Пляска в степи

Кметь с косой I. Часть 1

Кметь с косой I

Так-то, конечно, было не до смеха. Но грозный воевода такие недовольные взгляды бросал в ее сторону, что Чеславу нет, да и тянуло улыбнуться. Претило Круту Милонеговичу тайну делить с никчемной девкой в портках, но тут уж как князь велел! Правду о том, что случилось со старой княгиней да кто в том повинен, знали лишь они четверо: князь с княгиней, воевода Крут да она. Девка, затесавшаяся обманом в дружину — и это самая малая часть обидных слов, которые она о себе слышала. Тут ведь как было. Всему терему рассказать, что старую княгиню погубили злой ворожбой, князь не мог. Он-то чаял знахарку Зиму поймать и потому следовало остерегаться чужих ушей и болтовни. Ловить ведунью надлежало воеводе Круту, а ее, Чеславы, дело — еще пуще прежнего приглядывать за княгиней. Коли уж совсем начистоту, то ее вина в том, как все вышло, тоже была. Упустила она тогда княгиню. Позволяла к кузнецу ходить и не спрашивала ничего, а еще прозевала Звениславу Вышатовну, когда та ускользнула на встречу с ведуньей, чтобы передать ей злополучный торквес. Князю Чеслава повинилась, да тот даже никак ее не наказал за недосмотр. Пороть, как выпорол бы отрока, верно, не решился: все ж она девка, хоть и в портках. А иного наказания не придумал. Али и не пытался, мысли другим заняты были… Чеслава поправила тяжелый воинский пояс, накрыла его ладонью. Единственный ее друг. Единственный и самый верный. Прикосновение к знаку воинского отличия и доблести всегда придавало ей сил и смелости. Стоило только коснуться теплой, обтрепанной кожи, и Чеслава словно вспоминала, что она не токмо уродливая здоровенная девка, которой пугали детишек, но еще и кметь. И оружие носит по праву. Она стояла позади сидевшей на лавке княгини — как раз ровнехонько напротив воеводы Крута. Ох и жгучие взгляды доставались ей от него. Его бы воля — и не то, что в горнице, во всем ладожском княжестве духу бы ее не было! Воевода и князь также сидели за столом, а вот Чеславе по молодости зим, да и по тому, что девкой простой была, на лавках подле них сидеть не полагалось. Вот и стояла, мозолила дядьке Круту глаза. … — доподлинно тот самый торквес у княгини Мальфриды ты увидала, госпожа? Не в первый раз воевода задавал княгине Звениславе этот вопрос, и ответ ее неизменно был одинаковым. Даже Чеслава уже приморилась слушать! Одно и то же, одно и то же. Поверить он что ли не мог, что знахарка так сильна была? Говорили, конечно, что ведунья его из-за Кромки* вытянула, когда он уж на Калиновом Мосту* одной ногой стоял… Немудрено, что грозный воевода сердцем не принял, что его спасительница такое сотворила. Что тоже диво. Уж коли у самой Мары-Морены его отняла, стало быть, сильна была! Как иначе бы она грозную богиню одолела бы? Чеслава нахмурилась. Надо бы за Крутом Милонеговичем внимательнее приглядеть. Коли он и впрямь ведунье жизнью своей обязан… такие долги просто так не забываются, не прощаются. — Тот самый, — покорно отозвалась княгиня. Была она нынче необычайно тихой. Немудрено. Знала себя виноватой. На второй вечер, как нашли омертвевшей старую княгиню, князь позвал воеводу в свои горницы и Чеславе велел привести Звениславу Вышатовну. Та не покидала женской стороны терема с самого утра, хотя обычно уходила с рассветом и принималась за хозяйственные дела. Чеслава ведь всюду ее сопровождала, потому и знала многое. Многое, да не все, как выяснилось. Дождавшись жену, князь и рассказал воеводе да девке, кто учинил такую жестокую расправу над старой княгиней. Было, от чего в сумятицу впасть! Тогда-то Чеслава и уразумела, почему накануне взметалась Звенислава Вышатовна, когда вошли они в горницу княгини Мальфриды. Отчего бросилась из нее прочь и оббегала добрую половину терема, пока не отыскала в гридницах мужа. И отчего отослала ее, Чеславу, задолго до вечери. — И ты, госпожа, больше ее не видала с того дня, как торквес отдала? Уверена ли ты в том? — воевода все продолжал допытываться незнамо чего от Звениславы Вышатовны, и Чеслава ощетинилась. По правде, не ей на Крута Милонеговича за такое роптать. Сама была хороша! — Довольно, — Ярослав Мстиславич строго поглядел на своего воеводу, и тот осекся, поджав губы. — Довольно спрашивать то, что княгиня уже рассказала. Выходит, князь жене верил. На душе у Чеславы стало поспокойнее. Коли бы он осерчал, вот тогда точно жди беды! Она услышала, как Звенислава Вышатовна тихо-тихо вздохнула, и нахмурилась. Жестокое предательство совершила ведунья с девочкой, которая доверяла ей слепо и безоговорочно. Ну, ничего. Все перемелется, и мука будет. Уж Чеслава это знала как никто. Будет княгине нынче урок на всю дальнейшую жизнь. — Чем ей старая ведьма насолила-то? — воевода все не унимался. — Не случайно же под руку подвернулась. — Может, и случайно, — сказал князь. — Северная, норманнская ворожба. Искала жертву и нашла. — Нет, — воевода Крут покачал головой. — Ну, не просто так она ее выбрала! Нужна жертва — так поди убей козу! Да коли человека, так возьми кого попроще. Не ладожскую княгиню, хоть и вдовую! Коли так посмотреть, то прав был Крут Милонегович. Путника одинокого на дороге подстеречь, бабенку сиротливую — мало ли людей на свете, о пропаже которых никто печься не будет. — Порой нельзя попроще, — Ярослав Мстиславич сжал на столе тяжелые кулаки. Рукава его теплой рубахи были закатаны по локоть, и Чеслава увидала, как вздулись жилы у него на руках. — Если требует грозный бог. — Грозный бог… — воевода огладил седую бороду. — Вот откуда баба, ведающая про норманнскую ворожбу, взялась в степном южном княжестве? — он выразительно постучал себя по лбу: мол, подумай сам, князь. Чеслава подавила неуместную ухмылку. Стучи не стучи, а и тебя ведунья провела! Княгиня подле нее вскинула голову, словно хотела что-то сказать, но передумала и вновь уперла взгляд в широкий деревянный стол. Не токмо воительница это заметила, но и Ярослав Мстиславич. Повернулся к жене и кивнул, прикрыв глаза. — У нее отца Ингваром звали. Так она всегда говорила. Мы еще думали, что имя какое чудное. Не из наших мест, — тихо произнесла Звенислава. По лицам князя и воеводы Чеслава поняла, что они про то не ведали. Ведунью все величали али госпожой Зимой, али знахаркой. По батюшке не обращались к ней. — Это норманнское имя, — сказал Ярослав Мстиславич. — И торквес норманнский. Он хмурился и крепко о чем-то размышлял, сведя на переносице густые брови. — Могла ли она затаить зло на мой род? — спросил князь немного погодя. — С чего бы?! — воевода воинственно вскинулся. — Разве худо ты с ней обращался? Разве не отблагодарил всячески, не дозволил в нашем обозе на Ладогу поехать? Князь пожал плечами, не будучи до конца убежденным. Мол, всякое может быть. Крут Милонегович же в сердцах хлопнул раскрытой ладонью по столу, заставив княгиню вздрогнуть. Задрожали также полупустые чарки с ягодным взваром, что стояли рядком возле кувшина. Благо, хоть его не перевернул. — Да что без толку языками трепать! Найти ее надо и выспросить все. Легко сказать! Ищи-свищи теперь. Ее-то и раньше никто не видал, а теперь уж наверняка затаится где-нибудь. Али и вовсе уедет! Уже меньше по осени, но еще уходят из Ладоги торговые корабли. На любой к купцам можно напроситься. — Стемида по утру отправлю в Белоозеро с дружиной. Не идет добром ко мне воевода Брячислав, так возьму полоном. На сестру свою поглядит да может сговорчивее станет. — Так… — воевода Крут понизил слегка голос и откашлялся, словно что-то помешало ему заговорить, — прямо так ее в горницах оставим? — Прямо так. Ей от этого уже ничего не сделается, — жестко усмехнулся князь. — А ты, дядька Крут, достань мне эту знахарку хоть из Нави*. Я хочу ее видеть. Помедлив, тот кивнул. Верно, легче самому было вновь к Калиновому Мосту отправиться, чем такой приказ князя исполнить. — У меня долг перед ней. Она меня к жизни вернула, — помолчав, все же добавил воевода. — Ну, тебя убивать я ее и не прошу, — еще ожесточеннее отозвался князь. Да-а. Давненько его таким Чеслава не видала. Почитай, ни разочка за целую зиму, которую она прожила на Ладоге. — Довольно нынче. Благодарю за совет, дядька Крут, — князь Ярослав поднялся с лавки, оттолкнувшись ладонями от столешницы. Залпом он осушил чарку с остатками ягодного взвара и поглядел на воительницу. — И ты ступай, Чеслава. Буркнув что-то на прощание, воевода вылетел из горницы вперед девки, словно боялся, что та пролезет первой. Но она сперва поклонилась князю да княгине и лишь потом вышла за дверь, оставив госпожу под присмотром мужа. Госпожу. Несколько седмиц назад Чеслава ее иначе называла в мыслях. Стыд и срам вспоминать! Неслышно ступая, она прошла по спящему, тихому терему. Наступил уже глубокий вечер, и даже холопы с теремными девками давно разошлись по своим закуткам да клетям. Пахло теплым, сухим деревом и хлебом. Добротно протопили в первый раз терем, вскоре после Таусеня. Кто бы сказал Чеславе, что привяжется она так к одному месту. Не восхочет никуда уходить. Попросившись к Ярославу в дружину и выдержав все насмешки да испытания, она дала себе зарок. Потерплю одну зиму, а там поглядим. Не полюбится — уйду. Раньше она так всегда и поступала. И когда князь назначил ее в няньки за сопливой женой приглядывать, взыграло гордое, молодое сердце. Уйду, порешила Чеслава. Зиму пересижу и по весне уйду. Осенью негоже удачи на дороге искать. Нынче же… Не такой уж соплячкой оказалась новая княгиня. А когда чуть не зашибла ее из-за гордыни своей да злости, затмившей глаза, Чеслава перепугалась так, как не боялась уже очень, очень давно. Да она князя Ярослава не испужалась, когда тот велел ей против него выйти, силушку свою испытать. А тут. Никого не любила Чеслава уже много, много зим. Привязалась, прикипела к князю, который был к ней добр. Он один из всей дружины ни разу не посмеялся над ее уродством. Она служила многим князьям, и Ярослав оказался первым, кому совсем не было дела до ее лица. Токмо до того, крепка ли ее рука, да как далеко может пустить стрелу из лука. Со временем к шуткам остыли и гридни с кметями. Князь их не смеялся, стало быть, и им не пристало. Воевода Крут — и тот не насмешничал! Терпеть ее не мог за то, что девка, что все обычаи для него священные одним лишь своим видом порушила. Кривился вечно, едва завидев, но не потому, что была она уродлива. Над этим воевода не потешался. А потом сопливая княгиня, едва поднявшись с лавки после того, как свалилась с лошади, сказала тихим, но твердым голосом, глядя Чеславе прямо в глаза. — Ты не нарочно. Я не верю, что нарочно, и зла на тебя не держу. Звенислава сидела тогда на лавке в длинной рубашке до пола, с распущенными, нечёсаными волосами, а Чеслава стояла напротив, возвышаясь над молодой княгиней и ростом, и размахом плеч. И вот тогда в груди Чеславы что-то дернулось впервые с того дня, как покинула она отчий дом, как выбили ей глаз. А зим с той поры минуло столько, что и не счесть. Дернулось и засвербело, обожгло позабытым теплом. Сопливая княгиня простила ее, хотя о прощении она даже не смела просить. И смотрела прямым, светлым взором — без испуга, без укора. И ни о чем не рассказала мужу, который, самое малое, Чеславу бы убил, а самое худшее — из дружины бы прогнал. И ходить Звенислава не боялась, зная воительницу позади. Поворачивалась спиной и безмятежно позволяла подсаживать себя на лошадь и придерживать поводья, и подсоблять слезать на землю. Никого не любила Чеслава уже много, много зим. Но теперь, поглядывая на молодую княгиню, воительница чувствовала, как по груди медленно растекается тепло. Пройдя сквозь сени и выйдя на крыльцо, она уловила едва слышное кряхтение и возню из дальней клети. Поплотнее запахнув тёплый овчинный кожух, воительница обернулась: тусклый свет пробивался наружу сквозь неплотно прикрытую дверь. Чеслава решительно зашагала в ту сторону, намереваясь выяснить, кто шумит. Она удивилась, хоть и не подала виду, когда столкнулась в клети с отроком Гораздом. В тусклом свете жировика, задрав рубаху и безрукавку, он безуспешно пытался сменить себе повязку, насквозь пропитавшуюся кровью на левом боку. Подле него на земляном полу валялся снятый воинский пояс да такой же овчинный кожух. А поверх них — ворох скомканных, испачканных в грязи повязок. Завидев Чеславу, взъерошенный, изругавшийся отрок попятился и порывисто одернул вниз одежу, что задрал к груди. Несколько мгновений они смотрели друг на друга: он — исподлобья, она — с едва уловимой насмешкой, пока воительница, наконец, не спросила, указав рукой на его бок. — Откуда? Горазд, разумеется, промолчал. Не мудрено. — Давай подсоблю, сам до утра провозишься. — Благодарствую, — выдохнул он и облизал сухие губы, словно решался. Он вновь задрал теплую рубаху с безрукавкой и повернулся лицом к тусклому свету жировика, чтобы Чеславе было сподручнее с ним возиться. Она присела на корточки и принялась бережными, но уверенными движениями распарывать повязку узким, небольшим ножом, который всегда носила с собой в голенище сапога. Горазд только вздохнул, судорожно втянув носом воздух. Когда воительница подняла взгляд, то заметила легкий румянец у него на щеках. Грубо зашитая, рана выглядела нездоровой. Стежки неровной длины шли в раскос и кое-где стягивали кожу сильнее и грубее, чем нужно. Немудрено, что кровит. А коли заживет, то шрам на половину бока останется. Еще и уродливый. — Ее перешивали, — Горазд понял и верно истолковал ее молчание. — Первый раз совсем криво зашили. Он вновь вздохнул. Было с чего! — Ну, третий раз уже негоже. Так и порвать все можно, — негромко проворчала Чеслава и потянулась за чистыми тряпицами. Где же оказался отрок Горазд, что никто не смог его толком залатать? И кто ту рану ему нанес?.. Привычными движениями она наложила повязку, хорошенько затянув. Отряхнув руки о штаны на бедрах, резко встала, и оказалось, что они с отроком ровнехонько одного роста, а ведь была Чеслава высокой девкой. — Князь ведает? Поспешно мотнул головой. Ну, еще бы. — Ну и зря. Случись что, понадобишься ему, а в полную силу биться не сдюжишь. Она-то отрока не выдаст. Коли рожоного ума нет… — Сдюжу, — поправив рубаху и безрукавку, он поднял с земли воинский пояс. — Дозором же стою. Чеслава не стала ничего говорить, потому что при всей своей браваде и показном упрямстве отрок Горазд не мог не понимать, что врет самому себе. — Благодарю, что подсобила, — опомнившись, он поклонился ей. — Одному уж больно несподручно с повязкой возиться. Воительнице понравился его открытый, честный взгляд. Он смотрел ей прямо в глаза и не бегал по лицу, перескакивая с глаза — повязки — на шрам, разделявший ее нижнюю губу пополам. — Ты бы попросил кого, — сказала она, хотя обычно не лезла в чужие дела. — Ты же дружен был с отроком… как его звать, запамятовала… Вышата! Пущай он с повязкой подсобит! А вот нынче Горазд замялся. Дрогнул, опустил взгляд, принявшись рассматривать землю под своими сапогами. Но сказал только: — Права ты. Попрошу. Одарив напоследок его долгим, изучающим взглядом, Чеслава молча развернулась и вышла из теплой клети на студеный ночной воздух. * Кромка — это мир сновидений, где обитали духи-кромешники. Что то среднее между миром нынешним, и миром потусторонним. Уйти за кромку к Богам — значит умереть * Кали́нов мост — мост через реку Смородину в русских сказках и былинах, соединяющий мир живых и мир мёртвых. * Сморо́дина (от др. — рус. смо́род «смрад, сильный, неприятный, удушливый запах») — река в восточнославянских волшебных сказках, былинах и заговорах. Отделяет мир живых от мира мёртвых, аналог древнегреческого Стикса; преграда, которую предстоит преодолеть человеку или его душе по пути на «тот свет». * Явь, правь и навь — трёхчастное деление мира в славянском язычестве. «Правь» — мир светлых богов, божественный закон. «Навь» — обитель тёмных божеств, подземный мир, не только загробный мир, но и альтернативная вселенная, существующая по другим законам. «Явь» — явный, земной мир, мир людей.