Постышев

14

— На Балашовский вокзал, — садясь в машину вместе с Марченко и редактором окружной газеты Фурером, сказал шоферу Постышев. — Приходилось ездить в рабочих поездах? — спросил он Фурера.

— Давненько. С той поры, как сел за редакторский стол, редко выезжал куда-нибудь. Редактор к полосам приколот, к заседаниям, конференциям. За последние четыре года был только в селах в качестве уполномоченного по хлебозаготовкам.

— Оттого у нас газетные полосы, — сказал Постышев, — пахнут протоколами и заседательскими речами, а не жизнью. Редакторы — живой язык народа перестали слышать. Раздумья людей протоколами заменили. О чем думают люди, что волнует их, как они сами расценивают дела, события, приходится лишь догадываться. Кому-кому, а редакторам нужно ездить в четвертом классе. В чайные, в пивные ходить. Алексей Максимыч, как только приехал в Москву, так его в трактир потянуло. В извозчичий. Послушать, о чем за парой чая говорят. Загримировался специально, чтобы не опознали его. Наши пропагандисты все после лекции спрашивают, какие будут вопросы. Им штатные активисты подсовывают вопросики. По-моему, вопросы нужно слушать не на собраниях — в цехе, в поездах, в столовых.

Фурер слушал Постышева, мысленно соглашаясь с ним, продумывая уже, как сделать, чтоб в самом деле газетный язык стал живым, чтобы на газетных полосах было больше вопросов, волнующих людей труда, интеллигенцию. Он уже по многим встречам с Постышевым привык к его методу проверять свои наблюдения и выводы в беседах с людьми Постышев никогда не поучал, он делился своими раздумьями, вовлекал в спор с собой, выяснял разные точки зрения, когда искал путей к решению какой-нибудь проблемы, злободневного вопроса.

— Сколько, по-вашему, вокруг Харькова в селах живет рабочих?

— Наверное, несколько тысяч, — неопределенно ответил Фурер.

— Больше двенадцати, а точно двенадцать тысяч восемьсот, — сообщил Постышев. — Кто живет в селах, знаете?

— Те, у кого квартир нет, — предположил Фурер.

— Если бы так, это еще полбеды, — раздумывал Постышев. — Многие с сельским хозяйством связаны. А когда у человека свое хозяйство, у него особая психология. Мы считаем, что это рабочие-пролетарии, а они собственники по своему укладу.

Машина подъехала к вокзалу. Площадь уже заполнялась людьми с паровозного, электромашиностроительного, кирпичных заводов. Постышев наказал шоферу ехать на полустанок возле блокпоста и ожидать там, потом прошел к билетной кассе.

В вагоне было уже полно, сизый туман табачного дыма пощипывал глаза, острые запахи мазута, каленого металла, серы, принесенные в складках одежды. Наверное, не проветривали здесь вагоны от рейса до рейса поезда.

Судя по живому разговору, товарищеским обращениям, люди давно знали друг друга. Одни играли в домино и в карты, другие просматривали газеты.

В вагоне еще теснее стало после остановок в пригородах. Проходы забили рабочие с корзинками и мешками.

— Что, Коля, все труднее корм добывать? — насмешливо спросил кто-то рослого молодого рабочего, тащившего в вагон мешок отрубей.

— Ничего нема, — ответил тот: — ни отрубей, ни муки простого помола. Все как сдуло.

— Хлеба, если утром не купишь, потом в очереди напрыгаешься, — сердито вымолвил пожилой полный рабочий в фартуке кузнеца.

— Скажите, Гнат Маркович, — дискантом произнес худой, похожий на стандартные изображения Дон-Кихота попутчик с серебряной светящейся бородкой. — Что на Украине делается! Разве видели, чтобы в Харькове за хлебом в очереди стояли?! Раньше с ним сами набивались крестьяне.

— Про это вы, Николай Николаевич, хозяев спросите. Мы народ трудящийся, — с хитрой усмешкой ответил Гнат Маркович.

— Вроде и уродило на круг сам-пятнадцать, — заметил кто-то.

— Та вы слепые, что ли? — напористо спросил какой-то парень. — Все за границу тащат. Я на станции работаю, так эшелон за эшелоном все в Николаев. Там на пароход — и в Европу.

— А почему не продавать за границу? — раздалось из дальнего угла.

— Это нужно посчитать, кому продавать и как продавать, — наставительно, отделяя слово от слова, говорил Гнат Маркович. — В Германию хлеб гонят. Станки покупают.

— Станки нужны. Без станков сейчас государство жить не может, — уверенно произнес кузнец.

— Поживем — увидим, что нужно: станки или хлеб, завод или поле. — Тон Гната Марковича уже стал раздраженным. — На наш ГЭЗ навезли станков, а загружать их нечем. И станки стоят, и хлеба нет, а из речей не напечешь калачей.

— Станки загрузят, — произнес Постышев, — пятилетка заказов подбросит.

— Про это мы слышали, — после долгой паузы произнес Гнат Маркович. — Вы из приезжих, товарищ?

— Ты не чуешь по мове, — неприязненно пояснил сосед Гната Марковича, — из москалив. Там люди боевые, они нам все политику объясняют и про те и про це. А мы им сальце да мясце. Хлеб за границу, а крестьянству — ничего. Чтоб купить чоботы, нужно десятину хлеба продать.

— Может, про это в правительстве не знают? — спросил парень.

— Знают, — уверенно ответил Гнат Маркович. — Это политика. Сводят «ножницы». Доведут до того, что бесплатно хлеб будем отдавать.

— Не обеднеете, Гнат Маркович, — отрываясь от домино, с явной насмешкой сказал молодой рабочий в армейской гимнастерке.

— Я не обеднею, а ты что жрать будешь? — со злобой произнес Гнат Маркович.

— Кулаков выгоним, сами на их землях будем сеять, — сказал рабочий в гимнастерке. — Батраки на кулаков работают и сами на себя не хуже будут работать.

— Насеяли… Насеяли, — снова раздался дискант. — У нас под Мерефой коммуну организовали, на коровах пашут.

— Вы кулаков не выгоняйте, — насмешливо сказал Гнат Маркович, — они сами уйдут. Попробуйте похозяинуйте. Придумали — кулак! Кулаки всех хлебом кормят. Нельзя тех, кто хлеб добывает для народа, трогать.

— Значит, нет кулаков? — заинтересовался Постышев.

— То, что у вас на Московщине кулак, у нас бедным человеком считается, — пояснил кузнец. — На Украине одни наделы, на Кубани другие, а в Сибири нет такого мужика, чтоб сорок десятин не имел.

— Это объяснять, как глухому обедню служить. — Гнат Маркович поднялся и пошел к выходу.

— Рассердили человека, — сказал Постышев.

— Гната Марковича словами не рассердишь, — заявил парень в гимнастерке. — Он от дел сердится.

— У него дела, Василь, получше, чем у тебя, — произнес кто-то низким голосом. — Хозяйство такое, как экономия.

— Из-за чего же он на заводе работает? — заинтересовался Постышев.

— При рабочем классе, — продолжал все тот же низкий голос.

В вагоне после каждой остановки становилось все меньше пассажиров. Уже проводник зажег свечи.

— Э, черт, так досадно! — вымолвил рабочий, читавший газету у окна. — Ни черта не видно!

— Далеко еще ехать? — спросил Постышев.

— До самой Мерефы, — ответил рабочий. — Это хорошо, что свечи стали давать, а то половину дороги в темноте ехали.

— Часто у вас такие споры в вагоне? — предлагая папиросу рабочему из Мерефы, продолжал расспрашивать Постышев.

— Это еще короткий спор, а то схватятся, что и остановки проезжают.

— И все о сельском хозяйстве?

— О чем угодно: о политике, и о сельском хозяйстве, и о семейной жизни.

— Что же не попросите, чтобы к вам агитаторов прислали из партийного комитета, электрическое освещение устроили бы в вагоне, как в дальних поездах, — допытывался Постышев.

— Просим ожидалки на полустанках устроить теплые. Зимой приходится на платформах прыгать, чтобы не застыть.

— Павел Петрович, я проводника спрашивал, нам нужно сходить на следующей, — предупредил Фурер.

— Ну, товарищ пропагандист, — когда тронулся поезд, произнес Постышев, оглядывая платформу, на которой торчал лишь одинокий керосиновый фонарь, — что скажешь?

— К тому, что слышали, добавить нечего. — Марченко был раздосадован. — Не сумели мы наладить агитработу в поездах. Решение окружкома по поводу обслуживания поездов было громким, а все свелось к тому, что проводникам дали несколько досок с шашками и домино. Партийную пропаганду нужно как-то по-иному строить.

Марченко произнес последнюю фразу с явно вопросительной интонацией, закурил, выжидая, что скажет Постышев.

Постышев молчал, вглядываясь в степь.

— Ага, вон и нагла лошадка, — показал он Фуреру рукой в сторону шляха, по которому, как раскаленные сошники, бежали два синеватых луча. — Как перестраивать пропаганду, с маху не решить. Пусть твои инструкторы поездят, посмотрят, как хорошие пропагандисты работают, что люди от них ждут, что получают. Пока мы собираемся перестраиваться, Гнат Маркович агитирует.

1928 год, декабрь

Вчера видел Постышева в цирке с целой гурьбой ребят. Они оттиснули его в самый угол ложи. Рассказал об этом в редакции, а Люда, сотрудница отдела писем, живущая в одном доме с Постышевым, говорит: «Это уж так заведено. Если у Павла Петровича выдалось свободное время, собирает всех ребят со двора и отправляется с ними в цирк или в кино».

Сценарий готов. Луков утверждает, что его можно ставить, но советует показать Довженко, как только Александр Петрович приедет из Киева.

Довженко мы, все газетчики Харькова, хорошо знаем.

Он работал карикатуристом в газете «Висти». Он демократичный человек, для него нет ни рангов, ни должностей. Умеет и любит рассказывать. Я с Луковым бывал у Довженко в комнате, которую он занимал вместе с журналистом Мельником. Довженко называл комнату «меджлисом». В ней все усаживались на ящиках, уставленных вдоль стены. На этих же ящиках спали хозяева.

Довженко ушел из газеты в кино. Сейчас, после всемирного успеха «Звенигоры», он один из выдающихся мастеров. Другому бы мастеру я не показал сценарий, но к Довженко пойду без робости. Если и обругает, то поделом. Но одновременно посоветует, как работать.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Борис Шумяцкий — старый большевик. Энергичный, рослый, красивый Отличный оратор. Первый председатель Совета депутатов Сибири — Центросибири.

Павел Постышев — член партии с 1904 года, высланный в Сибирь на вечное поселение, друг Фрунзе, и его ученик. Строгое лицо, приветливый, внимательный взгляд, сосредоточен, спокоен, резок и прям.

Татьяна Постоловская — партийный работник, жена Постышева. Активный деятель партизанского подполья.

Иван Шевчук — командир первого Тунгусского партизанского отряда, бывший грузчик Хабаровского порта.

Демьян Бойко Павлов — рабочий хабаровского «Арсенала». В годы гражданской войны командующий приамурской группой партизанских отрядов.

Иван Дубовой — прапорщик, сын старого донбасского большевика Военный руководитель первых красногвардейских отрядов в Иркутске.

Сергей Лебедев — большевик, подпольщик, типографский рабочий. Высокий, худой, внешне застенчивый. Загорается, беседуя с людьми. Руководитель иркутской Красной гвардии, любимый товарищ Постышева.

Церетели — меньшевик, оборонец, оратор с манерами адвоката.

Сергей Лазо — руководитель красногвардейских отрядов в Восточной Сибири, затем партизанского движения на Дальнем Востоке.

Василий Блюхер — бывший металлист, герой Перекопского штурма, командующий Дальневосточной народной армией.

В эпизодах рабочие — железнодорожники и шахтеры, солдаты, красногвардейцы, партизаны, сибирские, амурские казаки.

ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ — 1917–1922 ГОДЫ, ИРКУТСК, ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ, ХАБАРОВСК, ПРИАМУРЬЕ.

I

Мартовский день. По улицам Иркутска проходят солдаты запасного полка. У магазинов хвосты очередей.

Вздымая шлейф снежной пыли, мчится полицейский офицер.

У главного почтамта, поставив стремянку, чинит фонарь электрического освещения угрюмый сутулый молодой рабочий.

— Товарищ Постышев, — окликает его эсер Арсеньев. — Какая весть! — Арсеньев размахивает телеграммой.

Он обнимает всех входящих в почтамт, сует им телеграмму, потом подбегает к Постышеву.

— Свершилось! — ликует Арсеньев. — Отныне мы граждане свободной России. Да здравствует свободная Россия! Ура!..

Арсеньев уже окружен толпой. Кто-то подхватывает его «ура», запевает: «Отречемся от старого мира».

Арсеньев бежит навстречу взводу маршевиков, в полном снаряжении идущих на погрузку, кричит прапорщику:

— Прошу вас, господин прапорщик, остановите солдат. Какая весть! Николай Второй уже не царь, ребятушки! Отрекся!

Параллельно со взводом образуются колонны.

— Знамя, знамя! — кричит кто-то.

Движется по улице толпа; кто-то уже успел вознести над нею лоскут кумача. Впереди бежит Арсеньев, кричит, обнимает прохожих.

Постышев неторопливо складывает стремянку и идет по улице рядом с колонной.

В небольшой комнатушке полно народу. За столом сидит Постышев. Над ним на простом куске картона надпись: «Председатель рабочего комитета электростанции товарищ Постышев».

Постышев о чем-то беседует с рабочими.

Большой зал городской думы. На импровизированной трибуне оратор. Он говорит темпераментно, закидывая голову, подражая Керенскому, держит правую руку за бортом френча. В зале шум. Оратор выкрикивает:

— До победного конца! До разгрома немцев!

Он сходит с трибуны под шум оваций.

Председательствующий меньшевик Церетели произносит:

— Кто за отправку маршевых рот на фронт?

Вздымаются руки. Почти весь зал голосует за предложение председателя.

— Кто против?

Поднимается лишь несколько рук. Поднимает руку Постышев, сидящий рядом с ним типографский рабочий Сергей Лебедев, старый большевик Гаврилов, представители депо, обозного завода.

Выходят из помещения депутаты городского Совета. Кто-то подходит к Постышеву.

— Значит, будем воевать до победы?

— Да, будем воевать до победы Правды, — говорит Постышев и присоединяется к группе представителей депо.

Прибывает в Иркутск первый пароход. С него сходят люди, обросшие, исхудалые, изможденные, но с весенней радостью в глазах. Их встречают Постышев, Сергей Лебедев, Гаврилов; они по-братски обнимают друг друга.

Это первые политические ссыльные из Якутии.

В эти летние дни Иркутск становится городом митингов. Они возникают то на пристани, то на вокзале, то просто на улице, на плацах солдатских казарм, в аудиториях учебных заведений.

На митингах мы видим то Церетели, то пламенного Бограда, то эсера Арсеньева, то старого подпольщика Гаврилова, то Постышева.

После прихода каждого нового парохода на трибунах появляются большевики, отбывавшие ссылку в дальнем Якутске, за Полярным кругом, в тайге. Они выступают в депо, среди речников, на Слюдяной фабрике. Они непреклонны в своем стремлении к миру. Они несут людям слова Ленина — несут, как немеркнущие факелы.

В одной из комнат городской думы Иркутска уже несколько часов подряд заседает объединенный комитет социал-демократов. Туман плывет от табачного дыма по большой комнате с беспорядочно расставленными стульями. Председательствующий не в силах унять людей, перебивающих оратора, спорящих друг с другом.

Постышев поднимается с места, перекрикивает всех своим надсаженным, немного сипловатым голосом:

— Мы не откажемся от своего требования пересмотреть список кандидатов в Учредительное собрание. Мы настаиваем, чтобы из него исключили Церетели. Мы не должны посылать соглашателей и оборонцев в это собрание.

— Кого прикажете послать? — срываясь со стула и наступая на Постышева, кричит грузный волосатый мужчина. — Это диктат! Группа Шумяцкого раскалывает нашу организацию. Я ставлю вопрос…

— А мы уже давно решили вопрос, — уверенно отвечает Постышев. — Послать в Учредительное собрание представителя большевиков. С теми, кто нас не поддерживает, мы работать не намерены.

В августовские дни в Иркутск съехались представители тридцати шести предприятий. В доме профессиональных союзов собрались председатели рабочих комитетов. Они разрабатывают наказ рабочих-делегатов.

Председательствующий на конференции меньшевик Патлых обращается к конференции:

— Знакомы с проектом, разработанным Союзом Союзов?… Значит, приступим к голосованию. Есть предложение принять проект полностью.

— Голосовать еще рано, — раздается голос.

— У вас есть возражения против отдельных пунктов? — спрашивает настороженно Патлых. — Потом мы будем обсуждать их после голосования в целом.

— А его и не следует голосовать в целом, — поднимаясь из рядов, говорит Постышев и направляется к трибуне.

— Вы просите слово, товарищ Постышев? — недовольно произносит Патлых. — Нужно уважать порядок ведения.

— Я требую слова от имени электриков, — говорит Постышев, уже подходя к трибуне.

— Слово предоставляется председателю рабочего комитета Иркутской электростанции товарищу Постышеву, — говорит Патлых и многозначительно добавляет, вглядываясь в зал, — члену большевистской фракции.

— Нет большевистской фракции — есть партия большевиков, — говорит, уже стоя на трибуне, Постышев. — И по поручению большевиков Иркутска я заявляю, что наказ, составленный Патлых и его сотрудниками, придется по душе предпринимателям. А рабочий класс требует другого. Я прочту наказ, который дал нашей рабочей делегации коллектив рабочих электростанции.

Железнодорожная школа на окраине Иркутска. Небольшой зал не может вместить всех желающих. Собрались иркутские большевики.

За столом президиума Шумяцкий, Боград, Вайнбаум, Окулов, Белопольский.

Железнодорожники хорошо знают всех этих людей.

Борис Шумяцкий начинает доклад:

— Я вернулся в конце сентября из Петрограда по заданию Центрального Комитета партии с точным ленинским указанием — вся власть в государстве должна перейти к Советам. Ее нужно брать не упуская времени. Брать — ломая силой силу врагов Советов.

Аплодисменты не дают продолжать оратору.

— Ваши овации говорят о том, что иркутская организация идет за Лениным, — наконец, выждав, когда овации закончились, продолжает Шумяцкий, — за Лениным идет Иркутский гарнизон. И мы все понимаем, что близятся дни, когда организация должна решить самые важные задачи.

Переглядываются сидящие за столом Постышев, Сергей Лебедев, Гаврилов, молодой бородатый военный в форме прапорщика Дубовой; каждый из них вспоминает недавний вечер, когда Шумяцкий на небольшом собрании иркутской военной большевистской организаций докладывал о своей поездке в Петроград.

И всплывают четкие, незабываемые слова ленинских указаний — готовиться к вооруженному восстанию.

Станция Иркутск забита воинскими эшелонами. На перроне, вокзальной площади толпы солдат, «проголосовавших ногами за мир», возвращающихся с фронтов.

Возле одного из эшелонов удивленно остановился смазчик Иван Павлович Артемьев. Стоит и не сводит глаз с рослого, бравого прапорщика, на груди которого четыре георгиевских креста.

Прапорщик, улыбаясь, смотрит на смазчика.

— Долго узнаешь, Иван Павлович, — говорит он.

— Да неужели Шевчук?! — радостно восклицает смазчик. — А я смотрю — плечи те же. Хоть сейчас «крюк» на них вешай! А на плечах погоны.

Они крепко обнимаются.

— Что, родственника встретил, Иван Павлович? — спрашивает другой проходящий смазчик Артемьева.

— Старый родственник, — смеется прапорщик. — Не один пароход вместе в Хабаровске разгрузили.

Расстаются на вокзальной площади Иван Павлович Артемьев, смазчик, и Иван Павлович Шевчук, прапорщик.

— Ты это письмецо посмотри до отъезда, Ваня, — говорит Артемьев Шевчуку, — и выбери минутку, загляни по адресу. Где рабочий комитет электриков, тебе скажут. А Постышева сразу узнаешь — сухой, костлявый, лицо у него суровое. Наш человек.

В комнатушке профсоюзного комитета электриков Постышев беседует с прапорщиком Шевчуком.

— В Хабаровске у нас есть товарищи. Там найдете Бойко-Павлова, он работает на Арсенале. Найдете Мухина — старого большевика. После фронта вам отдохнуть нужно было бы, но дела такие, что совесть не позволит отдыхать. Нам нужны командиры для отрядов Красной гвардии. Вы член партии?

— На фронте в марте вступил, — отвечает Шевчук. — После того, что вы рассказали, отдыхать не придется.

Шевчук пожимает руку Постышеву, собирается уходить. В комнату заглядывает артиллерийский фельдфебель, вынимает из-за обшлага шинели письмо.

— Смазчик какой-то дал на станции. Мы почитали и решили зайти поговорить.

— Хорошо решили. Садись, служба, потолкуем, — говорит Постышев, протягивая пачку папирос. — Товарищ прапорщик из вашего эшелона?

— Это пехота, а мы — пушкари, — поясняет фельдфебель, усаживаясь на стул и раскуривая папиросу.

В городском цирке митинг солдат.

На манеже представитель эсеров Арсеньев. Он говорит красочно, потрясая руками, как будто бы призывая массы людей к какой-то атаке. Он читает текст резолюции, одобряющей продолжение войны.

Цирк сотрясается от гула простуженных, прокуренных, вылуженных ветрами глоток:

— Хватит!

— Кончай болтать.

— Повоюй сам!

— Завоевали кресты на кладбище…

Размахивая листом с текстом резолюции, Арсеньев призывает голосовать.

В цирке поднимается несколько рук, не больше двадцати.

Выступает представитель иркутских большевиков.

Он говорит коротко:

— Большевики предлагают прекратить войну, прекратить бойню и распустить армию. Народ хочет мира. Кто за мир, за предложение нашей партии, за резолюцию Ленина, за Советы?

Более двух тысяч солдат, как по команде, поднимают руки.

Центральная площадь Иркутска. На ней выстроились необычные воины — рабочие, кустари. Они в куртках, фуфайках, полушубках. Винтовки у одного на ремешке, у другого на веревке, у третьего просто на кушаке.

Перед строем этих вооруженных людей стоит Сергей Лебедев — большевик-подпольщик, типографский рабочий. Он напряженно рассматривает ряды красногвардейцев. Одним советует поправить винтовку, другим показывает, как стоять в строю.

Из здания ревкома выходит Постышев.

Сергей Лебедев подает команду «смирно». Замирают ряды красногвардейцев на площади.

Метет поземка. За городом рабочие обозных мастерских, железнодорожники, металлисты, булочники изучают приемы рукопашного боя, занимаются строевой подготовкой.

Молодой бородатый прапорщик Иван Дубовой и поручик Дмитриевский обучают красногвардейцев.

Резиденция комиссара Временного правительства в Иркутске. Роскошно обставленный зал. За дубовым столом представители эсеро-меньшевистского комитета спасения революции. На диванах высшие офицеры штаба округа.

Высокий, сухощавый, с модными нафабренными усами комиссар Временного правительства Пирогов заканчивает свое выступление:

— Пора покончить с двоевластием. Час пришел. Этот их трибун Шумяцкий уже стал главкомом Сибири. Он предписывает нам распустить школы юнкеров.

— Согласен, — произносит полковник Самарин, грузный, медлительный. — Все рассчитано. В арсеналах есть оружие. Юнкера и офицеры рвутся в бой.

Сибирский купец Второв заявляет:

— Мы откроем все амбары и склады для нашей армии-освободительницы.

В «Белом доме» на берегу Ангары, ставшем домом Советов, 8 декабря начался обычный день.

Член военно-революционного комитета Постышев, председатель Центросибири Шумяцкий, начальник Красной гвардии Сергей Лебедев и другие работники Исполнительного комитета принимали рабочих.

Никто не обратил внимания на то, что к «Белому дому» подошел отряд юнкеров.

Они остановились у входа в дом, как будто готовясь к разводу караулов.

Красногвардеец удивленно смотрит на юнкеров, раздается выстрел. И уже во всех концах города стрекочут пулеметы, частит ружейная дробь.

Постышев, Лебедев, Шумяцкий вместе с сотрудниками и красногвардейцами баррикадируют входы в дом, открывают огонь по юнкерам.

По железной дороге мчится воинский эшелон.

В классном вагоне сидит Сергей Лазо, пишет письмо.

— Товарищ командующий, — отрывает его от письма матрос, перепоясанный пулеметными лентами, — подъезжаем к Иркутску. Кажется, успели: в городе еще пальба идет.

Разгружается эшелон. Сергей Лазо стоит на подъездных путях, выслушивает объяснения связного.

Пожилой солдат-сибиряк в промерзшей шинели:

— Вот как город кончился, сразу женская гимназия. «Гайдук» ее зовут. Там штаб Девятого стрелкового. Товарищ Шумяцкий там.

Понтонный мост через Ангару. На городского берегу в окопах и за домами расположились юнкера.

На привокзальном берегу части Красной гвардии, прибывшей из Красноярска, солдаты Девятого полка.

Не затихает перестрелка.

Сумерки.

Снова разносятся гулкие выстрелы. Юнкера идут в атаку. Змеи их цепей охватывают понтон. Но шквальный артиллерийский огонь рассеивает наступающих.

Резиденция комиссара Временного правительства в Иркутске. Командующий округом Самарин, усталый, опухший от бессонницы, глубоко опустился в кресло. Он не сводит глаз с плана города на стене. На плане красные стрелы вонзаются в городские улицы, красный пунктир пробегает по площадям и церковным дворам. Самарин диктует адъютанту текст донесения:

— «Восьмой день в Иркутске продолжаются сражения… В сражении участвуют регулярные войска и Красная гвардия. Город простреливается артиллерией и пулеметами. Государственный банк, телеграф сожжены, целые кварталы, склады разбиты, жертвы пока не поддаются учету. Всякий смысл сражения утерян».

Отряд красногвардейцев врывается на берег Ангары, стремительно сбивает охрану юнкеров, прорывает их цепь. Завязывается рукопашный бой. Лазо среди атакующих. Отступают юнкера, из «Белого дома» выбегают красногвардейцы, советские сотрудники с черными от голода и холода лицами, люди, пережившие многодневную осаду.

Кабинет командующего Иркутским округом. В нем темно, на столе горит только одна керосиновая лампа. По одну сторону стола — командующий округом, офицеры, Арсеньев, меньшевики.

По другую — Борис Шумяцкий, Сергей Лебедев, Павел Постышев, — красногвардейцы, обросшие, измученные бессонными ночами осады в «Белом доме».

— Мы вместе звенели кандалами на каторге, — поднимаясь из-за стола, патетически произносит Арсеньев. — Зачем же нам сейчас враждовать, товарищ Постышев?

— Затем, чтобы не было новой каторги для миллионов людей, — говорит Постышев. — Но речь сейчас не об этом. Мы предлагаем заключить перемирие.

— Только при одном условии! — неистово кричит кто-то. — Если будет создан коалиционный совет.

— Это всякой твари по паре, — возмущается Сергей Лебедев.

— Мы согласны, — жестом останавливая его, произносит Постышев. — Решающее слово скажет народ… Он рассудит, кто прав.

На станции Иркутск разгружается эшелон шахтеров из Черемхова. Их встречают Борис Шумяцкий, Павел Постышев, Сергей Лебедев.

Со станции батальоны красноярцев и черемховцев расходятся по городу.

Батальон рабочих подходит к дому главнокомандующего военным округом, окружает его. Несколько человек входят в парадное.

— Очистите помещение, господа, — произносит бородатый рабочий с винтовкой на плече, входя в зал, где Арсеньев беседует с офицерами и какими-то людьми в гражданском платье.

— Сейчас начнется заседание коалиционного совета! — возмущенно кричит Арсеньев. — Кто вас послал сюда?

— Надоела коалиция, — говорит рабочий, садясь в кресло у окна, — нужно настоящую власть устанавливать.

Штаб советских войск в помещении бывшего офицерского собрания. Лазо и Шумяцкий сидят за столом. Лазо что-то размечает на карте города.

— Там из корпуса пришли иностранцы, — докладывает вестовой, входя в штаб.

— Какие иностранцы? — недоумевает Шумяцкий. — Зови сюда.

Входят консулы восьми государств, представленных в Иркутске.

— Мы пришли предъявить требование новым властям, — с апломбом заявляет один из консулов по-французски.

— Мы выслушаем ваше требование, — по-французски же отвечает Лазо.

— Должна быть обеспечена неприкосновенность жизни, имущества, свобода подданных нашего государства.

— Все, что установлено советскими законами, мы будем соблюдать, — говорит твердо Лазо. — Но мы требуем выдать Самарина, Иванова, Скипетрова, Никитина, других мятежников. Они скрываются в ваших консульствах.

В мастерской электростанции у верстака сгрудились электрики. На верстаке разостлан «Летучий листок Сибири». Кто-то громко читает:

— «Вся полнота власти в городе Иркутске, губернии, области переходит к Иркутскому Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Восточной Сибири».

Иркутск в метелях. Над «Белым домом» красное знамя с серпом и молотом. Через всю улицу большой красный плакат: «Да здравствует Второй Все-сибирский съезд Советов!»

В губернаторском дворце забиты все коридоры. Депутатами съезда, рабочими, служащими с иркутских предприятий.

В зал невозможно протиснуться.

На трибуне Шумяцкий. Он заканчивает свое выступление:

— Мы, левые коммунисты, решительно возражаем против заключения Брестского мира. Мы изложили свои условия. И от них не откажемся.

По снежной улице Иркутска бежит мальчишка с пачкой газет. «Левые коммунисты против Брестского мира!» — выкрикивает он на ходу.

В электромастерской группа рабочих столпилась у верстака, кто-то читает вслух газету.

Его останавливает пожилой электромонтер, спрашивает:

— Постышев тоже против Бреста голосовал?

— Постышев был за Брест. Но за Шумяцкого большинство проголосовало.

Так же людно и шумно в здании, где проходит Второй съезд депутатов Сибири, — в губернаторском дворце.

— Про что бают? — спрашивает низкорослый, с острой бородкой мужик, входя в коридор, примыкающий к залу. Мужик весь заиндевел, он растирает окоченевшие руки.

— А ты откуда, дедко? — спрашивает молодой рабочий. По синим шрамам на лице в нем легко узнать шахтера. — Депутат или нет?

— Сын у меня в депутатах здесь, — говорит мужик, — мы из Тулуна. Поехал сразу после крещения, а уже и март идет — его все нет. Все заседает. Чего только обговаривают?

— Про мир, старина, говорят. Ты за Брест или против Бреста? — спрашивает мужика высокий красивый солдат в шинели, с пятиконечной звездой на папахе.

— Крестьянство всегда за мир. С той поры как землю бог создал, — отвечает мужик.

— Ну, иди послушай. Может быть, сына услышишь, — советует шахтер.

С трудом протискивается мужик из Тулуна в зал. На трибуне Постышев.

— От имени фракции большевиков вторично требую поставить на обсуждение вопрос о Брестском мире, — говорит Постышев, — и отменить решение, принятое две недели назад по докладу товарища Шумяцкого. Мы должны поддержать Брестский мир. Мы должны поддержать Ленина. Ленин — это правда.

Шумит, рукоплещет зал. Кто-то старается перекричать шум.

— Голосую резолюцию, предложенную товарищем Постышевым, — говорит председатель собрания.

Он смотрит на зал: только несколько человек не подняли руки.

Мужик из Тулуна, толкая своего соседа, спрашивает:

— А Ленин за этот Брест?

— Слышал, что говорят? — не обращая внимания на соседа, поглощенный тем, что происходит в зале, говорит сидящий рядом с мужиком большой, крепкий мужчина в тужурке пароходного механика. — За Брест.

— Коли так. — Мужик из Тулуна поднимает руку.

Станция Иннокентьевская. Подъездные пути забиты эшелонами чехословаков.

На перроне генерал в окружении штаба нервно поджидает кого-то. Из небольшого здания вокзала выходят Сергей Лебедев и работники штаба иркутской Красной гвардии.

— По предложению революционного правительства города Иркутска мы требуем прекратить накопление эшелонов в районе Иннокентьевской, — говорит Сергей Лебедев и протягивает генералу вынутый из обшлага лист бумаги.

Кабинет в Иркутском ревтрибунале, ярко освещенный весенним солнцем. Постышев беседует со следователями. Входит вестовой.

— Товарищ председатель, там пришел какой-то Константиновский. Пропускать или нет?

— Пропускай, — приказывает Постышев. — Вождь иркутских меньшевиков.

Появляется Константиновский.

— Я хотел бы побеседовать с вами с глазу на глаз.

Следователи поднимаются, уходят.

— Павел Петрович, вы испытанный революционер, — говорит Константиновский, — вы должны понять, что страна развалена. Я говорю с вами прямо как социал-демократ. Советы не пользуются популярностью.

— У вас? — обрывает его Постышев.

— У всех, у сибирского населения, — горячится Константиновский. — На нас наступает голод. Нужно создать демократическое правительство, и тогда союзники дадут нам все: кредиты, хлеб, железо.

— А ведь то, о чем вы говорите, не ново, — поднимаясь из-за стола, произносит Постышев. — Мы это слышали от Церетели. Продавать свои убеждения за обмотки и похлебку не думаем.

— Чешские эшелоны движутся к Иркутску! — испуганно кричит Константиновский. — Они будут хозяевами положения!

— Хозяином положения был и останется рабочий класс.

Штаб Красной гвардии. Усталые люди, плотно окружив стол, слушают доклад Сергея Лебедева. Из полумрака комнаты выходит сонный, обрюзгший Борис Шумяцкий.

Все пристально смотрят на него.

Шумяцкий обводит взглядом своих товарищей и неторопливо, сосредоточенно произносит:

— Необходимо оставить город. Мы не можем жертвовать людьми. У нас слишком малые силы. Оказать сопротивление чешскому корпусу мы не сможем. Таково решение Центросибири. Есть предложение эвакуировать части на Дальний Восток. В Хабаровске на днях открывается съезд дальневосточников — съезд Советов Дальнего Востока. Центросибирь рекомендует направить Постышева.

Будто вымер Иркутск. На улицах ни души. Тишина. Лишь где-то прозвучат выстрелы. И снова безмолвие.

К вокзалу через понтон едут всадники — красноармейцы-мадьяры. Во главе их Постышев.

На берегу Ангары отряд ожидают женщины с детьми. Они безмолвно просят красноармейцев взять их с собой.

— Под огонь вас не возьмем, — говорит Постышев женщинам. — Мы еще вернемся.

II

Николаевск-на-Амуре. По реке плывут первые желтые листья.

Город замер. Пройдите по улицам и не встретите ни одного человека. Только увидите, как, притаившись, прильнув к оконницам, горожане смотрят за тем, что происходит на пристани. Только что причалили две японские канонерские лодки. Сброшены сходни. Идет высадка первого десанта. На пристани японский поручик, окруженный казацкими офицерами, наблюдает за высадкой десанта. Возле него амурский казак с большим блюдом, покрытым полотенцем с петухами. На полотенце хлеб и солонка с солью.

Маршевым бегом проходят по пристани японские солдаты.

Город замер. Город безлюден.

Августовский полдень. Станция в тайге. Солнце золотит вывеску: «Борзя». На пустынном перроне сторожевой — амурский казак. Прибывает товарный поезд, останавливается хвостовым вагоном напротив вокзала. С заднего тормоза сходит обвешанный фонарями, навьюченный сумками кондуктор.

— Чего там у нас на Дальнем? — спрашивает казак.

К нему подходят высыпавшие из вокзала другие казаки.

— Поди да посмотри, — машет рукой кондуктор. — Вы тут чалдонок потешаете, а там к вашим бабам микат на постой поставили. Японцев.

Молодой казак с серьгой в ухе, побагровев от злости, кричит через голову своим товарищам:

— Говорено, домой нужно подаваться! Даурцев нам нечего стеречь. Нужно свои места защищать. Чего ждать? Пока япошки там приплод оставят…

Его голос тонет в выкриках, в шуме, в ругани.

Зал хабаровского Народного дома. Над сценой кумачовое полотнище «Да здравствует V съезд трудящихся Дальнего Востока!». Рабочие, служащие, военные, люди разных возрастов, национальностей заполнили не только зал, но и проходы между рядами, сгрудились у дверей.

На трибуне председатель Дальневосточного Совета народных комиссаров медлительный Краснощеков.

— Мы должны поступить разумно. — Он всматривается в зал и после долгой паузы поучительно произносит: — Оказывать сопротивление сейчас нам нечем.

Кто-то из зала выкрикивает:

— Лазо заставил Семенова убежать из Читы!

— Это удача, — продолжает Краснощеков. — Я настаиваю на роспуске красногвардейцев по домам.

Зал шумит. Одни рукоплещут, другие кричат, многие срываются с мест.

На той трибуне, где только сейчас выступал Краснощеков, Постышев.

— Нужно принять все меры для того, чтобы остановить наступление, собрать силы. Это точка зрения Центросибири.

— Кого останавливать, все разбежались! — раздается выкрик.

— Вам хорошо наблюдать от Центросибири! — ехидно кричит кто-то из зала. — Обратный билет в Москву куплен?

— Я останусь вместе с дальневосточниками, — говорит Постышев, — и подчинюсь решению съезда.

Идут по таежным перегонам воинские эшелоны. Из окон товарных вагонов, из-за дверных перекладин выглядывают казаки. На дверях иных вагонов размашистые надписи: «На Амур», «Своих защищать станем».

Станция Шмаково. Вдоль дороги высокая стена тайги. Над ней белые главы монастыря. Они кажутся невесомыми и синеватыми в ночной полумгле. Неподалеку от монастыря на станции за выходным семафором остановился воинский эшелон. Он похож на табор. Стоят возле вагонов церковные подсвечники, горят огромные свечи. Бочки с медом, прямо на рельсах разложены костры. Возле них пьяные, остервенись, дуются в очко.

Из ночной мглы выходит Постышев. С ним несколько красногвардейцев. Постышев проходит мимо сидящих на рельсах партизан, приказывает подняться. Приказывает властно. Пьяные люди вдруг начинают подчиняться, идут к вагонам. Сопровождающие Постышева красногвардейцы расшвыривают костры, за шиворот поднимают картежников. Уже все стоят возле вагонов.

Постышев приказывает: командирам рот выстроить личный состав и доложить ему.

Короткая пауза.

Вдоль вагонов начинают выстраиваться роты. Командиры рот подходят к Постышеву, докладывают о построении.

Постышев приказывает:

— Возле вагонов выставить дневальных. Зачинщиков пьянки направить немедленно в Особый отдел. Выделить команды и начать рыть окопы вокруг станции. Всех паникеров и мародеров будем расстреливать на месте.

Станция Урульга. Яркий августовский день. Салон-вагон. Штаб командования войсками Дальневосточного Совета народных комиссаров. У карты Дальнего Востока, расклеенной на стене салона, стоит Лазо, командующий Забайкальским фронтом. Он докладывает представителям партийных, советских и военных организаций о фронтах на Дальнем Востоке. Их множество — от Читы до Владивостока. Карандаш Лазо очерчивает район Забайкалья, Приамурья, берег Уссури.

— …нет оружия, нет боеприпасов, нет продовольствия. Двадцать пятого — двадцать восьмого августа 1918 года Пятый чрезвычайный съезд трудящихся Дальнего Востока принял решение прекратить фронтовую войну, перейти к партизанским методам работы, — докладывает Лазо. — Мы выполнили свой долг. Выиграли время, чтобы распустить боевые части. Бойцы разойдутся по домам, но борьба будет продолжаться.

Эшелон останавливается на станции Волочаевка. Из воинского вагона выходят Постышев с женой — Постоловской. У нее в руках небольшой чемодан. Эшелон трогается. Двое одиноких людей на перроне. Вокруг пустынная равнина. Где-то вдали за сопками тайга, неподалеку от станции река.

Вечерняя заря плавится в реке. Вдоль берегов таежные чащобы. Пусто. Безлюдно.

На лодке плывет Постышев с женой.

Городской сад в Хабаровске. Шумно, весело, нарядно.

Казачьи офицеры, солдаты, фланирующая публика.

В летнем кафе на эстраде военнопленные мадьяры-трубачи. Они играют свои пушты — древние пляски Венгрии.

Вдруг на середину зала выбегает пьяный хорунжий, вынул клинок и, взметывая его над головой, кричит:

— Встать! Музыканты, «Боже царя храни»!

Мадьяры поднимаются, как и весь зал, но перестают играть.

— Играть!.. Играть!.. Играть! — разноголосо визжит, ревет и неистовствует публика в кафе. Люди в офицерских мундирах, кокотки, дамы, гимназистки, чиновники.

— Мы не умеем играть «Боже царя храни», — подходя к рампе эстрады, говорит пожилой трубач.

— А большевикам «Интернационал» играли?! — кричит, багровея, полковник, стоящий у столика почти рядом с оркестром. — Им умели играть?

— Что с ними церемониться! Расстрелять мерзавцев! — вырываясь к эстраде и стаскивая трубача с нее, кричит казачий офицер. — Здесь же расстрелять, в саду! Чтобы знали, как якшаться с большевиками.

Окраина Хабаровска. Ночь. Силуэты людей, копающих братскую могилу — ров. Избитые, изможденные люди опираются на лопаты, чтобы передохнуть. Конвоиры и казаки избивают их прикладами, нагайками.

Деповский поселок в пригороде Хабаровска. По улице скачет взвод карателей. Казаки лихо спешиваются у какого-то домишки, окружают его, крушат прикладами дверь. Кто-то выволакивает во двор женщину. Из погреба вытаскивают пожилого обросшего человека, сбивают его с ног прикладами, обыскивают, связывают и уводят с собой.

В деревню влетает казачий отряд. Над ним штандарт с волчьей челюстью на черном фоне. Отряд останавливается у избы. Несколько казаков спешиваются, врываются в дом. Выволакивают дряхлого старика, бьют его.

Казачий отряд рассыпался по селу. Казаки стучат в избы, не слезая с лошадей, кричат: «Выходи на сходку!»

Идут на сходку старики, бабы, подростки. Возле каждой группы всадники.

На площади выстраивают всех мужчин в шеренгу. В селе остались только старики и подростки.

— Мужики в партизаны ушли?! — злобно кричит пожилой офицер в английском френче. — Рассчитать по два! — приказывает он уряднику.

— На первый-второй рассчитайсь! — угодливо кричит урядник.

— Первые номера, шаг вперед. Шагом марш! — приказывает офицер.

Ошеломленно шагнули вперед первые номера и застыли.

— К пальбе — товьсь! — приказывает урядник.

Бредут по падям, урочищам голодные, оборванные люди, откапывают коренья, чтобы чем-то поддержать силы. Бредут, отыскивая вожаков.

Глянцевеют наметы снега под мартовским солнцем. По таежной тропе идут охотники, сторожко вслушиваются в шум тайги, всматриваются в чащобу ее.

Из-за деревьев показывается заимка. Высокий вопросительно смотрит на своего бородатого спутника; тот молча кивает головой. Они проходят к заимке.

Бородатый останавливается у распахнутой двери, легонько свистит и, кивнув головой своему спутнику, заходит в заимку.

Тесно в лесной заимке. Сквозь сизые волны махорочного дыма плывут лица рабочих хабаровского «Арсенала», украинцев из переселенческих сел, гольдов, нанайцев, китайцев.

У печи за столом рабочий хабаровского «Арсенала» Бойко-Павлов, Зубков, Кочнев, Истомин, Изотов и другие партизаны.

— Нужно объединить все отряды, — говорит пожилой рабочий Кочнев, не поднимаясь из-за стола, — штаб избрать. По-моему, Бойко-Павлов должен всем командовать. А в Вяземскую Сократу и в Архангеловку Шевчуку послать наших людей для связи.

— Оружие нужно доставать, — говорит кто-то из партизан.

— Придется идти на риск, — говорит Бойко-Павлов. — Атаковать где-то калмыковцев с дробовиками. Может быть, трехлинейки раздобудем.

Мчится по дороге подседланная лошадь. К хвосту ее привязан человек. В отдалении на кавалерийской рыси скачет взвод калмыковцев. Гикают, свистят пьяные казаки.

Небольшое таежное село Шаманка. На окраине у самого леса изба с вывеской «Школа». Неподалеку от избы верстовой столб с жестяным орлом. У орла свернута голова. На указательной дощечке выцветшая надпись: «До Хабаровска 202 версты». Сквозь раскрытые окна виден небольшой класс с некрашеными партами, большие стоячие ученические счеты. Какой-то мальчик пытается дотянуться до верхнего ряда костяшек. Учительница помогает ему передвинуть костяшки. Кто-то входит во двор. Ученики выглядывают из окон. Учительница Постоловская — жена Постышева — выходит на крыльцо, о чем-то говорит с пришедшим, потом выносит ему кружку воды. Она настороженно оглядывает двор. Там у сарая складывает рубленые дрова Постышев. Он еле заметным движением головы успокаивает Постолов-скую и подходит к крыльцу.

Постоловская уходит в класс.

Незнакомец, несмотря на жару, в шинели. Постышев вглядывается в него и улыбается глазами.

Незнакомец протягивает кисет с табаком Постышеву. Они скручивают цигарки, о чем-то неторопливо беседуют.

На берегу Амура возле Шаманки разгружается какой-то отряд.

Столпились жители Шаманки на берегу, смотрят на людей, вытаскивающих из лодок нехитрый кочевой скарб, одетых во что пришлось: в шинели, зипуны, пальто, вооруженных берданками и японскими винтовками.

К командиру отряда — рослому, чубатому, обросшему бородой — подходит школьный сторож Та расов.

— Познакомимся, товарищ командир, — говорит школьный сторож, протягивая руку командиру отряда. — Тарасов. Здесь при школе сторожем.

— Здравствуйте, товарищ Тарасов, — произносит командир отряда. — Шевчук. Так и звали Шевчуком в разных городах, — намекая на что-то, добавляет он после паузы и идет, не выпуская руки Тарасова вдоль берега.

Удивленными взглядами провожают школьного сторожа и командира отряда жители Шаманки и партизаны.

Лесная поляна. Шатром над ней ветви вековых кедров.

Партизанский отряд расположился биваком.

Из глубины леса выходят Шевчук с Постышевым.

Люди, сидящие у таганов, смотрят на Постышева, не скрывая удивления, — в отряде знают друг друга. Откуда, зачем появился этот новый.

Шевчук чувствует на себе взгляды людей, жестом приглашает Постышева присесть к одному из таганов, говорит партизану, наблюдающему за котлом:

— Уха готова, Вараксин? Угощай нашего комиссара. Зовут его Павел Петрович. Партийный комитет прислал.

Наклонясь к Шевчуку, кто-то из партизан шепчет:

— Это же школьный сторож из Шаманки?

— Знаю, что сторож, — многозначительно говорит Шевчук. — В тайге немало добрых сторожей… Кончим войну, все ясно станет.

Интендантский склад на берегу Амура. В канцелярии склада капитан с младшими офицерами заканчивает завтрак.

Капитан о чем-то увлеченно рассказывает.

Стремительно распахивается дверь, обитая клеенкой. В комнату врываются густые клубы пара.

Капитан что-то выкрикивает и вдруг, побледнев, поднимается, бросается к окну, нажимая на него плечом.

И застывает.

За окном стоят с наведенными в комнату винтовками партизаны.

— Сдать оружие, — приказывает Шевчук, входя в канцелярию. — Ключи от складов — на стол.

— Я не имею права без…

Капитан не доканчивает фразу. Кто-то из партизан сбивает его с ног и кричит младшим офицерам:

— А ну, доставай ключи у начальника! Показывай, где оружие!

Большое таежное село Восторговка. На подъездах к селу, в лесу осматривают всех проезжающих. И не узнать, что здесь происходит подпольный съезд Тунгусской волости.

Самая большая изба в Восторговке забита приезжими, людям нельзя повернуться. За председательским столом — школьный сторож из Шаманки: Постышев.

Крестьяне Тунгусской волости вслушиваются в речь незнакомца, только недавно появившегося в их местах. Постышев рассказывает, как Красная Армия громит колчаковские войска, на школьной карте прочерчивает путь красных войск. А закончив речь, кладет руку на плечо Шевчука, спрашивает:

— Его бойцам помогать будете?

— Поможем своим.

— Сыновья наши у него, — раздается из разных углов избы.

— Хлеб нужно выпекать, сапоги тачать, шубы шить, — продолжает Постышев. — Голодные и голые не воюют. Голосуем, кто за помощь партизанам?

Как одна, поднимаются руки.

В тайге валят лес. Чинят бревна. Плотники ставят большой барак. На бревне уселся рядом со стариком плотником, точащим на камне-дикаре топор, Постышев. Он чертит углем на стесанном камне какой-то план.

Неподалеку Шевчук. Он стоит перед партизанами, держит в руках «лимонку», показывает строю, как снимать кольцо, швырять гранату.

Чадно горят в бараке лампы без стекол. Заиндевели окна. Возле каменки стоят, грея спины, старики партизаны. На лавках вдоль стен сидят парни с листами бумаги на сосновых плахах, старательно пишут под диктовку Постышева.

— «Нужно повернуть оружие против Калмыкова и других наемных убийц», — диктует Постышев.

— Павел Петрович, — разражаясь звонким смехом, говорит курчавый партизан, почти подросток, — а Савчук к твоему слову свое приписал. Пишет не «против Калмыкова», а «против чертова выродка Калмыкова».

— Эта приписка не помешает, — улыбается Постышев. — Чем острее, тем доходчивее.

Партизаны пишут под диктовку комиссара листовки, агитки.

Стоят перед бараком пленные-калмыковцы, стоят, понурив голову, со смертной тоской в глазах.

— Чего привел? — кричит старик партизан одному из конвоиров. — Кокнули бы их, христоубивцев, в тайге. Небось они с нашим братом не возятся.

Из барака выходит Шевчук вместе с Постышевым.

— Вот, товарищ комиссар скажет, — продолжает старик, — стоило этих хунхузов по тайге водить. Как по-твоему, Павел Петров?

— По-нашему, — Постышев смотрит на Шевчука, — нужно отпустить.

— Отпустить? — раздается несколько возгласов. — Что же убивателей щадить? Они тебя не отпустят, ежели сгребут.

— Мы с командиром посоветовались и решили, что нужно отпустить этих калмыковцев, пусть другим расскажут, что за люди партизаны, с кем они воюют, какую правду отстаивают. Пусть себя казнят за то, что пошли против людей труда.

Поздняя ночь. Все уснули в бараке. Только за столом сидят Шевчук, Постышев, рабочий-железнодорожник Кочнев, командир 2-го Тунгусского отряда.

Перед ними нарисованная от руки топографическая карта местности. Сидят командиры, задумались.

— Нужно не выжидать — разгромить базу, — говорит Постышев и пунктиром набрасывает на план маршруты и движения отрядов Шевчука и Кочнева.

Постышев сидит в комнате школы в Шаманке.

Постышев сидит не раздеваясь, он выкроил несколько минут, пришел из отряда навестить семью.

Стремительно распахивается дверь, молодой, обросший до глаз боец без шапки вбегает в комнату:

— Ура! Наши победили! Колчак разбит! Японцы объявили нейтралитет. Отряды из тайги выходят.

Выходят из тайги партизанские отряды. Без опаски идут по морозному лесу.

Радостные встречи, веселые привалы, сытые обеды в родных селениях.

— Павел Петрович, — окружив Постышева, спрашивают партизаны, — раз перемирие, в Хабаровск нужно идти?

— Нельзя, — твердо отвечает Постышев.

— Город-то ведь нашенский, — доказывает какой-то старик партизан. — Раз перемирие, должны мы в гарнизоне жить. Хватит, поскитались по урочищам, поморозили костушки.

— В город идти — в ловушку лезть, — разъясняет Постышев.

В будке путевого обходчика собрались командиры рот 1-го Тунгусского партизанского отряда.

Шевчук и Постышев терпеливо выслушивают их высказывания. Шевчук нахмурился, изредка переводит взгляд на Постышева.

— В городе уже ревком, — доказывает коренастый, медлительный командир роты, — партийные товарищи там уже живут. А мы тут чего-то выжидаем. От села отстали, к городу не пристали.

— Совет командиров в отрядах Кочнева, Бойко-Павлова решил пока в город не входить. Иван Павлович и я считаем, что это правильное решение, — доказывает Постышев. — Пока у японцев там еще боевая дивизия, можно ожидать любых провокаций.

Опустела путевая будка. Остались в ней только Постышев и Шевчук.

— Волну нам с тобой не остановить, Павел Петрович, — мрачно произносит Шевчук. — Настроение такое, что не поведем роты в Хабаровск, сами пойдут. Придется вести.

Высыпал Хабаровск на главную улицу. Идут колонны партизан. Впереди рабочие со знаменами. Командир 1-го Тунгусского партизанского отряда Иван Павлович Шевчук впереди своих партизан на большом красивом коне.

Командир держит в руке папаху, кланяется рукоплещущей толпе. Ветер развевает его чуб, покрытый инеем.

Шумит над тайгой влажный ветер. На Амуре чернеет лед. Идет весна на дальневосточную землю.

Москва. Апрель 1920 года. Народный комиссар по иностранным делам беседует с корреспондентом японской газеты «Осака-Майници» Кафусе.

— У нас нет никаких намерений, — говорит Чичерин, — нарушать мир на Дальнем Востоке. Фактом, свидетельством об этом намерении служит наше решение образовать буферную полосу между Байкалом и Тихим океаном, в которую будет включен и русский Сахалин…

Деревянные казармы на окраине Хабаровска. Перед казармами на плацу занимаются партизаны.

Вдруг дозорный, стоящий у ворот казарм, бьет в подвешенный на перекладине медный стакан, кричит: «Тревога!»

Из казармы выбегает Шевчук, командиры рот поднимают всех «в ружье».

Вокруг казарм, занятых партизанами, рассыпались японцы; они залегли в ложбинах, канавах. Партизаны занимают оборону вокруг казармы.

Штаб японской дивизии. Постышев, Шевчук, Бойко-Павлов, Кочнев и другие командиры партизанских отрядов входят в помещение штаба.

Их встречают японские офицеры.

— Мы ждем объяснения, почему на казармы партизан было совершено нападение, — спрашивает Шевчук представителя японского командования.

— Это происходили тактические занятия наших частей, — улыбается японский офицер. — Они подошли слишком близко к вашим казармам. Ротой командовал молодой офицер.

Безмятежное весеннее утро. Город только начинает свою жизнь.

Вдруг по всему городу открывают пальбу из орудий, пулеметов, ружей.

Шквальный огонь направлен на бывший кадетский корпус, над которым развевается красный флаг.

Отстреливаясь, во главе группы вооруженных матросов Постышев пробегает от квартала к кварталу.

Поздняя ночь. Возле ворот корпуса Постышев пожимает руки матросам:

— Перебирайтесь на левый берег Амура. Передайте, чтобы отступали туда. Я захвачу жену — и за вами.

Постышев крепко запирает двери в квартире. Жена сидит у стола. У нее измученное лицо. Она засыпает, облокотись на руки. Постышев помогает ей добраться до постели.

Утром Постышев и Постоловская просыпаются от грохота сапог. Кто-то бежит по лестнице. Постышев выглядывает в окно. Вокруг дома цепь японских солдат.

— Ты должен выбраться на чердак и скрыться, — говорит Постоловская. — Они сейчас ворвутся сюда.

— Я не оставлю тебя. — Постышев вынимает наган и подходит к двери. — Будем отстреливаться. А для себя оставим два патрона.

Постышев настороженно подходит к окну с решеткой. Из-за занавески видно: идут трое — двое японцев и белогвардеец. Они стучат в дверь комнаты. Потом уходят по лестнице. Снова возвращаются с железным брусом.

Постышев стоит оцепенев и начинает поднимать руку с револьвером в сторону жены.

— Партизаны! — кричит Постоловская.

Постышев подбегает к окну. Партизаны редкой цепью перебегают ко двору корпуса.

Постышев через окно с решеткой видит, как опустела лестничная площадка.

Он открывает дверь, берет под руку жену и выходит из здания.

Левый берег Амура. Артиллеристы отряда Шевчука роют огневые позиции. Шевчук стоит на правом фланге участка и показывает командующему фронтом Серышеву, как будет располагаться артиллерия.

III

Китай. Дайрен. Несмотря на ноябрь, город весь в солнечном сверкании. Старый член партии Ф. Н. Петров, заместитель председателя Совета Министров Дальневосточной республики, вместе с Блюхером прогуливаются по городскому парку.

— Я не мог беседовать с вами, Василий Константинович, в номере. Здесь на каждом шагу японские осведомители — слышат стены, слышат скамейки, слышат полы и потолки. Японцы уже третий месяц настаивают на том, чтобы мы приняли их ультиматум. Семнадцать требований предъявили они. Мы отвергаем все. Сегодня в газетах печатают дифирамбы в ваш адрес. Они надеются, что с вашим приездом конференция, наконец, выйдет из тупика.

— Дифирамбы напрасные, — смеется Блюхер. — Посмотрим, что они напечатают завтра.

На газетных стендах свежие номера дайренских газег. На первой странице портрет Блюхера, под ним надпись: «Рука красного дьявола тянется к Дальнему Востоку».

Блюхер смеется, показывая номер газеты Ф. Н. Петрову:

— Вот это дифирамб!

Декабрь. Заседание народного собрания Дальневосточной республики в Чите. На трибуне Блюхер:

— Ни одно из семнадцати японских требований мы не приняли. По приказу Реввоенсовета я выехал из Дайрена и принял командование Народно-революционной армией. Докладываю коротко: белые заняли Волочаевку в пятидесяти километрах западнее Хабаровска, они на подступах к станции Ин. Я получил указание народного правительства предотвратить отступление наших войск в районе Хабаровска и перейти в решительное наступление. Для оперативного руководства боевыми действиями создан штаб и Военный Совет Восточного фронта. Командующий Серышев, члены Военного Совета Постышев и Мельников. Восточный фронт мы усилим регулярными частями. Степана Серышева вы хорошо знаете. Атаман Семенов до сих пор вспоминает, как Серышев и Лазо вымели его бандитов из Забайкалья.

Чита. Главный штаб командования Народно-революционной армии Дальневосточной республики. Комната полевого телеграфа.

Над столом с планшетом оперативной карты склонился Блюхер.

— Товарищ главком, — докладывает дежурный телеграфист, продолжая следить за лентой, — у аппарата командующий Восточным фронтом Серышев.

— Передавайте, — приказывает Блюхер, не отрываясь от карты. — Ускорьте эвакуацию Хабаровска… Но примите все меры для обороны города. Вы совершили крупную ошибку — не прикрыли прочно район Казакевичево. Приказываю…

Блюхер продолжает диктовать приказ, прочерчивая линии на оперативной карте, обводя овалами укрепленные районы, намечая позиции, рубежи:

— К вашему сведению сообщаю, что мной отдан приказ о немедленной погрузке читинской бригады и направлении ее к вам. Нужно разбить перешедшего в наступление противника на станции Ин и отбросить его обратно на Волочаевку. В ближайшие дни я выезжаю со штабом на станцию Ин.

Товарная станция Чита. Лютый мороз. На градуснике пакгауза сорок пять градусов. Грузится эшелон.

За погрузкой наблюдают коренастый спокойный командир бригады Покус и командир группы с монгольским лицом Томин.

Станция Ин под Хабаровском. Салон-вагон командующего Народно-революционной армией Блюхера. В салон-вагоне сидят Блюхер и Постышев.

— Сегодня побывал в ротах, — говорит Блюхер. — Вижу, недовольны партизаны. Один командир говорит: «Рассовываете нас по регулярным полкам. Так хотя бы по роте рассовывали, а то поодиночке». Я им и говорю: «Если рота хорошая, пойдешь с ротой, а если бузотеров много, мы тебя с ротой не оставим».

— Всех бузотеров отсеем, — говорит Постышев. — Стариков и подростков распустим по домам. Партийная организация все сделает, чтобы укрепить дисциплину.

— Необходим смотр войск, — раздумывает Блюхер и выжидательно смотрит на Постышева, — чтобы люди свою силу сами увидели и поняли, что наступает время дисциплины и порядка.

— Смотр нужен, — соглашается Постышев. — И не только на станции Ин, но и в тех частях, которые в тайге. Там есть батальон Бакутина, боевой. Там бойцы из всех стран Европы.

Вечер. Полуказарма, где размещен штаб партизанской части.

Командир части сидит пьет чай. Входят Блюхер, Постышев, командир бригады Покус.

Командир партизанской части поднимается из-за стола и, кивая на сухари, на колотый сахар, приглашает вошедших:

— Отведайте партизанского чайку.

— Дайте строевую записку! — приказывает Блюхер.

— Какую записку? — недовольно протягивает командир части. — Мы и без записок воевали.

— Строевую, — поясняет Блюхер, — в которой сказано, сколько у вас бойцов, сколько нахлебников.

— Человек шестьсот будет, — озадаченно произносит командир. — В строю человек двести.

— А где остальные? — допытывается Блюхер.

— А кто их знает, — хмуро отвечает после долгой паузы командир.

— Вывести всех, кто в строю, завтра на парад, — приказывает Блюхер.

— Народ воевать пришел, а не парады устраивать, — вдруг резко произносит командир. — Что, мы воевали плохо, Павел Петрович? — с обидой спрашивает он Постышева.

— Воевали хорошо, а будем воевать еще лучше, — говорит Постышев. — Созывай коммунистов. Сейчас мы побеседуем…

Густая таежная ночь. Ярко освещенное здание Народного дома на станции Ин. Вокруг него скопление бойцов Народно-революционной армии.

На большом красном полотнище, протянутом вдоль фронтона Народного дома, размашистая надпись:

«Сегодня делегат X съезда партии товарищ Трегубенков делает доклад о съезде и встрече с нашим вождем Владимиром Ильичем».

Все заполнено в зрительном зале Народного дома. Народармейцы устроились в проходах, на ступеньках, в будке для музыкантов, иные налегли на рампу.

Трегубенков стоит на авансцене. За столом, покрытым красной бязью, сидят Постышев, политработник Якимов, командующий Восточным фронтом Степан Серышев.

Трегубенков заканчивает свой доклад.

Из зала несутся выкрики:

— Скажи, что про наше положение Ленин говорит!

— Будут помогать нам беляков бить?

— Сколько мы еще дэвээрами будем?

— Владимир Ильич дал нам один совет, — говорит Трегубенков, — быстрее разгромить генерала Молчанова.

Люди в зале встают, кричат, бросают вверх шапки, что-то выкрикивают Постышеву, Серышеву.

— А теперь песенники, чтецы на сцену, — говорит Постышев, поднимаясь из-за стола — Пока вы собираться будете да музыканты будут свои инструменты настраивать, я вам прочту стихи нашего покойного товарища.

— Свои читай! — кричат партизаны. — Давай свои, Павел Петров, про ели!

— Свои потом. Это хорошие стихи. Написал их заместитель председателя Центральной советской власти Сибири — Центросибири, молодой двадцатидвухлетний революционер Федор Лыткин.

начинает читать Постышев.

Дальневосточное село Кукан. Обступила его со всех сторон тайга, заслонила от мира. Но село живет напряженно. На площади скопление саней, конных всадников, пеших вооруженных людей.

Морозным полднем в село въезжает кошевка в сопровождении взвода чубатых конников. В кошевке Блюхер и Постышев.

На площадке возле сельской школы под солнечным морозным небом выстроился новый полк. Его пришли приветствовать парни и подростки.

Из школы выходят Блюхер, Постышев, за ними боец со знаменем.

Играет оркестр.

Постышев и Блюхер обходят ряды партизан.

Стоящий рядом с Блюхером и Постышевым на крыльце дома в центре села военный в форме Народной армии объявляет:

— Слово имеет Павел Петрович Постышев, член Реввоенсовета, представитель Дальбюро ЦК РКП (б).

Постышев говорит, указывая на тайгу, на Приамурье, туда, где должны находиться Волочаевка, Хабаровск.

И всем партизанам, знающим в районе каждую лесную тропку, каждую пядь, каждую речушку и сопку, видятся Июнь-Карань и другие сопки на голой, безлесной местности в излучине Амура, там, где в него впадает Тунгуска, неподалеку от станции Волочаевка. Видится, как роют на вершине сопки окопы, как обносят их рядами проволочных заграждений.

Небольшая группа людей, старших офицеров, во главе с генералом Молчановым сопровождает японских и американских офицеров.

Японский офицер в надвинутой на глаза лисьей шапочке, с пушистым дамским воротником на шинели растягивает губы в улыбке.

— Это превосходно, генерал, это дальневосточный Верден. Это могут взять три корпуса. Там, у борсевиков, — японец показывает в сторону Волочаевки, — только одна дивизия. Это мы знаем точно. Японскому командованию известно все, что делается здесь.

Салон-вагон главнокомандующего Народно-революционной армии Дальневосточной республики Блюхера.

На длинном столе разостлана карта-двухверстка. Склонился над ней бритоголовый Блюхер, что-то промеряя циркулем. Напротив него командир бригады, прибывший из Читы, Покус, Постышев в стираной солдатской гимнастерке, молодцеватый красавец Се-рышев. Они понимают друг друга без слов, внимательно следя за карандашами, которые после коротких и длинных пауз проходят по тропам, дорогам, пересекают реки.

Постышев поднимается из-за стола, подходит к окну салон-вагона, пристально смотрит, что делается возле казармы.

У подветренной стены сидит группа бойцов. Один рубит на пайки топором мерзлый хлеб. Какой-то боец в армяке зубами разрывает мороженую кету.

Неподалеку от казармы занимается взвод: плохо одетые люди — в рваных полушубках, выношенных пиджаках, в чиненых и перечиненных валенках ползут по-пластунски по снегу.

К Постышеву подходит Блюхер, тоже всматривается в окно, понимающе переводит взгляд на комиссара.

Ночь. Безбрежная равнина. Идут врассыпную рота за ротой партизаны; люди ртами хватают разреженный холодный воздух. Он обжигает белые, обмороженные лица.

Они подползают к рядам колючей проволоки.

Бойцы бросаются плашмя на проволоку, рвут ее штыками, срывают прикладами. Ураган огня проносится над проволочными заграждениями. Он сметает людей. Убитые, раненые повисли на первых рядах проволоки. Перебегают, ползут к своим окопам уцелевшие бойцы Народной армии.

Батареи белых на высоте сопки Июнь-Карань. Жерла орудий наведены прямо на юг.

Бронепоезд белых на линии железной дороги. Он медленно движется на фланге войск Народной армии.

Бьют батареи на сопке Июнь-Карань. Бьет бронепоезд белых по подножию сопки.

Черные гейзеры вздымаются над проволочными заграждениями, накрывают партизанские роты.

Растянулась конная бригада партизан вдоль реки Амур. Впереди командир ее Артюховский.

Навстречу кавбригаде Артюховского скачет всадник, передает комбригу донесение:

— Противник движется по китайской территории, прикрыл станцию Ин и побережье реки Амур.

Несут на носилках тяжело раненного командира полка. Поредевшие партизанские роты откатываются от первой линии проволочных заграждений на сопке Июнь-Карань, сперва отстреливаясь, укрываясь за буграми, потом люди начинают бежать. Полк рассыпается по холмистой равнине. По ней ведут прицельный огонь с сопки.

Но вдруг навстречу бегущим поднимается Постышев.

Останавливаются бегущие. Проходит мгновение. И уже снова полк бросается в атаку. Постышев, подхватив кем-то оставленную винтовку, в первой цепи атакующих. С ними он врывается на брустверы окопов белых. Белогвардейцы выскакивают из окопов, бегут, беспорядочно отстреливаясь, потом пытаются засесть в следующих окопах. Завязывается рукопашный бой.

Папаха Постышева мелькает среди рядов красноармейцев.

Белые бегут из всех окопов.

Сопка Июнь-Карань дымит, словно после затихшего извержения; чадят бревна блиндажей, разрушенных артиллерийским огнем. Легкий ветерок раздувает пламя головешек.

Блюхер, Постышев, Серышев, Покус, Шевчук, другие красные командиры стоят на вершине сопки, молча вглядываясь в предвечернюю мглистую синеву.

Где-то вдали за перекатами, за снежной равниной, как сполохи, взлетают вспышки артиллерийских выстрелов.

В тесной каморке путевого обходчика у печи, прислонившись к стене, сидит полковник Аргунов. Обветренное лицо его пылает. Он долго сидит молча, смотрит куда-то в пространство, потом, тяжело вздохнув, говорит путевому обходчику, подбрасывающему в печь дрова:

— Я бы каждого красного солдата, штурмовавшего Июнь-Карань, наградил георгиевским крестом.

Примечание. В литературном сценарии очерчены лишь наиболее выдающиеся события партизанского движения в Приамурье и завершающий этап борьбы за советский Дальний Восток — Волочаевская битва. Форма сценария не позволила передать чрезвычайно сложную и накаленную обстановку на Дальнем Востоке весной 1920 года, охарактеризовать причины, приведшие к образованию Дальневосточной республики.

Весной 1920 года вместо шести фронтов гражданской войны осталось лишь два — белопольский на Западе, врангелевский — на Юге.

Верховный Совет Антанты принял 16 января 1920 года решение о прекращении блокады Советской России. Антанта меняла тактику Она начинала сколачивать антисоветские блоки, готовить белополяков к походу на Советскую республику, японскую армию — к отторжению Дальнего Востока. Японцы захватили часть железнодорожного пути за Байкалом. Между Амурской областью и Западным Забайкальем, в центральных районах Забайкалья, находились войска белогвардейцев и японцев, образовалась так называемая «Читинская пробка». В советских областях Дальнего Востока — в Приморье, на Амуре, отрезанных от Западного Забайкалья, положение было напряженным. Японская военщина выжидала удобного случая развязать войну на Дальнем Востоке. В эту пору Ленин, выступая на заседании фракции РКП (б) VIII съезда Советов, подчеркивает необходимость «отдалить войну с Японией» и, «если можно, обойтись без нее». Ленин предлагает создать своеобразный заслон, буфер Советской республики на Дальнем Востоке — буржуазно-демократическую Дальневосточную республику (ДВР).

Центральный Комитет партии утвердил Дальневосточное бюро ЦК РКП (б) — Дальбюро, высший партийный орган на территории ДВР, подотчетный непосредственно ЦК РКП (б).

В первый состав его вошли С. Лазо, П. Никифоров, А. Ширямов, И. Кушнарев, Н. Гончаров, А Краснощеков, кандидатом являлся П. Постышев, Впоследствии в составе Дальбюро были Ф. Петров, Анохин, М Губельман, В. Ларин и другие.

6 апреля 1920 года на Учредительном съезде трудящихся и партизан Прибайкалья провозглашается создание ДВР.

Это был новый Брестский мир. Советская республика делала определенную уступку империалистам мира.

Японские империалисты лишались повода развязать войну против Страны Советов. ДВР становилась мостом для торговли с капиталистическими государствами.

Словно стараясь предупредить создание новой республики, посягать на владения которой у них не будет причин, японские интервенты, нарушая перемирие в те дни, когда в Верхнеудинске проходит учредительный съезд ДВР, нападают на партизанские гарнизоны во многих городах.

На Дальнем Востоке возникают фронты. Только что созданные части Народной армии ДРВ и партизаны дают отпор интервентам.

На левом берегу Амура две тысячи партизан, руководимые Постышевым и Шевчуком, занимают оборону после провокационных выступлений японцев 5–9 апреля.

Из Благовещенска, центра Амурской области, на помощь приамурцам прибывают первые части НРА во главе с прославленным командиром приамурских партизан Степаном Серышевым.

Возникает Восточный фронт. Политическим руководителем его Дальбюро утверждает Постышева.

Серышев и Постышев формируют регулярные воинские части. Постышев создает политические отделы и партийные ячейки в частях, основывает и редактирует фронтовую газету «Вперед», выступает с докладами, читает лекции в школах для политработников.

Наряду с этим Постышев, Петров, Губельман, другие большевики-ленинцы дают отпор тем, кто старается противодействовать созданию и укреплению ДВР.

Трудно было налаживать работу государственных органов, экономическую жизнь в республике, часть которой занимала «читинская пробка». Нужно было объединить все области Дальнего Востока.

Японское правительство поддерживало атамана Семенова, захватившего Читу и часть районов центрального Забайкалья. Японские войска, находившиеся на Дальнем Востоке, не выполняли своих обязательств соблюдать нейтралитет — нарушение его приводило к вооруженным столкновениям. После ряда уроков японские интервенты почувствовали, что с частями Народно-революционной армии справляться им не под силу. Они согласились подписать перемирие. Японцы обязались вывести свои части из Забайкалья. Ставленник японцев атаман Семенов терял их поддержку.

Настала пора ликвидировать «читинскую пробку». Напрасно атаман Семенов молит японского императора о помощи.

Части НРА сжимали кольцо вокруг «читинской пробки».

В октябре Амурская дивизия во главе с Серышевым и Постышевым прибыла на помощь забайкальцам.

В конце октября Чита была освобождена от семеновцев, сам атаман еле успел улететь из города на самолете.

Ликвидация «читинской пробки» позволила объединить все области Дальнего Востока. 29 октября 1920 года в освобожденной от белогвардейцев Чите один из старейших большевиков, Ф. Н. Петров, открыл конференцию областных правительств Амура, Верхнеудинска, Забайкалья, Приморья, Камчатки. Они заявили о своем вхождении в ДВР, охватывавшую территорию от Байкала до Тихого океана.

Японцы эвакуировались из Хабаровска.

Вместе с Серышевым и частями Амурской дивизии Постышев возвращается в Хабаровск, он полномочный представитель правительства ДВР. Он организует народные собрания, проводит выборы в дальневосточное Учредительное собрание, руководит партийными организациями, работает с молодежью. Благодаря тому, что Постышев сумел создать крепкие группы пропагандистов и агитаторов, которые систематически разъясняли, почему создано буферное государство, его роль в защите Советской России, в Приамурье прошли организованно и сплоченно выборы в Учредительное собрание — большинство депутатов были членами партии.

Вплоть до августа 1921 года Постышев руководит политической жизнью Приамурья.

В августе его назначают уполномоченным правительства ДВР по Прибайкальской области. Он выезжает туда вместе с Серышевым и Амурской дивизией.

Японские империалисты не успокоились. Белогвардейские банды барона Унгерна, одного из приспешников битого Семенова, вторглись на территорию Дальневосточной республики. Еще одна попытка развязать войну. Но уже крепки силы НРА. Забайкальские и Амурские части уничтожили конницу Унгерна, самого барона взяли в плен.

Постышев выполнил сложное задание — организовать разгром белых так, чтобы предотвратить возможность перенесения боевых действий на территорию молодой, только утверждающей свою государственность Монгольской Народной Республики.

В октябре Постышев возвратился в Хабаровск.

Он продолжает работу по укреплению органов народной власти, партийных организаций. Ему помогают бывшие политработники Амурской дивизии, вернувшиеся к мирному труду. В Приамурье начинают восстанавливать предприятия, железные дороги.

Но интервенты не оставляют своих провокаций.

Они создают подручное им правительство во Владивостоке. Во главе его поставлен биржевой авантюрист Меркулов. Он угоден японцам. Он согласен удовлетворить любые их просьбы и требования.

Японцы вооружают бывших семеновцев, каппелевцев, помогают создать корпус генерала Молчанова, скрыто подвозят его к границам нейтральной зоны. Они выжидают только удачного момента, чтобы выпустить белогвардейцев на территорию ДВР.

Чтобы замаскировать свои подлинные планы, японское правительство приглашает представителей ДВР на конференцию в Дайрен (Китай), где должны обсудить вопрос об эвакуации иностранных войск из Приморья и урегулировать отношения с ДВР. Семнадцать требований, выставленных японской военщиной, в случае принятия их превращали бы Дальний Восток в колонию Японии. Руководитель делегации ДВР заместитель премьер-министра Ф. Н. Петров и член делегации военный министр и главнокомандующий войск ДВР, недавно прибывший с Южного фронта, герой Перекопа В. К- Блюхер, категорически отвергли эти наглые притязания.

Японское командование дает команду генералу Молчанову готовиться к вторжению на территорию ДВР.

В ноябре 1921 года корпус Молчанова вторгается на территорию ДВР вблизи Хабаровска.

Вновь создается Восточный фронт во главе с командующим Серышевым и начальником политуправления, членом Военного Совета Постышевым.

Постышев проводит мобилизацию коммунистов в армию, создает коммунистические отряды. Вместе с Серышевым он организует оборону Хабаровска, подтягивает резервы из районов Приамурья.

Все же Хабаровск приходится оставить. У противника превосходство сил и техники. Но коммунисты не просто отступают, они изматывают врага. Возле станции Казакевичево 230 бойцов коммунистического отряда сдерживают напор целой дивизии. А через несколько дней у станции Ин народармейцы останавливают наступление японских наймитов. Белогвардейцы переходят к обороне. Они начинают строить укрепления на высотах возле станции Волочаевка.

В эти дни Постышев вместе с коммунистами фронта готовит народармейцев к наступательным боям.

Через несколько лет эту работу Постышева по укреплению боевого духа и политическому воспитанию народармейцев красочно охарактеризовал В. К. Блюхер: «…имя… [Постышева] служило прямо знаменем на Дальнем Востоке».

Победа под Волочаевкой в значительной мере результат политического воспитания воинов, которым руководил комиссар Восточного фронта Постышев.

В 1922 году на XI съезде РКП (б) Постышев встречается с М. В. Фрунзе. Со съезда Павел Петрович возвращается в Верхнеудинск в качестве эмиссара правительства ДВР. Он руководит восстановлением транспорта, промышленности, сельского хозяйства, объезжает районы Прибайкальской области, изучает нужды, запросы крестьянства.

Дальний Восток снова входит в состав Советской республики. Постышев подготавливает созыв Прибайкальского губернского съезда Советов, создание на территории Прибайкалья Бурятской автономии. В это же время он активно работает в Дальневосточном ревкоме, созданном вместо «буферного» дальневосточного правительства.

1928 год, декабрь

— По вашему литературному сценарию можно снимать повествовательно-исторический фильм, — сказал мне Довженко. — События гражданской войны полны романтики и патетики. Слушайте, она звучит в брошюре Постышева.

Довженко читает отчеркнутые им абзацы.

— «Гневно дрогнули сопки, огненной, клокочущей лавой задышала тайга.

…В зареве пылающих деревень отражались гигантские силуэты вооруженных рабочих, крестьян. По тропам таежным вереницей тяну^сь они, изнеможенные телом, но сильные духом, на борьбу с извечным врагом — капиталом.

…По полям, долинам катилось: «Смерть палачам!», «Смерть пришельцам кровавым!» — отзывалось в сопках. «На борьбу, на борьбу!» — призывно-раскатисто звучало таежное эхо».

Эти стихи в прозе — ключ к раскрытию главного персонажа вашего сценария — Постышева. Я бы на вашем месте проследил, как формировался рабочий-революционер Постышев. В сценарии он показан волевым человеком, с широким кругозором. У него, очевидно, очень интересная биография. Я бы на вашем месте съездил в его родные места, познакомился с друзьями, старожилами его города. Это непосредственно для сценария не нужно, но это поможет вам многое раскрыть в облике Постышева. В сценарии есть эпизод, показывающий его решимость: он собирается застрелить жену и себя, не желая сдаваться японцам. Это может сделать только человек, прошедший великую школу мужества.

1929 год, январь

Ларин пригласил на встречу Нового года в клубе «Серпа и молота».

— Приедет Павел Петрович. Это он подсказал нашей ячейке устроить новогодний вечер для рабочих. Говорит, что мы, руководители, сухарями стали. Все думаем, как люди должны производительней работать. А подумать, как людям отдыхать, не догадаемся. Спросил: «Масленицу справляют у вас?» Я говорю ему: «Это поповский праздник». Он рассмеялся: «Все праздники попы себе присвоили. Знают, что народу дорого и интересно. Масленица была, еще когда наши прадеды сосне молились. Человек после доброго отдыха ладно работает. Начнем с новогоднего вечера хорошие обычаи и обряды восстанавливать. И о майском празднике нам нужно подумать А то промаршируем по площадям и начинаем изобретать, чем бы заняться». Оказывается, Косиор, Чубарь, Петровский, Затонский, другие члены ЦК приедут в рабочие клубы Новый год встречать. Потом стал обсуждать со мной, какой концерт организовать, расспрашивал, кто хорошо запевает, есть ли плясуны, музыканты, чтецы. Подсказал, как буфеты оборудовать. Я ему возразил: не надо буфетов: мол, люди разные, иные меры не знают. «Вы сумейте так людей занять, чтоб у них для рюмок меньше пауз было. Растормошите людей. Пусть они закипят весельем».

Было веселое новогодье. Разговорил людей Павел Петрович. Стал расспрашивать старожилов о прошлых новогодних вечерах, вспомнил свои. Рассказал, как подростком, выполняя партийные поручения, расклеивал большевистские листовки, как писал потом первую листовку сам. В рассказах Постышева оживали Фрунзе, незнакомые нам до этого ленинцы: «Отец» — Афанасьев, хрупкая, но непреклонная учительница Ольга Варенцова, которую не сломили тюрьмы, ссылки, преследования полиции.

Проходили перед нами друзья его юности. Они стали близки нам своим горением, ненавистью к капитализму, верностью партии.

Постышев рассказывал главным образом о них, лишь изредка о себе.

Слушая его, я пенял на себя, что не захватил блокнота. Не на чем было дословно записать его рассказы. Да и трудно было их записать. Припоминая какой-либо эпизод из жизни подполья, он вдруг спрашивал наших стариков об Артеме, работавшем до революции в Харькове, о приезде в ту пору Куйбышева, о большевиках Харькова.

Напрасно опасался Ларин, что переусердствуют насчет «чарочки». Не до нее было. Нашлись плясуны и песенники. После того как Постышев рассказал о шумовом оркестре, организованном во Владимирской тюрьме Фрунзе.

Ночь оказалась короткой.

— Это зарядка на весь, год, — сказал Ларин, — показал нам Павел Петрович, как отдыхать. Дал слово, что приедет на нашу клубную «масленицу».