне Хуане…

— Его звали дон Хавьер Солано.

— Это он наткнулся в канале на тело утонувшей девчонки?

Пеппер кивнул.

— Местные жители определенно верят, что связь имеется. Потому что считается, что теми ночами, когда чинампас затягивает туман, Ла Иорона бродит по округе, похищая чужих детей, похожих на ее собственных, и топит их в надежде, что сможет потом отвести на небеса вместо своих.

— Ну не знаю. Вряд ли Бога можно обвести вокруг пальца. Он всеведущ и так далее…

— Это легенда, Зед. Местные считают, что именно такая судьба постигла ту девочку.

— То есть Ла Йорона ее утопила?

Пеппер снова кивнул.

— Сам знаешь, до чего суеверны мексиканцы. И то правда. Причем это относилось не только к людям бедным и необразованным. Казалось, суеверия встроены в коллективное бессознательное целой страны. Пита, к примеру, американизирована по самые уши, но верит в привидения на все сто процентов.

— А ты сам, Зед? — продолжал Пеппер. — Ты суеверен?

— Едва ли.

— Ничего удивительного, — хмыкнул он. — Ты похож на атеиста.

— И на кого же, по-твоему, похожи атеисты?

— На тебя. У них жесткий… Как бы объяснить… Они всегда будто не в духе.

— Я не всегда такой!

— Этого я не говорил, Зед. Я сказал будто. Я-то знаю, ты отличный парень.

— Ну, спасибо и на этом. — Я допил пиво, отставил в сторону опустевшую бутылку. — Короче, мне до сих пор не ясно, как в эту историю вплетаются куклы. Зачем этот парень, этот самый Солано, принялся развешивать их по всему острову? Или они были чем-то вроде подношения духу утонувшей девочки?

Пеппер закивал:

— Она начала являться Солано по ночам, разговаривать с ним в его снах. Призналась, что ей одиноко. Соответственно, все эти куклы были подарками, попыткой упокоить ее душу.

— Вопрос покажется глупым, Пепс, но где он раздобыл столько кукол?

— А разве учителя не объяснили тебе, что глупых вопросов не бывает?

— Только потому, что они сами вечно задавали мне глупые вопросы.

— Атеист и пессимист в одном лице… О радость! — лучезарно улыбнулся Пеппер. — Отвечаю на вопрос, Зед: большинство своих кукол Солано привез из Мехико. Время от времени он отправлялся туда, рылся в мусорных кучах и прочесывал рынки. Но затем, на закате дней Солано, с десяток лет назад, Сочимилько был признан национальным достоянием. Городские власти учредили муниципальную программу по очистке каналов и лишь тогда обнаружили остров. Сперва местные посчитали Солано выжившим из ума стариком и оставили его в покое, а потом начали оплачивать куклами излишки его урожаев.

Размышляя об услышанном, я лениво отмахивался от назойливой мухи, которая раз за разом издевалась над моей замедленной реакцией.

Пеппер многое объяснил, и надо признать, что мне с новой силой захотелось взглянуть на островок.

— Круче и быть не может, Пепс, — сказал я ему. — Похоже, у тебя может получиться отличный фильм.

— Согласен, Зед. Все идет к тому, что эта документалка станет моим шедевром. И идеально увязывается с недавней кончиной Солано!

Я приподнял бровь.

— А как он умер?

— Неужто я не рассказывал?

— Ты сказал только, что он наконец-то дал дуба и теперь мы можем тайком пробраться на остров.

Пеппер поставил локти на стол, стиснул ладони и с видом заговорщика подался вперед:

— Он утонул. На том самом месте, где когда-то нашел тело девочки, и точно в пятидесятую годовщину этого события…

— Брехня! — фыркнул я.

— Ничего, кроме правды, Зед.

— А что говорят в полиции?

— Там ничего не смогли определить. Тело Солано слишком долго пробыло в воде. Рыбы и саламандры намного опередили полицейских.

Мне снилось, что мы с Питой плывем куда-то в гондоле. Уже не по Сочимилько. Может, по Венеции, хотя я никогда там не бывал. Сгущались сумерки; остатки дневного света быстро таяли; все как в ином, нездешнем мире. Берега широкого канала — путаница старых зданий, с декорированными фризами, колоннами, разбитыми карнизами и рассыпавшейся лепниной. Нигде ни души.

Мною владело ощущение, что мы плывем в этой гондоле уже очень, очень долго — много часов или даже дней. Пита все повторяла, что мы почти на месте, подразумевая под «местом» Царствие Небесное. Ей очень хотелось встретить там младшую сестру Сюзанну, умершую в возрасте пяти лет. Они с Питой играли тогда в прятки в большой компании местной детворы. Сюзанна забралась в стоявший перед их домом фонтан и каким-то образом утонула, хотя воды было совсем мало.

Пита никогда не обсуждала со мною Сюзанну. Упомянула лишь вскользь, когда мы только начинали встречаться, но и только. Теперь же, однако, она с радостью болтала о сестричке, перечисляя все то, чем они займутся после воссоединения. Когда я заметил, что Сюзанна могла так и остаться пятилетней — как можно вырасти, прекратив существовать? — Пита затихла, погрузилась в раздумья.

Я был благодарен за эту передышку. Мне и самому было над чем поразмыслить. К слову, я беспокоился, что меня могут не пустить на небеса, потому что я атеист. Все думал, что же буду делать, если Питу пропустят внутрь, а мне дадут от ворот поворот? Скорее всего, она обвинит меня: это ведь я неверующий. Со всеми танцами из цикла «Я же тебе говорила!» И преспокойно бросит там, под воротами, совсем одного. Этого мне совершенно не хотелось — застрять в одиночестве в чистилище, или как там еще называется место, по которому мы плыли.

Дневной свет продолжал угасать, и уже довольно быстро, будто часы побежали вперед в режиме перемотки. Воздух остыл и сделался морозным в предвосхищении встречи со Смертью.

Как по заказу, в воде по правому борту показалось чье-то мертвое тело. Оно качалось в нескольких футах от нашей гондолы, лицом кверху. Глаза — невидящие шары цвета слоновой кости. Кожа местами отсутствует, открывая пергаментную желтизну черепа.

Я показал Пите на мертвеца, и та сразу отвернулась, будто спрятав голову в песок: решила, что если не видит его, значит, его там и нет. Но невдалеке показалось еще одно плывущее тело, а затем и еще. Вскоре мертвецы заполнили всю гладь канала, насколько мне было видно в потемках. Они бились головами и конечностями о корпус гондолы, пока мы протискивались мимо них, но нашего движения не затрудняли, — напротив, мы вроде бы ускорились, словно мертвые сами толкали гондолу все дальше.

Я пытался объяснить Пите, что этот канал не может быть дорогой на небеса, слишком уж здесь мрачно и печально, когда в отдалении послышался тревожный гул, подобный шуму водопада. Нас тут же объял плотный, влажный туман, который заполонил собою все крутом, окончательно ослепив нас обоих.

Пита принялась кричать. Я обернулся к лодочнику, чтобы попросить его развернуться и везти нас обратно, и внезапно обнаружил, что нашей гондолой правил скелет. Его пустые глазницы таращились вдаль, не видя меня, челюсть приоткрыта в застывшей гримасе ужаса, чудом не рассыпающиеся руки размеренно, ритмично толкали нас вперед.

Пита перестала голосить, и я не сразу сообразил почему. Она превратилась в куклу. Ростом с человека, но определенно кукла, извлеченная из пресс-формы полимерная глина, ярко раскрашенная, со стеклянными глазами и синтетическими локонами.

Я пытался подняться, чтобы броситься за борт и поплыть сквозь напичканные мертвыми телами воды канала назад, к безопасности, но не смог сдвинуться с места и решил, что тоже превратился в куклу.

Внезапно туман разошелся в стороны, и впереди на поверхности воды возник черный диск Мною овладело отчаяние: я понял, что это путешествие в один конец, ничего уже не поделаешь и я буду мертв через считаные секунды.

Гондола вплыла в черный круг, в последний раз качнулась над пустотой и опрокинулась в бездонную тьму. Я упал куда-то и все летел, летел…

Я проснулся, но понимал, что все еще сплю: теперь я очутился в приемной палате больницы во Флориде, куда меня доставили вертолетом сразу после аварии на гоночном треке. Мое сердце не билось. По сути, я был мертв: ни мозг, ни тело не функционировали. Но затем я поплыл — или мое сознание поплыло, поднялось к потолку, и тогда я смог взглянуть вниз и видел, как медики прижимают дефибриллятор к моей обнаженной груди, впрыскивают мне холодный солевой раствор в надежде спасти мозг и внутренние органы. Я слышал их сбивчивые переговоры, слышал отзвуки песни «Отель „Калифорния”» из далекого приемника, слышал строки ее текста — о постояльцах, которые выписались, да так и не уехали.

Все было в точности так же, как и тогда, одиннадцатью месяцами ранее, когда это по-настоящему со мной случилось… Но затем сон отступил от знакомого сценария. Потолок разверзся, в нем появилась приличных размеров дыра, и я обнаружил, как меня тянет в эту дыру, тащит по сотканному из белого света туннелю. И все-таки это был не тот успокаивающий свет, о котором твердят люди, побывавшие в ситуации клинической смерти. Не было ни всепоглощающего ощущения высшей любви, ни чувства сопричастности всему космосу. Вместо этого меня охватил ужас такой силы, какого я никогда прежде не испытывал и даже не подозревал о чем-то подобном, — ужас, пронявший меня до мозга костей. Потому что в том белом свете, помимо меня, был еще кто-то. И он ждал. Я не мог его видеть, слышать или обонять, но он точно там был и ждал меня. И этот «кто-то» явно не был Богом. Во всяком случае, не тем милосердным божеством, которому молились христиане, мусульмане и иудеи. Этот «кто-то» воплощал собою чистейшее зло. И, достигнув его, я окажусь заключен в объятия, которым уже никогда не суждено разжаться. Я так и проведу весь остаток вечности — всю загробную жизнь, весь рай и ад, называйте как пожелаете, — будучи охвачен абсолютной и неутихающей болью.

Я проснулся, весь дрожа. Значит, не мертв. Я был в Сочимилысо, плыл в гондоле и сидел за длинным столом для пикников, с опущенной на сложенные руки головой.

Выпрямился, еще не совсем придя в себя, потер глаза. Увиденный кошмар потряс меня до глубины души, лишил ориентации. Первая часть — где я сидел в лодке с… с куклой, наверное, была еще ничего. Этот кусок был довольно прикольный, хотя и отдавал наркотическими глюками. А вот вторая часть, с попаданием в реанимацию, смертью и скольжением по туннелю из чистой белизны навстречу кому-то, кто поджидал меня там, вовсе не была забавной.

Подобные кошмары мучили меня по два, а то и три раза в неделю с самой аварии. Порою я просто плавал в больнице, наблюдая, как доктора и медсестры дружно пытаются меня откачать. Порою я выбирался из отделения реанимации и метался по больнице, невидимый для пациентов и персонала. Порою я видел, как просыпается мое физическое тело, и впадал в истерику, сообразив, что вернуться в него уже невозможно: я так и буду отныне вечно скитаться без телесной оболочки, приговоренный пугать больничных посетителей. И еще был тот самый кошмар, который приснился мне только что, — значительно хуже всех прочих.

Туннель. Белый свет. Чье-то присутствие в этом свете.

Я содрогнулся всем телом — и устроил сам себе разнос. Я не верил во всякую чепуху о вне-телесном опыте. То есть, безусловно, в реанимации со мною случилось нечто странное. В конце концов, я действительно видел со стороны, как надо мною, лежащим на операционном столе, колдуют врачи. Но я не считаю, что это моя душа вылетела из тела, готовясь к путешествию в загробный мир. Мне куда ближе версия с отмирающими в моем мозгу нейронами, которые занимались всякой странной чертовщиной — или чем там обычно развлекаются умирающие нейроны. Может, они устроили мне какую-нибудь «астральную проекцию».

Между тем стало заметно, что погожий день стал хмурым, а в воздухе появился привкус озона. Пока я спал, небо успели затянуть необычно низкие, темные облака. Я потянулся к стоявшей рядом пивной бутылке, но та оказалась пуста.

— Добро пожаловать обратно, — сказала Елизавета, насмешливо косясь на меня вполоборота. Какой все-таки жуткий акцент. Она по-прежнему сидела рядом со мной, хотя все прочие перешли на корму гондолы, где Хесус и Пеппер, похоже, решили обсудить с нашим лодочником что-то важное.

— Почему остановка? — спросил я, шаря по столу взглядом в поисках еще не откупоренного пива.

— Лодочник считает, что на нас движется тропический шторм, — объяснила она. — Не хочет оставлять нас на острове, потому что может не суметь вернуться за нами.

В Мексике стоял сезон дождей — это значило, что едва ли не ежедневно нас ждали вечерние ливни. Они были недолгими, зато сильными, и за какие-то секунды могли залить улицу. Тропический шторм — совершенно иное дело; ливень сопровождался ветром, нес с собою разрушения и нередко затягивался на несколько дней.

— Разве никто не заглянул перед плаванием в прогноз? — Я дотянулся до металлического ведерка и наклонил его: в воде, которая недавно была льдом, плавали две газировки и апельсиновый сок.

— А ты сам заглянул, Зед? Ладно, не беспокойся. Наверняка он просто решил заработать побольше. Хесус все утрясет.

— Сотворит одно из своих чудес?

— Ты же знаешь, Зед, что он терпеть… просто терпеть не может, когда ты сравниваешь его с Иисусом.

— В этом все дело, — кивнул я. — Иисус может быть только один. Не должно быть никаких Хесусов, ведь никто не называет себя Буддой.

— Не он выбирал себе имя. Так что не надо с этим шутить. К тому же, Зед, — добавила она, — кому как не тебе понимать, что это такое — носить неудачное имя.

Расставшись с надеждой отыскать пиво, я сдвинул бейсболку на затылок и пальцами ощупал пластырь на лбу. Боль утихомирилась, но не пропала совсем и была готова вернуться, если я забуду об осторожности и стану крутить головой.

— Надолго я вырубился? — спросил я.

— Довольно надолго, — сказала Елизавета. — И ты храпишь.

— Быть того не может.

— Своими ушами слышала, — тут, подражая мне, она выдала пару громких всхрапов.

— Не имею такой привычки! — запротестовал я.

— Откуда тебе знать, если сам в это время спишь?

— Знаю, и все тут.

Тут нечего стыдиться. Все люди храпят.

— Даже ты?

— Все, кроме меня.

В этот самый миг Хесус выудил из кармана бумажник и, раскрыв, потянул оттуда пару купюр. Протянул их лодочнику — и тот взял, хоть и без радости.

— Видишь? — заулыбалась Елизавета. — Я же говорила, что Хесус все утрясет.

— Аллилуйя.

Она прожгла меня полным укора взглядом. Я сделал вид, что не замечаю, и сказал только:

— Посплю еще немного. Разбудите меня, когда приплывем.

— Приплывем? — изумилась Елизавета. — Обернись, посмотри вокруг, Зед. Мы уже давно приплыли.

Поначалу я не мог сообразить, на что именно смотрю. Мозг не различал отдельных кукол, их было слишком много. Меня потрясло их количество. Но затем я начал их различать, потому что они были повсюду: настоящая армия карликов, которые цеплялись за деревья и болтались на ветках. Должно быть, этих кукол многие сотни — и это только лишь те, что выстроились вдоль берега.

— Охренеть… — выдохнул я.

— Действительно, — кивнула Елизавета.

Гондола пришла в движение: длинным шестом лодочник принялся толкать нас вперед через заросший заболоченный участок канала. Пита уселась на прежнее место и заговорила с Елизаветой, я же не мог отвести глаз от острова.

Здешние куклы были на любой вкус, всех фасонов, размеров и цвета. Полностью одетые или вовсе голые, они были сломаны, исхлестаны непогодой, грязны и безобразны. В отличие от тех красавиц, что загромождали каждую полку в спальне моей сестры, пока ей не стукнуло восемь или вроде того, эти пребывали в столь плачевном состоянии, что обрели внешность почти демоническую. Будто они побывали в самой преисподней, а потом оказались здесь, и теперь им не терпится вернуться.

Я еще пытался примириться с этим поразительным и жутким зрелищем, когда гондола дернулась, ткнувшись в мостки короткого причала. Все поднялись и стали собирать барахлишко, готовясь к высадке.