Поэзия периода Великой Отечественной войны и первых послевоенных лет

О мертвых мы поговорим потом.

Смерть на войне обычна и сурова.

И все-таки мы воздух ловим ртом

При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,

В сырой земле выкапываем яму.

Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас

Остался только пепел, да упрямо

Обветренные скулы сведены.

Трехсотпятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулеметы...

Вот это место. Здесь он умирал —

Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,

Не дотянул бы он и до рассвета.

Он не нуждался в помощи ничьей.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас, и молча ждал конца,

И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошел с лица,

Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.

Запри все чувства сразу на защелку.

Вот тут и появился соловей,

Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,

Как будто настежь вырвавшись из плена,

Как будто сразу обо всем забыл,

Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.

Как будто бы еще едва означась,

Здесь рядом с нами возникал другой

В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тек песок.

К воде тянулись корни у обрыва,

И ландыш, приподнявшись на носок,

Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута. Задымит сирень

Клубами фиолетового дыма.

Она пришла обескуражить день.

Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье. Перекосит рот

От сердце раздирающего крика,—

Но успокойся, посмотри: цветет,

Цветет на минном поле земляника.

Лесная яблонь осыпает цвет,

Пропитан воздух ландышем и мятой...

А соловей свистит. Ему в ответ

Еще — второй, еще — четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.

И где-то возле, где-то рядом

Раскидан настороженный уют

Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст окрест,

Как будто смерти не бывало места,

Шумит неумолкающий оркестр,

И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,

Ни капли не сочувствуя беде,

С невероятной, яростною жаждой

Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,

Ее крутой, бурлящий водоем.

Мы, кажется, забыли на мгновенье

О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета

Едва коснулся острого лица.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои,

Сказал: «Ребята, напишите Поле:

У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины

Трехсотпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,

Не доучился, книг не дочитал.

Я был с ним рядом. Я в одном окопе,

Как он о Поле, о тебе мечтал.

И может быть, в песке, в размытой глине,

Захлебываясь в собственной крови,

Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:

У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест

Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слезы,

И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем

У той поджигородовской березы

Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся дети

Для подвигов, для песен, для любви.

Пусть их разбудят рано на рассвете

Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет

И облака потянутся гуртом.

Я славлю смерть во имя нашей жизни.

О мертвых мы поговорим потом.

1942