Поэзия периода Великой Отечественной войны и первых послевоенных лет

Пахать пора!

Вчера весенний ливень

Прошелся по распахнутой земле.

Землей зеленой пахнет в блиндаже.

А мы сидим — и локти на столе,

И гром над головами,

визг тоскливый.

Атаки ждем.

Пахать пора уже!

Глянь в стереотрубу на это поле,

Сквозь дымку испарений, вон туда.

Там стонет чернозем, шипит от боли,

Там ползают противники труда.

Их привели отнять у нас свободу

И поле, где пахали мы с утра,

И зелень,

землю,

наши хлеб и воду.

— Готов, товарищ?

— Эх, пахать пора!..

Постой!

Как раз команда: «Выходи!»

Зовут, пошли!

Окопы опустели.

Уже передают сигнал, пора!

— Пора! Пора! —

Волнение в груди.

Рассыпались по полю, полетели,

И губы шепчут:

— Сгинет немчура!

Ползти...

На поле плуг забытый...

Друга

Перевязать

и положить у плуга.

Свист пуль перескочить,

упасть на грудь,

Опять вперед —

все полем тем бескрайним,

И пулемет, как плуг, держать,

и в путь?

Туда, где самолет навис комбайном.

Шинель отбросить в сторону,—

жара!

Опять бежать, спешить.

Пахать пора!

Идти к домам,

к родным своим порогам,

Стрелять в фашистов,

помнить до конца:

Взята деревня!

Впереди дорога,

И вновь идти от милого крыльца.

Так мы освобождаем наше поле,

Родную пашню.

Дом.

Свою весну.

В атаку ходим, пахари,

на воле,

Чтоб жить,

Не быть у нечисти в плену.

А поле, где у нас хлеба росли,

Любой покос и пастбище любое,

Любой комок исхоженной земли,

Где мы себе бессмертье обрели,—

Теперь мы называем полем боя.

1942

Я жалею девушку Полю.

Жалею

За любовь осторожную:

«Чтоб не в плену б!»

За:

«Мы мало знакомы,

не надо,

не смею...»

За ладонь,

отделившую губы от губ.

Вам казался он:

летом — слишком двадцатилетним,

Осенью —

рыжим, как листва на опушке,

Зимой, на морозе,

является в летнем,

А весною — были веснушки.

А когда он поднял автомат,—

вы слышите? —

Когда он вышел,

дерзкий,

такой, как в школе,

Вы на фронт

прислали ему платок вышитый,

Вышив:

«Моему Коле!»

У нас у всех

были платки поименные,

Но ведь мы не могли узнать

двадцатью зимами,

Что когда

на войну уходят

безнадежно влюбленные,—

Назад

приходят

любимыми.

Это все пустяки, Николай,

если б не плакали.

Но живые

никак представить не могут:

Как это, когда пулеметы такали,

Не жить?

Не слушать тревогу?

Белым пятном

на снегу

выделяться,

Руки не перележать и встать не силиться,

Не видеть,

как чернильные пятна

повыступили на пальцах,

Не обрадоваться,

что веснушки сошли с лица?!

Я бы всем запретил охать.

Губы сжав — живи!

Плакать нельзя!

Не позволю в своем присутствии

плохо

Отзываться о жизни,

за которую гибли друзья.

Николай!

С каждым годом

он будет моложе меня,

заметней,

Постараются годы

мою беспечность стереть.

Он

останется

слишком двадцатилетним,

Слишком юным

для того, чтоб стареть.

И хотя я сам видел,

как вьюжный ветер, воя,

Волосы рыжие

на кулаки наматывал,

Невозможно отвыкнуть

выискивать виноватого,

Как нельзя отказаться

от движения вместе с Землею.

Мы суровеем,

Друзьям улыбаемся сжатыми ртами,

Мы не пишем записок девочкам,

не поджидаем ответа...

А если бы в марте,

тогда,

мы поменялись местами.

Он

сейчас

обо мне написал бы

вот это.

1940—1945

Ты думаешь:

Принесу с собой

Усталое тело свое.

Сумею ли быть тогда с тобой

Целый день вдвоем?

Захочу рассказать о смертном дожде,

Как горела трава,

А ты —

и ты жила в беде,

Тебе не нужны слова.

Про то, как чудом выжил, начну,

Как смерть меня обожгла,

А ты —

ты в ночь роковую одну

Волгу переплыла.

Спеть попрошу,

а ты сама

Забыла, как поют.

Потом

меня

сведет с ума

Непривычный уют.

Будешь к завтраку накрывать,

А я усядусь в углу,

Начнешь,

как прежде,

стелить кровать,

А я

усну

на полу.

Потом покоя тебя лишу,

Вырою щель у ворот,

Ночью,

вздрогнув,

тебя спрошу:

— Стой! Кто идет?!

Нет, не думай, что так приду.

В этой большой войне

Мы научились ломать беду,

Работать и жить

вдвойне.

Не так вернемся мы!

Если так,

То лучше не приходить.

Придем — работать,

курить табак,

В комнате начадить.

Не за благодарностью я бегу —

Благодарить лечу.

Все, что хотел, я сказал врагу.

Теперь работать хочу.

Не за утешением —

утешать.

Переступлю порог.

То, что я сделал,

к тебе спеша,

Не одолженье,

а долг.

Друзей увидеть,

в гостях побывать

И трудно

и жадно

жить.

Работать — в кузницу,

спать — в кровать.

Слова про любовь сложить.

В этом зареве ветровом

Выбор был небольшой,—

Но лучше прийти

с пустым рукавом,

Чем с пустой душой.

1945

Здесь львы

стояли

у крыльца

Лет сто

Без перемен,

Как вдруг

кирпичная пыльца,

Отбитая дождем свинца,

Завьюжила у стен.

В фойе театра

шел бой.

Упал

левый

лев,

А правый

заслонил собой

Дверей высокий зев.

По ложам

лежа

немец бил

И слушал долгий звон;

Вмерзая в ледяной настил,

Лежать остался он.

На сцену —

за колосники,

Со сцены —

в первый ряд,

Прицеливаясь с руки,

Двинулся

наш

отряд.

К суфлерской будке

старшина

Припал

И бил во тьму.

И

история сама

Суфлировала ему.

Огнем поддерживая нас,

В боку зажимая боль,

Он без позы и без прикрас

Сыграл

великую

роль.

Я вспомнил об этом,

взглянув вчера

На театр в коробке лесов.

Фанерную дверь его по вечерам

Сторож берет на засов.

Строители утром идут сюда,

Чтобы весной

Театр засиял,

как никогда,

Красками и новизной.

Я шел

и шел,

и думал о тех,

Кому на сцене жить.

Какую правду

и в слезы

и в смех

Должны они вложить!

Какие волнения им нужны,

Какие нужны слова,

Чтоб после подвига старшины

Искусству

вернуть

права!

1946

Госпиталь.

Все в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом.

Запеленав нас туго в одеяла

И подтрунив над тем, как мы малы,

Нагнувшись, воду по полу гоняла

Сестра.

А мы глядели на полы,

И нам в глаза влетела синева,

Вода, полы.

Кружилась голова.

Слова кружились:

— Друг, какое нынче?

Суббота?

— Вот, не вижу двадцать дней...—

Пол голубой в воде, а воздух дымчат.

— Послушай, друг...—

И все о ней, о ней.

Несли обед. И с ложки всех кормили.

А я уже сидел спиной к стене.

И капли щей на одеяле стыли.

Завидует танкист ослепший мне

И говорит

про то, как двадцать дней

Не видит. И

о ней, о ней, о ней...

— А вот сестра,

ты письма продиктуй ей!

— Она не сможет, друг,

тут сложность есть.

— Какая сложность? Ты о ней не думай...

— Вот ты бы взялся!

— Я?

— Ведь руки есть?!

— Я не смогу!

— Ты сможешь!

— Слов не знаю!

— Я дам слова!

— Я не любил...

— Люби!

Я научу тебя, припоминая...

Я взял перо.

А он сказал: — «Родная!» —

Я записал. Он:

— «Думай, что убит...» —

«Живу»,— я написал. Он:

— «Ждать не надо...» —

А я, у правды всей на поводу,

Водил пером: «Дождись, моя награда...»

Он: — «Не вернусь...» —

А я: «Приду! Приду!»

Шли письма от нее. Он пел и плакал.

Письмо держал у просветленных глаз.

Теперь меня просила вся палата:

— Пиши! —

Их мог обидеть мой отказ.

— Пиши!

— Но ты же сам сумеешь, левой!

— Пиши!

— Но ты же видишь сам?!

— Пиши!..

Все в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом.

Где это все? Ни звука. Ни души.

Друзья, где вы?..

Светает у причала.

Вот мой сосед дежурит у руля.

Все в памяти переберу с начала.

Друзей моих ведет ко мне земля.

Один мотор заводит на заставе,

Другой с утра пускает жернова.

А я?

А я молчать уже не вправе.

Порученные мне, горят слова.

— Пиши! — диктуют мне они.

Сквозная

Летит строка.

— Пиши о нас! Труби!..

— Я не смогу!

— Ты сможешь!

— Слов не знаю...

— Я дам слова!

Ты только жизнь люби!

1947