Поэзия периода Великой Отечественной войны и первых послевоенных лет

Дождем и снегом сеет небо.

А ты лежишь. И потом взмок.

И лезет в душу быль и небыль,

гремит не сердце, а комок.

Почти минута до сигнала,

а ты уже полуприсел.

Полупривстала рота. Встала.

Полупригнулась. Побежала...

Кто — до победного привала,

кто в здравотдел, кто в земотдел.

1943

В проломах стен гудит и пляшет пламя,

идет война родимой стороной...

Безмолвная, бессонная, как память,

старушка мать склонилась надо мной.

Горячий пепел жжет ее седины,

но что огонь, коль сын в глухом бреду?

Так повелось, что мать приходит к сыну

сквозь горький дым, несчастья и беду.

А сыновья идут вперед упрямо,

родной земле, как матери, верны...

Вот потому простое слово «мама»,

прощаясь с жизнью, повторяем мы.

1943

Поставленная девичьей рукой

в последнем русском выжженном местечке,

мне с праздничною надписью такой

на КПП[24] запомнилась дощечка.

Здесь был конец моей родной земли,

такой огромной... Дальше шла чужбина,

куда друзья мои уже прошли

и шли потоком танки и машины.

В нагольном полушубке под ремень

на перекрестке девушка стояла.

Веселыми флажками в этот день

она нас всех на запад направляла.

Девчонке документы показав,

я с легким сердцем перешел границу...

А у девчонки карие глаза,

тревожные, как у тебя, ресницы.

1944

Михаилу Кочневу

Гудели танки, пушки корпусные

месили грязь и вязли до осей...

Знать, из терпенья вышла ты, Россия,

коль навалилась с ходу силой всей!

Какой маньяк посмел подумать только,

что ты покорной будешь хоть на миг?..

Россия — удаль гоголевской тройки,

Россия — музы пушкинской язык.

На тыщи верст — поля, леса да кручи,

в раздолье тонут синие края...

Где есть земля суровее и лучше,

чем ты, Россия, родина моя?!

1945

Я городов не помню, мне едва

одну дорогу описать пока,

где по кюветам черная трава

да лошадей раздутые бока,

где ветер смерти бьет в глаза и где

одни воронки, рвы да пустыри,

а у обочин в дождевой воде

спят вечным сном стрелки и пушкари...

Там не пройти без боя и версты.

Товарищ мой! Закрою лишь глаза —

и вот они, разбитые мосты,

и вот они, горелые леса.

Но если спросишь ты сейчас меня:

такой-то город брал я или нет?—

припомнив вихрь железа и огня,

я промолчу, наверное, в ответ.

Но если скажешь ты, что там трава

была темна от крови и мертва,

что день и ночь без устали вокруг

за каждый камень бились и чердак,—

я не солгу, когда отвечу так:

— Пожалуй, брал я этот город, друг.

Но если ты попросишь рассказать

про наш плацдарм на тисском берегу,

я промолчу, наверное, опять

и показать на карте не смогу.

Но если сам ты помнишь город Чоп,

изломы дамбы в пламени, в дыму,

так ты меня не спросишь ни о чем,

и, значит, карта будет ни к чему.

Я не писал на фронте дневников,

я позабыл названья городов —

их слишком много было на пути,

пока в родной мне довелось войти.

1946

Был отступленья путь солдатский горек,

как горек хлеба поданный кусок...

Людские души обжигало горе,

плыл не в заре, а в зареве восток.

Рев траков над ячейкой одиночной

других сводил, а нас не свел с ума.

Не каждому заглядывали в очи

бессмертье и история сама.

Пошли на дно простреленные каски,

и ржавчина затворы извела...

Мы умерли в болотах под Демянском,

чтоб, не старея, Родина жила.

Мы просим об одном тебя, историк:

копаясь в уцелевших дневниках,

не умаляй ни радостей, ни горя —

ведь ложь, она как гвозди в сапогах.

1947

Когда тебе придется в жизни круто —

любовь изменит,

отойдут друзья

и, кажется, прихлынет та минута,

перед которой выстоять нельзя,—

приди сюда,

на этот холм отлогий,

где в голыши скипелись кровь и сталь.

Вглядись в свои обиды и тревоги,

в слова,

в дела,

в нелегкие дороги,

все соизмерь и на колени стань.

И многое предстанет мелким, вздорным,

и боль утихнет,

хоть была крепка...

Полынь и щебень. Как трава упорна!

И отливают бронзой облака.

1950