Поэзия периода Великой Отечественной войны и первых послевоенных лет

ПОЭЗИЯ МУЖЕСТВА

Поэзия Великой Отечественной войны. Явление почти необозримое. Небывалое в истории человечества напряжение родило поэзию — этот интеллектуальный и эмоциональный документ переживания всего многонационального советского народа,— и в первую очередь русского народа. Экстремальные условия создали такой душевный напор, который тотчас смог выразиться только в таком непосредственном жанре, как стихи.

Потрясение, которое пережил народ, отлилось в бронзу; эта бронза — высокая стихотворная мощь, поэзия, полная пафоса и боли, ненависти и грусти. Война родила многих поэтов — одни из них погибли в боях, другие вернулись живыми, но недолго прожили, ибо ранения сократили им жизнь, другие живут до сих пор — их осталось мало.

Сколько матерей не дождались своих сыновей. Мои сверстники ушли после девятого класса — не успели закончить среднюю школу.

У каждого солдата была заветная тетрадка — там были переписанные стихи. Наш старшина Сердюк в избытке лирического настроения всякую попавшуюся поэтическую книжку прочитывал по нескольку раз и многие стихи, раскачиваясь, пел на какой-то свой мотив. Поэзия была в воздухе. Взволновать человека было стихотворным словом не так уж сложно,— тронь только чуть-чуть, и человек вмиг очаровывается, так натянуты были его нервы, так обострено было его ощущение жизни. Степень ранимости, чувство патетики, тоска по близким была высока, а что как не это располагает человека к поэтическому слову.

Помню, как произносил наш вспоминающий о своей жене комбат Гришанов строчки Уткина: «Если я не вернусь, дорогая, нежным письмам твоим не внемля, ты не думай, что это другая, это просто сырая земля...» Он сидел, подперев голову, в землянке, и слезы текли по его лицу. Солдаты переписывали друг у друга стихи, делились ими, как махоркой. Ритмические строки приобретали силу почти материальную, почти физическую. Мне думается, все писали тайком, по крайней мере многие. Наивная песенка под сопровождение баяна трогала, переворачивала душу, которая искала слов каких-то простых, чтоб высказаться самой до конца.

Хотелось исповеди, жалобы и мужества. Подлинность — вот что ставилось выше всего.

Николай Тихонов с книгами «Орда» и «Брага», Владимир Луговской — они как бы передали эстафеты начинающим поэтам.

Их поэтика, их мироощущение питали молодую военную поэзию. «Курсантская венгерка» Вл. Луговского волновала нас, нам было близко это ощущение тревожного быта. Особенно дорог молодым поэтам был Николай Тихонов. Сдержанное мужество, привязанность к простым земным радостям, культ преданности и чести, ощущение долга,— это мироощущение стало священным. Слишком все, что мы пережили, было всерьез, слишком многое было оплачено кровью.

У Николая Асеева есть одно стихотворение, где он восхищается военным: «Ах, какого парня я видел в сентябре, шинель кавалерийская и шашка в серебре!» Восхищение военным, его выправкой, его мужеством передалось нам от старшего поколения.

Мы зажгли свои огоньки от их огня, они подсказали, они «поставили нам голос». Мы были чутки, и подчас одна лишь интонация, одна фраза запоминалась нами и возбуждала нас. Помню многие строфы Виссариона Саянова, отдельные строки В. Гусева, такие, как: «В какой я школе сидел на парте, какой из меня командир полка, но мне в ревкоме сказали: — Шпарьте! — И я ответил тогда: — Пока!» («Матрос Охрименко»).

Романтика согревала наши сердца, питала нас, давала нам жизненные силы, поддерживала. Неозаренная молодость, молодость, не согретая романтизмом, без света, мерцающего где-то впереди, что это за молодость?! Мы были горды за себя, мы высоко ставили фронтовое товарищество, мы верили в людей, и люди доверяли нам. Что может быть выше в юности? Без этого, выражаясь словами Гёте, человек только «темный гость на темной земле».

Мало осталось фронтовых поэтов, многие умерли «не от старости, а от старых ран», как сказал Семен Гудзенко.

Нас раскидало время, но былое фронтовое братство дает себя знать, и мы, уже пожилые, встречаясь случайно, ощущаем, хоть прошли десятилетия,— какие десятилетия! — какую-то близость, родственность.

Нет, этого нельзя забыть!

Во время войны стала явственней связь с землей, со своей землей, где ты родился, с историей России, с исторической преемственностью, с предками,— мы вдруг поняли, что связь кровная, связь между сменяющимися поколениями — вещь не простая, а глубинная, еще во многом непонятная, но страшно важная.

Потому так много у фронтовых поэтов стихов об истории, о России, о ее героях, о ее людях. В стихах Сергея Наровчатова тема русской истории зазвучала в полную силу,— и это было тоже новое, что внесло наше поколение. Война вернула к органичности, к пониманию неразрывности всех процессов, к глубине и мудрости. В каждой строке стихов чувствуется та выстраданная подлинность, без которой стихи бездейственны.

Если музыку делает тон, то тем более тон делает поэзию. Тон стиха многое решает, и тон стихов Михаила Луконина, создающий ощущение трепетности и нервности, стал созвучен нашей эпохе, эпохе войны, той тревоге и напряженности, которая была разлита в воздухе. Но и сами старые мастера заговорили по-новому. Они как бы зажили новой жизнью.

Николай Тихонов, старый солдат еще первой мировой войны, Михаил Светлов, чоновец гражданской войны,— вдруг обрели новые интонации, новый тембр голоса.

Павел Антокольский создал поэму, посвященную человеку нашего поколения, своему сыну, погибшему в боях, который был почти мой сверстник,— лишь на два года он был меня старше.

Александр Твардовский развернул поэтические широкие полотна. Его Василий Теркин был как бы главным героем войны, ее главным персонажем. И были такие стихи:

Две строчки

И по-своему откликнулась Анна Ахматова, так же неистово проникновенно, как в своей лирике, она заговорила о войне.

Поэзия Великой Отечественной войны и ближайших к ней лет— это хор. Как в полифоническом хоре звучат голоса разных и все же в чем-то близких друг другу поэтов. Интимный голос Ахматовой сочетается с могучим эпохальным голосом Твардовского, они как бы дополняют друг друга,— таких разных в своей индивидуальности, их объединяет искренность и потрясение.

Помню, как один знакомый прислал мне вырезку из фронтовой газеты с текстом песенки «Давай, закурим!». Брат отца прислал вырезку стихов из своей фронтовой газеты. Люди делились радостью, им хотелось, чтобы радость от восприятия поэзии пережил и другой, близкий человек.

«Жди меня» К. Симонова потрясло со страниц газеты всю Россию. Стихотворение, звучавшее как заклинание, переписывалось, читалось с эстрады, звучало по радио.

Одной из любимых песен была «Махорочка», написанная еще до войны, но пришедшаяся по душе именно в войну,— ее текст, такой простой и такой незамысловатый, когда ее пели, идя в строю, ударял по сердцу: «Как получишь письма от любимой, вспомнишь далекие края и закуришь, и с колечком дыма улетает грусть твоя».

Поэт А. Лебедев, погибший на борту подводной лодки, незадолго до смерти написал пронзительные стихи, обращенные к потомку:

Философское осмысление войны пришло потом. Победа над фашизмом, над немецким нацизмом стала темой философских раздумий,— спасение мира от чудовищной идеологии фашизма требовало осмысления, глубокого анализа. И поэзия бралась за решение этой задачи.

Сборник поэзии Отечественной войны и первых послевоенных лет — это энциклопедия жизни народа. Каждое стихотворение — фрагментно, собранные вместе, они создают величественную гигантскую фреску.

«Илиада» и «Одиссея» народной жизни создавались не сразу, а по деталям, по главкам, постепенно, всеми вместе, соборно, как любили говорить в старину,— это труд коллективный, каким были в глубокой древности эпопеи, поражающие нас при обозрении издалека своим величием и грандиозностью. Какой-нибудь старинный собор говорит нам не столько о личности зодчего, сколько о духе народа, символом которого он является. Люди, победившие в себе инстинкт самосохранения, преодолевшие страх смерти,— вот что в основе почти всей лирики,— и это чувство, на мой взгляд, лучше всего передал поэт, тогда еще совсем молодой, Павел Шубин, в стихотворении «Полмига»:

Е. Винокуров